ения  вызывал  разве
что Грачев со своей хамской манерой вламываться без  стука  и  сразу  же
начинать пялить  глаза  куда  не  следует,  но  представить  себе  этого
насморочного слизняка в роли секретного агента было все-таки трудновато.
   Размышляя подобным образом, он не заметил, что рядом с ним,  вплотную
прижавшись   к   бровке   тротуара,   уже   некоторое   время    катится
горчично-желтый "жигуленок" первой модели с помятым, как видно, в  честь
досрочного наступления зимы, передним крылом.  Он  обратил  внимание  на
следовавшую за ним машину  только  тогда,  когда  сидевший  на  переднем
сиденье пассажир, опустив стекло, окликнул его.
   - Извини, земляк, - сказал он, - не подскажешь, который час?
   - Запросто, - ответил Бражник, поднося к  глазам  запястье  с  тускло
поблескивавшими на нем часами.  -  Вот  дьявол,  ничего  не  разглядеть.
Темно, как у негра в ухе.
   - Как у негра, говоришь? - с непонятной интонацией сказали из машины.
- Иди сюда, я зажигалкой посвечу.
   Браякник услышал, как в машине чиркнуло колесико, и тут же  в  темном
салоне возник голубоватооранжевый огонек. Он шагнул к этому  огоньку,  и
тогда навстречу  ему  рывком  распахнулась  задняя  дверца,  и  сильные,
сноровистые руки стремительно втащили его в прокуренный  салон.  Бражник
хотел закричать, но  холодное  голубоватое  лезвие  с  хрустом  вошло  в
гортань,  и  следователь  прокуратуры  Григорий  Бражник   умер,   издав
напоследок лишь легкий хрип.
   "Жигули" горчичного цвета без излишней  спешки  отъехали  от  бровки,
покидая место происшествия.
   В двух кварталах от прокуратуры машина остановилась для  того,  чтобы
сидевший  на   переднем   сиденье   пассажир,   со   всей   очевидностью
принадлежавший  к  негроидной  расе,  принял  от  мерзшего  под  фонарем
субъекта плотный конверт с фотографиями. Субъект стрельнул  у  Рубероида
сигаретку,  шмыгнул  носом  и  закурил,  провожая  взглядом  удаляющиеся
габаритные огни "жигулей".
 
*** 
 
   Дмитрий Зернов, впервые в жизни последовав  совету  своего  приятеля,
взял отпуск за свой  счет  и  отправился  навестить  престарелую  тетку,
которая  жила  в  деревне  Малые  Горки,  что  в  двадцати  с  небольшим
километрах от  Покрова.  Тетка  Дарья,  строго  говоря,  не  приходилась
Дмитрию Зернову родственницей - была  она  приятельницей  давно  умершей
бабки Дмитрия по материнской линии. Бабка умерла от тифа в сорок втором,
и подруга  воспитала  осиротевшую  Леночку,  которая  много  лет  спустя
произвела на свет журналиста Зернова - само собой, он тогда еще  не  был
журналистом. Так или иначе, но  тетка  Дарья  успешно  заменила  Дмитрию
бабку,  которой  тот  никогда  не  видел  и  даже  не  подозревал  о  ее
существовании, пока не вошел в  более  или  менее  осмысленный  возраст.
Информацию о том, что баба Даша ему не  родная,  юный  Зернов  воспринял
вполне спокойно - пожалуй, даже пропустил мимо ушей, поскольку с детства
предпочитал писаной истории живой факт, а баба Даша как раз и была таким
фактом, причем весьма и весьма веским - сколько помнил Дмитрий,  весу  в
ней было никак не меньше шести-семи пудов, что, впрочем,  ее  совершенно
не портило. С годами он неизвестно почему  перестал  называть  ее  бабой
Дашей и начал величать теткой.
   Тетка Дарья не обиделась - ей было все равно,  поскольку  любила  она
своего Димочку как родного, и он отвечал ей взаимностью.
   Деревня Малые Горки,  помимо  того,  что  в  ней  доживала  свой  век
девяностолетняя  тетка  Дарья,  примечательна  была  еще  и   тем,   что
километрах в десяти отсюда находилось место гибели первого космонавта.
   Дмитрий с детства помнил асфальтовую дорогу, на которой белой краской
были размечены метры, оставшиеся до места падения самолета,  и  высохшие
скелеты берез с косо срезанными верхушками. Тогда, помнится,  их  сверху
донизу украшали аккуратно повязанные, выцветшие от  непогоды  пионерские
галстуки.
   В последний раз, насколько помнил  Дмитрий,  он  посетил  это  место,
когда ему было семнадцать. Была на нем в ту пору защитного цвета  рубаха
не по росту, драные на коленях джинсы, в кармане  лежала  пачка  сигарет
"Лайка"  с  бумажным  фильтром,  а  в  полиэтиленовом  пакете  заманчиво
побулькивала литровая  банка  самогона.  Были  еще,  помнится,  какие-то
девчата,  приехавшие  из  Москвы,  как  и  он,   навестить   престарелых
родственников в медленно умирающей деревне. Что  это  были  за  девчата,
каким ветром их всех занесло в это место,  менее  всего  подходящее  для
пикников, и что они потом сделали с самогоном, Дмитрий, как ни старался,
припомнить не мог. Хотя,  если  вдуматься  -  ну  что  можно  сделать  с
самогоном?
   Чтобы попасть в деревню, необходимо было поймать  в  Покрове  попутку
(или замерзнуть насмерть, дожидаясь автобуса), проехать на ней эти самые
двадцать километров, после чего, сойдя у неприметного поворота, пересечь
по проселочной дороге небольшой лесок, миновать ржаное поле  -  рожь  на
нем, само собой, росла только летом, - и повернуть налево. Направо  были
Большие Горки, а Малые - наоборот, налево.
   Ночью в Малых Горках было интересно и, на взгляд горожанина,  немного
жутковато.  В  траве  деловито  шуршали  ежики  -  именно  ежики,  а  не
кто-нибудь еще, а в поле можно было  встретить  выводок  диких  кабанов,
пришедших из леса поваляться во ржи. Иногда  по  утрам  вся  деревенская
улица оказывалась истыкана следами острых раздвоенных копыт.
   Что было нужно диким свиньям в деревне, Дмитрий  не  понимал.  Это  -
летом, а зимой... Зимой здесь было просто глухо, и вместо  диких  свиней
по улице нагло расхаживали волки. Как видно, по старой памяти тянуло  их
поразбойничать в давно опустевших хлевах. Все это  обилие  ландшафтов  и
прочих красот природы располагалось не чересчур далеко  от  Москвы  и  в
последние  годы  стало  активно  заселяться  по  новой  -  на  этот  раз
дачниками, по дешевке скупавшими дома в умирающей деревне. Но эти шумные
варвары, опять же, были явлением сезонным. Зимой  в  Малых  Горках  было
тихо, и лишь из нескольких труб к небу поднимались ленивые белые дымы  -
там доживали свой век ровесницы тетки Дарьи.
   Старуха встретила Дмитрия  Зернова  так,  словно  расстались  они  не
добрых полгода назад, а вчера или, скажем, позавчера. Была она, несмотря
на более чем преклонный возраст, крепка и знать не знала о таких  вещах,
как склероз или, к примеру, старческий  маразм.  Некоторые  неприятности
доставляли ей только ноги, уставшие, наконец,  таскать  на  себе  тучное
тело, но разум тетки Дарьи оставался по-прежнему ясным, а язык - острым.
Она понятия не имела о том, что сейчас творится  в  Москве  и  вообще  в
России - телевизора у нее не было сроду,  и  она  упорно  сопротивлялась
попыткам Дмитрия осчастливить ее этим сомнительным благом цивилизации, а
радиоточка как испортилась десять лет назад, так и молчала по сей  день,
ничуть, впрочем, не огорчая тетку Дарью этим молчанием.  Дмитрий  втайне
подозревал, что старуха побаивается электричества и охотно  пользовалась
бы керосиновой лампой, если бы раздобыть керосин в наше  время  не  было
такой проблемой.
   Однако, несмотря на свою полную неподкованность в вопросах внутренней
и внешней политики, старуха наметанным глазом без труда определила,  что
Дмитрий приехал неспроста и что  у  него,  скорее  всего,  неприятности.
Будучи человеком прямым, она не стала откладывать дело в долгий ящик  и,
накормив своего питомца чем бог послал, задала лобовой  вопрос  в  своей
обычной грубоватой манере:
   - Ну, красавец писаный, - сказала она, тяжело присаживаясь на  шаткий
табурет и облокачиваясь на стол, который при этом протестующе  скрипнул,
- рассказывай, чего натворил.
   Дмитрий с неловкостью рассмеялся и энергично почесал затылок.
   - Ну, тетка Дарья, -  сказал  он,  -  от  тебя  не  скроешься.  Прямо
следователь какой-то, честное слово.
   - Следователь  не  следователь,  -  усмехнулась  старуха,  -  а  тебя
насквозь вижу, и еще на три аршина под тобой. Ты не убил ли кого?
   - Да ты что, тетка Дарья, - замахал на нее руками Зернов, - господь с
тобой! Да неужто я на убийцу похож?
   Он говорил правду, поскольку Григорий Бражник в это время был  жив  и
здоров.
   - Похож не похож, - сказала тетка Дарья, - а только неспроста ты сюда
прибежал.
   - Твоя правда, - согласился Зернов,  хорошо  знавший  тетку  Дарью  и
понимавший, что хитрить с ней бесполезно. -  Прибежал.  Схорониться  мне
надо на время.
   Он кривовато усмехнулся, поймав  себя  на  том,  что  почти  дословно
цитирует Доцента из "Джентльменов удачи".
   - Хоронись, коли надо, -  сказала  тетка  Дарья.  -  Чего  учудил-то,
скажешь?
   - Сфотографировал то, что не следовало... В общем,  влез  не  в  свое
дело.
   - А что за дело-то? - с любопытством спросила тетка  Дарья.  Судя  по
всему, ее-таки донимало сенсорное голодание.
   - Убийство, - сказал Зернов.  -  Да  вот,  -  завозился  он,  вынимая
фотографии из неразлучного кофра, - погляди, если не противно.
   Тетка Дарья долго рассматривала фотографии, то поднося  их  к  самому
носу, то отводя на вытянутую руку - зрение у нее в последнее время стало
сдавать, а тратить время и силы на визит к окулисту она в своем возрасте
полагала бессмысленным. "На том свете  и  такая  сгожусь",  -  неизменно
отвечала  она  на  уговоры  Зернова.  Закончив   внимательное   изучение
кровавого  зерновского  репортажа,  она  положила  фотографии  на  стол,
кряхтя, поднялась с  табурета  и,  шаркая  кожаными  подошвами  огромных
валенок, которые носила теперь круглый год, направилась к русской печке,
загромождавшей половину комнаты своей давно нуждавшейся в побелке тушей.
   Покопавшись в хламе, сложенном на задернутой занавеской лежанке,  она
извлекла оттуда литровую банку, в которой плескалась мутноватая жидкость
и поставила ее на стол.
   - Я так понимаю, - сказала  тетка  Дарья,  снова  садясь  и  разливая
самогон по щербатым рюмкам, - что бандитов этих еще не поймали.
   - Угу, - промычал Зернов, опрокидывая рюмку.
   Он и не подозревал, до чего ему, оказывается, необходимо было выпить,
причем  не  коньяка  какого-нибудь  и  даже  не  водки,  а  вот   именно
тетки-дарьиного самогона.
   - Страсти-то  какие,  -  сказала  старуха,  снова  придвигая  к  себе
фотографии и бросая  на  них  быстрый  взгляд,  нисколько,  впрочем,  не
испуганный. - Вот ведь душегубы! Вылитые немцы.
   - Почему - немцы? - устало удивился  Зернов.  В  голове  у  него  уже
шумело, и сильно клонило в сон. - Самые что ни на есть русские.
   - Особенно этот, - сказала тетка Дарья,  тыча  пальцем  в  фотографию
Рубероида. - Прямо Илья  Муромец.  Это  арап,  что  ли?  Откуда  он  там
взялся?
   - Да мало ли в Москве негров? - пожал плечами Зернов.
   - Неужто много? - поразилась старуха.
   - Навалом, - подтвердил Дмитрий. - Многие родились и выросли у нас.
   - Это как же? - не поняла тетка Дарья. - Это от наших девок, что ли?
   - Так не от сырости же, - рассмеялся Зернов. - Ясно, что от девок.
   - Ишь ты, - покачала головой старуха. - Интересно.
   Она о чем-то задумалась. Зернов с интересом наблюдал за ней.
   - Что, тетка Дарья, - спросил он наконец, - замечталась?
   - Тьфу на тебя, - рассмеялась та. -  И  впрямь  замечталась.  Ты  мне
скажи: арапы эти - они целиком черные или как?
   Зернов расхохотался, едва не свалившись с шаткого табурета,  успев  в
то же время отстраненно подумать,  что  тетка  Дарья,  вполне  возможно,
намеренно валяет дурака, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.
   Смеяться почему-то сразу расхотелось.
   - В горошек, - сказал он. - А некоторые в полосочку.., как матрас.
   - Болтун-Тетка Дарья снова встала и опять зашаркала к лежанке. Зернов
наблюдал за ней с недоумением  -  самогона  в  банке  было  еще  сколько
угодно, они успели выпить только по рюмке. Точнее, это Зернов  выпил,  а
старуха вообще только  пригубила.  "Что  это  она  затеяла?"  -  подумал
Дмитрий и непроизвольно вздрогнул, когда  та  с  шумом  вытащила  из-под
старого тряпья тяжелую двустволку.
   - Блин, - не удержавшись, сказал пораженный Зернов. - А  это  у  тебя
откуда?
   - Ты не блинкай, не в Москве, - мгновенно отреагировала тетка  Дарья.
- А ружье это Соломатина деда.  Он  по  осени  помер.  Соломатиха,  дура
старая, хотела ружье участковому снести, да я не дала - все равно он его
пропьет, бочка бездонная...
   - Да тебе-то оно зачем?
   - А волков пугать. Обнаглели совсем, спасу нет, как в войну.  Того  и
гляди, прямо из избы за ногу выволокут.  По  ночам  воют,  как  нечистая
сила.  Так  я  выйду  на  крылечко,  шандарахну  разок  в  небо,  они  и
разбегутся.
   - Вот это жизнь,  -  передернул  плечами  Зернов.  -  Прямо  Клондайк
какой-то.
   - Не знаю я, какой такой Клондайк, -  сказала  старуха,  -  а  только
людей у нас до сих пор не стреляли. С ружьем-то управишься?
   - Дело нехитрое, - ответил Зернов, а сам  подумал  о  том,  насколько
смешна и бесполезна  старенькая  двустволка  против  автоматов  в  руках
упакованных в бронежилеты людей. - Да пустое это, тетка Дарья, - добавил
он, - не станут они меня здесь искать. Да и не знают они про меня,  если
уж на то пошло.
   - Десяток жаканов у меня еще есть, - словно не слыша его,  продолжала
старуха. - Вон там они, в сундучке. Ты  ружьишко-то  почисти,  заряди  и
держи под рукой. Мало ли что...
   Три  дня  прошли  спокойно.  Деревенская   жизнь   зимой   скучна   и
однообразна, особенно если в  хозяйстве  нет  скотины,  о  которой  надо
заботиться. Единственной скотиной в доме у тетки Дарьи  был  престарелый
кот, отзывавшийся на незатейливое имя Тимофей.
   Полосатый этот зверь круглые сутки спал  на  печи,  спускаясь  оттуда
лишь затем, чтобы  выклянчить  у  хозяйки  что-нибудь  съедобное.  Время
тянулось медлительно  и  неторопливо,  делать  было  совершенно  нечего.
Зернов отыскал на чердаке свои  старые  лыжи  и,  вооружившись  камерой,
совершал прогулки по окрестностям, с которых возвращался затемно, бодрый
и голодный, как волк. Уступая настоятельным  просьбам  тетки  Дарьи,  он
брал с собой ружье, но каждый прожитый час все больше убеждал его в том,
что он просто валяет дурака, в то время как его место в Москве. В  конце
концов, нельзя же прятаться всю жизнь!
   Не то, чтобы он считал тревогу Бражника начисто  лишенной  оснований,
но пуганая ворона, как известно, и куста  боится.  "Досижу  неделю  -  и
домой!" - решил Зернов.
   Он размашисто бежал через  поле,  возвращаясь  с  утренней  прогулки.
Хорошо смазанные лыжи мягко  посвистывали,  скользя  по  снегу,  голубая
сдвоенная  полоска  лыжни,  проложенной  Зерновым  за  эти  дни,  плавно
забирала вправо, к дороге, по которой раз в неделю в деревню пробивалась
автолавка, сопровождаемая  на  всякий  случай  трактором.  Бежать  вдоль
дороги было не так интересно, как через поле, но,  двигаясь  по  прямой,
Зернов  непременно  сверзился  бы  с  невысокого,  но  крутого   обрыва,
нависавшего  прямо   над   полузасыпанными   снегом   гнилыми   заборами
деревенских задов. Дорога прорезала этот косогор, образуя пологий спуск,
и  возле  полуразвалившегося  деревянного  здания   заброшенного   клуба
разветвлялась надвое. В ста метрах налево  от  клуба  торчали  из  снега
черные пеньки изб деревни Малые Горки, Большие же  Горки  скрывались  за
пологим бугром метрах в двухстах от развилки. Тетка Дарья, скорее всего,
уже вынула из печи чугунок со щами и теперь косится на старые  ходики  с
жестяным циферблатом и привязанной вместо гири подковой, поджидая своего
непутевого постояльца.
   Представив себе, как пахнут щи, Дмитрий ускорил шаг. В ушах засвистел
ветер, и громоздкая двустволка, все больше раздражавшая Зернова,  начала
размеренно ударять прикладом по заду, словно поторапливая.  "Синяк  ведь
набьет, зараза", - подумал журналист и передвинул ружье на грудь. Теперь
чертова железяка мешала работать палками и вдобавок принялась брякать по
футляру фотоаппарата.
   Зернов  выругался  и  остановился  метрах  в  двадцати   от   дороги,
раздраженно путаясь в ремнях  и  стараясь  так  приладить  ружье,  чтобы
свести к минимуму создаваемые им неудобства.
   В это время со  стороны  деревни  послышался  ровный,  без  натуги  и
истеричных завываний, рев мощного мотора, и на косогор, разбрасывая снег
из-под колес, вскарабкался большой черный "джип". По немного зализанным,
скошенным назад линиям кузова Зернов определил, что  это  либо  "опель",
либо "тойота".  Уверенно  перемалывая  снег  шипастыми  зимними  шинами,
полноприводное чудище, переваливаясь  на  ухабах,  двигалось  в  сторону
шоссе. Зернов удивленно приподнял брови: в это время года в окрестностях
Горок трудно было встретить даже трактор, не говоря уже  о  навороченных
тачках новых русских. Кто-нибудь из дачников приезжал пополнить припасы?
Чепуха. Люди, разъезжающие  в  таких  машинах,  строят  дачи  поближе  к
Москве, и дачи эти больше похожи  на  дворцы.  Навещали  кого-нибудь  из
престарелых родственников? Ох, сомнительно...
   Когда "джип" поравнялся со все еще стоявшим на  месте  Зерновым,  тот
разглядел, что  это  все-таки  "опель".  В  следующее  мгновение  машина
остановилась, дверца ее распахнулась, что-то негромко хлопнуло, и лыжная
палка, которую Зернов держал в левой руке, вдруг ни с того ни с сего  со
страшной силой вырвалась из его ладони и по  крутой  траектории  улетела
далеко в сторону.
   - Ух ты!.. - выдохнул Зернов от неожиданности  и  боком  повалился  в
сугроб, проклиная путающиеся в ногах лыжи. Упал он очень своевременно  -
вторая пуля просвистела в том самом месте, где только что находилась его
голова. "Почему не слышно выстрелов?" - удивился Зернов и тут же обругал
себя за тугодумие - конечно же, выстрелов не  было  слышно  потому,  что
стрелявший пользовался глушителем.
   "Фирменный знак, - подумал  Зернов,  пристраивая  облепленную  снегом
двустволку к плечу и ловя открытую дверцу в  прорезь  прицела.  -  Фирма
веников не вяжет, фирма делает гробы."
   Эта нелепая детская присказка почему-то рассмешила его, и он прыснул,
едва не нажав ненароком на  курок,  но  тут  очередная  пуля  с  треском
влепилась в лыжу, переломив  ее  пополам  и  едва  не  вывихнув  Зернову
лодыжку.
   - Отставить истерику, - сказал себе Зернов,  прицелился  по  новой  и
спустил курок.
   Двустволка с грохотом  подпрыгнула  в  его  руках,  окутавшись  белым
дымом, как пушка времен Полтавской  битвы,  и  медвежий  жакан  взметнул
перед открытой дверцей "джипа" целую тучу снежной пыли.
   - Вот говно, - сказал Зернов, беря повыше.
   Страха  почему-то  не  было,  хотя  Дмитрий  с  полной  отчетливостью
понимал, что пощады не будет,  и  что  шансов  уйти  от  пули  в  чистом
заснеженном поле у него нет. Страх ушел, наверное, в тот момент,  когда,
вместо того, чтобы поднять  руки  и  просить  пощады,  журналист  Зернов
повалился в снег, срывая с плеча нелепую двустволку с  двумя  архаичными
курками,  которые  надо  было  взводить  пальцем,  чтобы  эта  штуковина
выстрелила.
   - Ах ты, сука! - донеслось до него со стороны "джипа",  и  немедленно
снег вокруг него словно вскипел,  взлетая  стремительными  фонтанчиками.
Как ни странно, его ни разу не зацепило:  похоже,  он  был  плохо  виден
автоматчику. Зернов задержал дыхание и плавно нажал  на  спуск.  Древняя
пушка снова ухнула, сильно толкнув его  в  плечо,  и  через  секунду  из
дверцы "джипа", брякнув о подножку, выпал автомат с глушителем.
   Стрелок вывалился следом, свесив на  дорогу  обе  руки  и  голову,  с
которой густо капало.
   Зернов подумал было, что стоит  попытаться  сбросить  лыжи  и  задать
стрекача  по  лыжне,  но  из  машины  снова  ударили  автоматы,  и   он,
отказавшись  от  своей  безнадежной  затеи,  принялся   с   лихорадочной
поспешностью негнущимися от холода пальцами перезаряжать ружье, Автоматы
вдруг смолкли, и на дорогу легко выпрыгнул  человек  в  длинном  светлом
плаще, небрежно распахнутом н