рательно лапшу на уши вешал?"
   Он  неторопливо  двинулся  вдоль  здания,  направляясь   к   флигелю,
черневшему в кустах уже начавшей зеленеть сирени, где  размещался  морг.
Из-за флигеля торчала длинная труба котельной, из которой  вился  легкий
дымок - ночи были еще очень прохладными.
   "А ведь спит, наверное, друг Аркадий, - подумал Слепой. - Дрыхнет без
задних ног после своих приключений, какими бы они ни были.  Намаялся  за
день и спит, а я лезу со своими разговорами. Ничего, - решил он, -  если
спит, будить не стану, повернусь и уйду".
   В кустах справа вдруг кто-то заорал дурным,  нечеловеческим  голосом.
Кто-то завозился там с треском и  хрустом,  а  потом  из  кустов  бомбой
вылетел незнакомый Глебу дымчато-серый кот и, задрав пушистый,  толстый,
как полено, хвост, стремительно пересек дорожку и исчез в кустах сирени,
окружавших морг. Следом за ним  из  кустов  неторопливо  вышел  облезлый
черный котище по кличке Бармалей. Это было  не  имя,  а  кличка,  как  у
уголовника,  потому  что  был  Бармалей  прирожденным  бандитом,  вором,
разорителем гнезд и драчуном, раз  и  навсегда  присвоившим  себе  право
единолично царствовать в больничном дворе.  Кроме  того,  насколько  мог
заметить Глеб, Бармалей отличался  безобразной  половой  распущенностью,
свойственной, по слухам, представителям уголовного мира. С  соперниками,
посягавшими на неприкосновенность его территории и его гарема,  Бармалей
расправлялся не хуже любого пахана.
   Черный  разбойник  некоторое  время   постоял   посреди   дорожки   в
напряженной позе, глядя туда,  где  скрылся  посрамленный  противник,  а
потом совершенно по-человечески выплюнул клок пушистой дымчатой  шерсти,
плюхнулся  на  пятую  точку,  задрал  ногу,  как  гимнаст,   выполняющий
упражнение на коне, и принялся  увлеченно  вылизывать  свое  драгоценное
хозяйство, не обращая на Глеба ни малейшего внимания, словно того  здесь
и вовсе не было.
   - Хамло ты, Бармалей, - сказал ему Слепой и двинулся дальше,  обогнув
кота, который так и не удостоил его взглядом.
   Свернув за угол морга, он остановился, а потом и попятился, полностью
уйдя  в  тень,  и  оттуда  стал  с  растущим  удивлением  наблюдать   за
происходящим.
   Друг Аркадий не спал... Напротив, забыв о своем  пищевом  отравлении,
он трудился в поте лица, старательно ковыряя лопатой  землю  возле  кучи
угля, наваленной у стены котельной. Куски  угля  то  и  дело  лязгали  о
металл, и тогда до Глеба долетали приглушенные, сдавленные ругательства.
   Сначала он хотел предложить сменщику  свою  помощь,  решив,  что  тот
просто выбирает уголь  покрупнее,  но  потом  заметил,  что  помощник  у
Аркадия уже есть. Нескладный и тощий,  похожий  на  какую-то  невероятно
сложную удочку,  сконструированную  шизофреником  в  приливе  творческой
активности, маялся поодаль долговязый жердяй  по  имени  Жорик,  местный
дурачок и, как понял Глеб, едва ли не самый ревностный прихожанин церкви
Вселенской Любви. У ног Жорика  стояла  здоровенная  картонная  коробка,
похоже, от цветного телевизора первого поколения, туго чем-то набитая  и
не менее туго перевязанная бельевой веревкой. "Первые христиане  хоронят
святые дары", - пришла на ум абсолютно бессмысленная фраза, не лишенная,
впрочем,  какой-то  глубинной,  ассоциативной  правдивости.  Эти  ночные
раскопки явно были связаны с делами секты, о которых  Слепой  ничего  не
знал и знать не хотел.
   Он уже собирался повернуться и уйти, но передумал и решил  досмотреть
до конца.
   Теперь, когда курить было  наверняка  нельзя,  ему  вдруг  до  смерти
захотелось сделать хоть одну затяжку. Организм  ныл  и  канючил,  требуя
своего, и Глеб  про  себя  посоветовал  ему  заткнуться  и  использовать
внутренние резервы - на легких их должно было накопиться  предостаточно.
Организм внял и заткнулся, и Глеб стал смотреть,  вовсю  используя  свое
кошачье зрение.
   Аркадий и Жорик, часто сменяя друг друга, копали еще минут  двадцать,
пока не зарылись в землю по самые брови. Аркадий  часто  останавливался,
чтобы передохнуть, хватаясь при этом за левый бок, и Слепой окончательно
убедился в том, о чем догадался сразу: никаким пищевым отравлением здесь
и не пахло, а пахло здесь, как минимум, сильным ушибом, а то  и  ножевым
ранением. Сопоставив эту травму с бледностью Аркадия, его бестолковым  и
ничем не спровоцированным враньем, а также имевшим место в данный момент
тайным  захоронением  картонного  ящика,  некогда  содержавшего  в  себе
телевизор цветного изображения "Рубин" стоимостью  семьсот  с  небольшим
советских рублей,  Глеб  пришел  к  выводу,  что  хоронят  скорее  всего
все-таки не телевизор, пусть и очень  старый,  а  того,  кто  так  ловко
саданул  чем-то  Аркадию  под  ребра,  что  тот  до  сих  пор  не  может
разогнуться.
   "Надо же, - подумал Слепой, наблюдая за тем, как землекопы, кряхтя от
натуги, опускают ящик в  яму,  -  ив  такой  дыре,  как  это  Крапивино,
оказывается, может быть очень даже интересно. Если в ящике то, о  чем  я
думаю, то Аркадий вряд ли обрадуется, если я подойду к нему и объявлю  о
своем решении сходить завтра  вместе  с  ним  на  молитвенное  собрание.
Пожалуй, он попытается положить меня поверх этого ящика, благо  яма  уже
готова. Как интере-е-есно!"
   Между тем Жорик не удержал ящик, и тот с шумом упал на дно ямы.  Глеб
отчетливо услышал звук, с которым тяжелый ящик ударился о землю, и треск
лопнувшей веревки... А может быть, подумал он, лопнули все веревки, ящик
открылся, и то, что в нем лежало, вывалилось наружу. "Козлы,  -  подумал
он с внезапной вспышкой бешенства,  -  взялись  хоронить,  так  хороните
по-человечески. Как же хочется поучить вас вселенской любви..."
   Он вдруг понял, что ни капельки не сомневается  в  своей  способности
"научить вселенской любви" двоих здоровенных мужиков. Пожалуй, в  случае
необходимости он мог бы похоронить их в той же  яме,  не  испытывая  при
этом ничего, кроме легкой брезгливости. Он  был  удивлен  и  этой  своей
уверенности, и тому, с какой  скоростью  его  отношение  к  сменщику  из
ровного дружелюбия превратилось в  холодную,  расчетливую  враждебность.
Собственно, Аркадий всегда был ему чем-то неуловимо  неприятен.  Чувство
это усилилось после той клоунады, которую он закатил минувшим вечером, а
теперь, после этих ночных похорон, достигло апогея.
   Слепой  наблюдал  за  тем,  как  подельники  забросали  яму   землей,
утрамбовали  рыхлую  почву  ногами  и,  лихорадочно   орудуя   совковыми
лопатами, завалили сверху углем.  Бояться  им  было  некого  -  больница
стояла на отшибе, а истопник традиционно  по  совместительству  выполнял
здесь функции сторожа. Глеб смотрел и думал о том, что неплохо  было  бы
бесшумно налететь на них  из  темноты  и  свалить  обоих  двумя  точными
ударами. Он точно знал, как и куда именно стал бы бить, но знал он и то,
что в той, прошлой жизни наверняка предпочел бы кулаку пулю.
   Лучше всего было бы сделать это из винтовки, но на  таком  расстоянии
сошел бы и пистолет. Во всяком случае, он бы не промахнулся, особенно из
знакомого оружия.
   Он  невесело  улыбнулся  и  едва  заметно  покачал  головой:   память
возвращалась как раз в тот момент, когда его навыки, похоже,  могли  ему
пригодиться.
   Собственно, это была вовсе не  память,  а  именно  навыки,  рефлексы,
намертво закрепленные в цепочках аминокислот. Что написано пером...
   Аркадий вдруг заговорил - негромко и глухо, а Жорик принялся  вторить
ему  своим  шепелявым  голосом  деревенского  недоумка,  как-то  странно
пританцовывая на месте.
   - Вы, глядящие на меня со всех сторон, - почти пел Аркадий, и  каждое
его слово достигало ушей Глеба, хотя бородач говорил совсем тихо, -  вы,
которые в деревьях и траве, в облаках и звездах, и в воздухе, которым  я
дышу. Возьмите гнилое мясо и дурную кровь сына зла, которую я принес вам
в дар, потому что я люблю вас...
   - люблю вас... - повторял Жорик.
   - Да смешается прах сына зла с прахом под моими ногами. Да  рассеется
в чистом воздухе ночи смрад дыхания его. Да поглотит тьма злобный взгляд
сына зла, чтобы не коснулся он светлого лика звезд, которые есть Вы...
   - ..Вы... - эхом вторил Жорик.
   Слепой почувствовал, как у него на голове зашевелились волосы.  Сцена
ночных похорон в картонном ящике была не из приятных,  зрелище  нагоняло
мистическую жуть, заставляя его нервно оглядываться по сторонам,  словно
те, к кому обращался Аркадий, действительно затаились во тьме в ожидании
своего часа.
   Глебу вдруг пришло в голову, что это может оказаться правдой, в конце
концов, он мог просто еще о чем-нибудь забыть. К примеру, вот об этом. И
теперь, конечно, было самое время вспомнить,  но,  как  ни  напрягал  он
память,  ему  удалось  выжать   из   нее   только   одно   бессмысленное
словосочетание - "бабьи сказки".
   - Ну вот, - буднично сказал вдруг Аркадий, на полуслове оборвав  свой
жутковатый монолог, -  сделал  дело  -  гуляй  смело.  Шагай  отсюда,  -
повернулся он к Жорику. - Лопату не забудь.  Да  не  эту,  чучело.  Свою
лопату забери, а казенную оставь.
   И как тебя, идиота, земля носит?
   - Бог таких, как я, любит, - возразил Жорик.
   - Это отца Силантия бог, - веско возразил Аркадий. Голос его  звучал,
как всегда, уверенно и авторитетно. - Он дураков любит, потому  что  сам
дурак, понял? Ну, все, иди отсюда, некогда  мне  тут  с  тобой,  у  меня
работа стоит-.
   Жорик пробормотал в ответ что-то неразборчивое и вдруг двинулся прямо
на Глеба, держа лопату в  опущенной  руке.  Слепой  осторожно  вдвинулся
спиной в кусты, стараясь не хрустнуть случайной веткой. Он надеялся, что
жердяй просто пройдет мимо, торопясь покинуть место преступления, но тот
преспокойно остановился, пристроился к  углу  морга,  воткнул  лопату  в
землю, расстегнул брюки и мочился, как показалось Глебу, добрых полчаса.
Слепой уже начал опасаться, что морг в конце концов смоет, но тут  плеск
струи стих, вжикнула "молния", тихо звякнула выдернутая из земли лопата,
захрустели и зашуршали ветви сирени, и Жорик, задом  наперед  выбравшись
на дорогу, вскинул лопату на плечо и бодро зашагал в сторону калитки.
   В  последний  момент  Глебу  послышалось,  что  полоумный,  удаляясь,
напевает "По долинам и по взгорьям". Впрочем, очень могло быть, что  это
просто налетевший ветер зашумел в верхушках деревьев.

Глава 6

   Сегодня службы в храме Святой Троицы не было.
   Отец Силантий любил отправлять службу, но сегодня то  обстоятельство,
что ему не нужно было выполнять свои  прямые  обязанности,  связанные  с
официальной  стороной  служения  Господу,   радовало   его   несказанно,
поскольку позволяло в последний раз все обдумать и привести в исполнение
его план.., жалкий план, конечно же, и он это отлично сознавал,  но  это
была хоть какая-то попытка накормить волков, не тронув  при  этом  овец,
так что Бог, возможно, посмотрит на него сквозь пальцы,  когда  настанет
его очередь предстать перед Страшным судом.
   Это был смехотворный самообман -  Богу,  конечно  же,  будет  недосуг
разбираться, сам он открыл тайну  исповеди  своим  старым  недругам  или
сделал это через кого-то... Да он  и  сам  видел  в  этом  фортеле  мало
смысла, разве что, воспользовавшись своим планом, он получал возможность
избежать  непосредственного  контакта  с  людьми,  которых  искренне  не
любил... Точнее, это они, эти люди, всю жизнь не любили отца Силантия  и
постоянно отравляли ему  существование.  Батюшка  поднялся  по  широким,
кое-где уже проросшим несмелой травой  каменным  ступеням  и  вступил  в
притвор. Уже здесь, в  притворе,  в  нос  шибало  свежей  краской.  Этот
въедливый дух перебивал даже застоявшийся запах  ладана,  заставляя  нос
отца Силантия морщиться: как-никак это был храм  Божий,  а  не  скобяная
лавка. Впрочем, раздражения батюшка по этому поводу не испытывал, а если
бы и испытывал, то непременно успокоился бы, просто посмотрев  на  стены
восточного нефа, с которых уже были убраны леса,  громоздившиеся  теперь
по левую руку от входа, в западном  нефе.  Леса  тихонько  поскрипывали,
живописец работал истово, словно дрова на морозе рубил, так  что  шаткие
подмости ходили под ним ходуном.
   Батюшка осенил себя крестным знамением,  подошел  к  лесам  и  задрал
голову. Разглядел он, впрочем, немного, отсюда  ему  были  видны  только
грязные доски помоста  да  то  появлявшийся  в  поле  зрения,  то  снова
исчезавший из вида тощий зад живописца, с которого пустым мешком свисали
широкие, замызганные краской рабочие штаны. За работой художник напевал,
совсем тихонько, но отец  Силантий  слышал  как  летучая  мышь  и  сумел
разобрать отдельные слова. Он тихонько вздохнул и  снова  перекрестился.
Богомаз, уйдя, как видно, в работу с головой,  монотонно  и  немелодично
напевал  себе  под  нос  "Мурку",  напрочь   позабыв,   где   находится.
Перекрестясь, отец Силантий пожал плечами: он давно убедился в том,  что
верить в Бога можно по-разному.
   Круглосуточное  буханье  лбом  в  пол  не  всегда  означает  веру,  а
распевание блатных песен под сводами храма далеко  не  во  всех  случаях
говорит о безверии.
   Художник был, конечно, тот еще фрукт, но зато какие росписи  выходили
из-под его кисти! Этот человек носил Бога в душе.
   Отец  Силантий  громко  откашлялся  в  кулак.  Песня  оборвалась   на
полуслове, маячивший над головой у батюшки зад скрылся, и на  его  месте
появилась голова, похожая на портрет Карла Маркса из школьного  учебника
истории. Сходство портил только цветастый платок, по-пиратски повязанный
вокруг головы, да размазанное пятно зеленой краски на левой щеке.
   - А, батюшка, - сказал богомаз. - А я вас и не заметил.
   -  Здравствуйте,  Анатолий  Григорьевич,  -  по-мирски  приветствовал
живописца отец Силантий. - Спуститесь-ка, поговорить надо.
   - Может, сами подниметесь? - предложил живописец. -  Посмотрите,  как
работа идет, заодно и поговорим.
   - Нет уж, сын мой, - с достоинством  ответствовал  отец  Силантий,  -
годы мои уже не те, чтобы по  стенкам  лазить.  Да  и  разговор  у  меня
такой.., не для Божьего храма.
   - Ага, - сказал похожий на Карла Маркса Анатолий Григорьевич, - ясно.
Один момент.
   Наверху забренчали споласкиваемые кисти, леса  зашатались,  и  вскоре
живописец уже был внизу - невысокий, субтильный,  в  заляпанном  краской
черном комбинезоне и  старых  кедах.  Самой  значительной  частью  этого
тщедушного тела выглядела, несомненно, голова с живыми  карими  глазами,
смотревшими пытливо и слегка насмешливо. Первое время этот взгляд смущал
отца Силантия, но потом батюшка привык: в этом  не  было  злого  умысла,
просто живописец смотрел так всегда и на всех, даже в зеркало.
   - А вы заметили, отец Силантий, - заговорил богомаз,  -  что  в  наше
время с каждым днем становится все труднее найти место, где два человека
могли бы спокойно поговорить, не боясь чужих  ушей?  И  что  все  меньше
становится разговоров, которые можно вести при посторонних? Мы все время
говорим: это не телефонный разговор, по почте это посылать  нельзя,  это
разговор не для Божьего храма... Тоска! Как вы полагаете?
   - На все воля Божья,  -  смиренно  и  расплывчато  ответствовал  отец
Силантий, беря богомаза за  рукав  комбинезона  и  деликатно  увлекая  к
выходу из храма.
   Они обошли церковь справа и  уселись  на  прогретый  солнцем  штабель
сосновых досок, сложенный за сарайчиком-времянкой, в  котором  строители
хранили инструмент и материалы. Место здесь  было  тихое,  укромное,  со
всех сторон защищенное от ветра и посторонних  взглядов.  Отец  Силантий
самолично позаботился о том, чтобы  строители,  возводившие  крестильню,
сегодня все до единого получили  отгул,  так  что  говорить  можно  было
совершенно спокойно.
   И не только говорить.
   Отец Силантий, покряхтывая, открыл "молнию" принесенной с собою сумки
и поставил на теплые занозистые доски бутылку водки, присовокупив к  ней
сверток с едой. Анатолий  Григорьевич  наблюдал  за  его  манипуляциями,
приподняв брови в веселом удивлении. Выпивать на  пару  с  батюшкой  ему
было не впервой, но, как правило,  это  происходило  по  вечерам,  после
работы.
   - Не рановато  ли,  отец  Силантий?  -  поинтересовался  он.  -  Утро
все-таки.
   - Утро, вечер, - проворчал батюшка,  протирая  рюмки  полой  рясы.  -
Какая разница, когда грешить? Сказано тебе: разговор у меня особенный...
важный разговор.
   - Да я же ничего и не говорю, - сдался богомаз. - Я, наоборот,  своей
жене всю дорогу толкую, что творческий человек просто  обязан  время  от
времени снимать стресс...
   Продолжая  говорить,  он   ловко   откупорил   бутылку   и   наполнил
пододвинутые отцом Силантием рюмки.
   - За  что  выпьем?  -  поинтересовался  он,  поднимая  свою  рюмку  и
свободной рукой мастеря себе бутерброд.
   - Ни за что, -  сказал  отец  Силантий.  -  Просто  так  выпьем.  Для
разгона.
   - Тогда, значит, за здоровье, - сказал художник.
   Выпили по первой, закусили, и отец Силантий, беря инициативу  в  свои
руки, немедленно снова наполнил рюмки.  Слегка  окосевший  с  первой  же
рюмки богомаз свободно развалился на досках, вынул из нагрудного кармана
комбинезона пачку сигарет и закурил, бездумно пуская дым в голубое  небо
и щурясь от солнца.
   - Благодать, - сказал он, подставляя бледное бородатое лицо солнечным
лучам. - Совсем тепло.
   Птички поют...
   Отец Силантий наблюдал за тем, как он  курит,  со  смесью  зависти  и
неодобрения. Он никогда не пробовал адское зелье, но  порой  его  так  и
подмывало  закурить:  дьявол  искал  лазейки,  пытаясь  завладеть  душой
батюшки, и отец Силантий держался из последних сил.
   - Вот что, Анатолий Григорьевич, - медленно сказал  священник,  когда
они выпили по второй. - Не знаю даже, с чего начать -  А  вы  начните  с
начала, - легкомысленно поссетовал богомаз, совсем  уже  укладываясь  на
доски и вытягиваясь во всю длину, подперев голову ладонью. -  Или  вовсе
не начинайте, если в чем-то сомневаетесь.
   Отец Силантий опять закряхтел, почесал указательным пальцем лысину  и
снова наполнил рюмки.
   - Сомневаетесь, не сомневаетесь,  -  пробормотал  он  раздраженно.  -
Посмотрел бы я на вас на моем месте! Вы бы небось тоже сомневались...
   - Да что случилось,  отец  Силантий?  -  садясь  по-турецки,  спросил
художник. - Вы сегодня  прямо  сам  не  свой.  Вы,  часом,  какую-нибудь
вдовушку из прихода не.., того?
   - Хуже, - сказал отец Силантий, залпом выпил  свою  рюмку  и  занюхал
рукавом рясы.
   - Хуже?! - поразился Анатолий Григорьевич. - Неужто вдовца?..
   - Окстись, - сказал ему отец Силантий, - на баню лезешь.  Думай,  что
говоришь. Я, можно сказать, душу погубить собираюсь, а ему хиханьки.
   - Так, - сказал  художник,  тоже  выпил,  сделал  длинную  затяжку  и
выбросил сигарету. - Слушаю вас, батюшка.
   И отец Силантий заговорил, словно бросился с обрыва в холодную  воду.
Он говорил долго, а когда закончил, ощутил странную легкость  и  пустоту
внутри, словно был сосудом, из которого кто-то вылил  наконец  прокисшее
вино. Дело было сделано, грех совершен, и пути назад закрыты,  поскольку
слово, как известно, не воробей.
   - М-да, - после  долгой  паузы  сказал  богомаз,  -  тяжелый  случай.
Оружие, говорите? Вот же суки.., простите, батюшка.
   Отец Силантий только вяло махнул рукой.
   - А это точно? - спросил художник,  на  что  священник  лишь  коротко
пожал плечами - в самом деле, откуда ему было знать?
   - Рукавишников-то мертв, - сказал отец Силантий.
   - Да, - задумчиво согласился Анатолий Григорьевич, -  это  да...  Да,
отец Силантий, положение ваше тяжелое. Ясное дело, с вашим саном стучать
в КГБ как-то некрасиво. Даже анонимно. Даже...
   Он осекся, отводя глаза.
   - Даже через посредника, - закончил за него отец Силантий. - Ну а что
же делать?
   - Да нет, все правильно, - сказал художник. - Вы  правильно  сделали,
что обратились именно ко мне. Я человек приезжий, друзей  и  знак