твои действия  очень  легко
понять, оценить и разложить по полочкам. Но в свете  всей  этой  философской
зауми твое копошение и попытки захапать себе все, оставив остальных с носом,
выглядят скучно и мелко. Мелко, скучно и недостойно, как засохшее дерьмо  на
овечьем хвосте. Повеситься можно  от  тоски,  на  тебя  глядя...  Зато  если
посмотреть на все это сквозь  призму  мистицизма,  так  сказать,  получается
очень таинственно  и  даже  страшновато.  Этакая,  знаешь  ли,  демоническая
личность с нечеловеческой психикой... Ты крещеный?
   - Ты что, дурак? Мой папа был предгорсовета.
   - Вот видишь. Хотя некоторые партийные боссы,  которые  поумнее,  детишек
своих втихаря крестили. Толку с этого, насколько я понимаю,  было  мало,  но
все-таки... Интересно, что будет, если  побрызгать  на  тебя  святой  водой?
Слушай, а вот когда, к примеру, ты проходишь мимо церкви, у тебя  голова  не
болит? Не тошнит тебя, голоса не мерещатся?
   Губанов вдруг рассмеялся с явным облегчением.
   - Понял, - сказал он. - Ты же просто бухой в стельку, вот и все!  А  я-то
думаю: что это с ним?
   -  Вот  в  этом  и  заключается  главный   недостаток   материализма,   -
назидательно сказал Маслов и бросил окурок в банку. - Мы вечно пытаемся  все
упростить. По чердаку кто-то бродит - это просто дом  дает  усадку,  говорит
человек о чем-то помимо водки и баб - значит,  он  либо  пьян,  либо  просто
дурак... А может быть, я двое суток подряд молился. Может, мне видение было,
может, я голос слышал?
   - Ну и что же тебе сказал  голос?  -  подавляя  зевок,  спросил  Губанов.
Доктор явно был пьян, хотя спиртным от него не пахло. Может быть, он тут  от
нечего делать на иглу подсел?
   - Голос? - переспросил Маслов. - Он посоветовал сообщить тебе о том,  что
в моем распоряжении имеется одна бумага. Знаешь, когда австралийцы переслали
мне проект,  я  не  удержался  и  отксерил  себе  экземплярчик..,  из  чисто
сентиментальных побуждений, поверь. Мне тогда и в голову  не  могло  прийти,
что он мне еще пригодится. Просто нравилось его разглядывать  и  воображать,
как я тут буду всем заправлять.
   - Черт возьми, - растерянно проговорил Губанов. - Да вы что, сговорились?
Обалдели вы, что ли, или дихлофоса нанюхались?
   - А кто  еще?  -  живо  заинтересовался  Маслов.  -  Ах,  да,  конечно...
Кацнельсон?
   - Архитектор Кацнельсон потерял свои кальсоны,  -  рассеянно  пробормотал
Губанов. - Ну, хорошо. Ну, допустим, есть у  тебя  проект.  Но  объясни  мне
Христа ради, какого черта тебе от меня надо? Центр у тебя есть? Есть.  Учти,
что без меня ты бы до сих пор сидел в своем клоповнике и разнимал наполеонов
с  Марксами.  Чем  тебе  плох  этот  центр?  Двери  без  моторчика  тебя  не
устраивают? Так они сто лет простоят и не сломаются, чем тебе плохо? А нужны
тебе двери с моторчиком, установишь такие у  себя  дома  и  будешь  балдеть.
Аппаратура тайваньская вместо немецкой? Да тебе-то какая разница?!  Главное,
чтобы работала, а она работает, я сам проверял. Ну, какого рожна тебе надо?!
Посадить меня  хочешь?  Посади,  Серега,  не  стесняйся!  Подумаешь,  старая
дружба. Ты ведь на нее уже наплевал, так пойди чуть дальше  и  посади  меня.
Останешься с голой ж.., на морозе и без своего центра, зато  весь  в  белом.
Этого тебе надо?
   - Не ори, - спокойно сказал Маслов, закуривая  очередную  сигарету.  -  И
нечего размахивать у меня перед носом старой дружбой. Не  надо  было  водить
меня за нос, не надо было втирать очки и пугать меня  пистолетом.  А  теперь
твои разговоры о дружбе, знаешь ли... Пошел ты к черту со своей дружбой, вот
что я тебе скажу. За кого ты меня держишь? Кацнельсон  ведь  тебе  наверняка
уже сказал, что я брал у него проект, по которому ведется строительство. Так
вот, у меня  есть  еще  и  калькулятор.  Конечно,  я  не  специалист,  а  от
бухгалтерии у меня вообще скулы сводит, но примерную сумму я вычислил. Очень
приблизительно, конечно, но.., вы с Кацнельсоном украли не меньше пятнадцати
миллионов, а скорее всего, даже больше. И после этого ты затыкаешь  мне  рот
семьюстами тысячами, как будто я попрошайка из пригородной электрички.
   Он замолчал, ожесточенно пыхтя сигаретой и избегая смотреть на  приятеля.
Губанов озадаченно почесал бровь согнутым указательным пальцем. Он не ожидал
такого организованного бунта на своем корабле и с  трудом  подавлял  в  себе
желание просто достать пистолет и перестрелять всех к чертовой матери. Планы
планами,  мечты  мечтами,   а   это   дурацкое   строительство   мало-помалу
превратилось  в  ужасную  обузу.  А  если  рвануть  когти,  проблема,   куда
пристроить  спившуюся  жену,  отпадет  сама   собой.   Пускай   ее   папашка
пристраивает, тем более, что местечко для нее уже почти готово.
   - Деньги, деньги, дребеденьги, - со вздохом сказал майор и тоже  закурил.
- Опять вы со своими деньгами... Ну, не могу я сейчас трогать счет,  неужели
непонятно?! Это же не кубышка, черт бы вас побрал... И  потом,  деньги  надо
зарабатывать, а вся твоя работа заключалась в том, что ты написал  письмо  в
Сидней. Просто написал и взамен получил новейший медицинский центр в  полное
и безраздельное управление. А всю работу делали мы с Кацнельсоном. Ты просто
лезешь ко мне в карман,  Серега.  Это  ты  понимаешь?  Хорошо,  я  дам  тебе
миллион, подавись.  Но  это  последняя  цифра,  понятно?  Если  ты  еще  раз
заговоришь со мной о деньгах, здесь будет новый главврач, который никогда не
бывал  в  Австралии  и  в  глаза  не  видел  никаких  проектов.   Профессора
передерутся за эту должность, и ты это знаешь лучше меня. Они мне взяток  на
десять миллионов насуют... А тебя похоронят  в  фундаменте  твоего  любимого
центра  с  дыркой  в  башке.  Уволился,  уехал,  подвел   своих   товарищей,
начальство... Тебя даже искать никто не станет.
   ...Когда он вышел  на  мраморное  крыльцо,  дождь  уже  кончился.  Быстро
темнело, и на шесте над крышей прорабской уже вспыхнул прожектор.  Где-то  в
глубине восточного крыла стучал отбойный молоток и утробно выла шлифовальная
машина, по  освещенным  неверным  прыгающим  светом  переносных  ламп  окнам
метались ломаные тени.
   Огромный японский бульдозер стоял, по самые катки уйдя в жидкую глину, на
его длинном капоте поблескивали капли воды,  перемазанный  глиной  блестящий
нож был высоко поднят. Возле трансформаторной будки  копошился  электрик.  В
зубах у него была зажата отвертка, что делало его похожим на пирата, идущего
на абордаж.
   "Абордаж,  -  подумал  Губанов.  -  Меня  взяли  на  абордаж,  прямо  как
какой-нибудь нагруженный золотом  галеон.  До  трюмов  эти  бандиты  еще  не
добрались, но вот-вот доберутся. Пока что они на верхней палубе, размахивают
саблями и орут: ?Кошелек или жизнь!?, но скоро они опомнятся,  и  вот  тогда
станет по-настоящему весело. И  еще  эти  двое,  которых  Маслов  держит  на
четвертом этаже..."
   Его ?ауди? стояла на относительно твердом участке у самого забора, в двух
шагах от ворот. Борясь с желанием по-детски зажмуриться, майор  спустился  с
крыльца и пошел месить  грязь.  По  дороге  он  подобрал  длинную  и  острую
сосновую щепку, чтобы почиститься перед тем как сесть в машину.
   Он распахнул дверцу и задом уселся  на  сиденье,  оставив  ноги  снаружи.
Позади него кто-то негромко, деликатно кашлянул.
   - А, - не оборачиваясь, сказал Губанов, - ты. Вот  тебя-то  мне  и  надо.
Здравствуй, Николай.
   - Здравствуйте, Алексей Григорьевич, - ответил сидевший в машине человек.
   - Докладывай, - приказал Губанов,  ковыряя  щепкой  налипшую  на  ботинок
тяжеленную лепешку глины.
   - Все спокойно, товарищ майор, - пробасил Николай. - Птички сидят в своих
клетках. Этот, которого привезли первым, все время говорит про Афганистан  и
просит выпить, а Купченя, похоже, ни при чем. Пистолет он подобрал в машине.
Водитель самосвала попросил помочь...
   - Все это я уже слышал, - сердито проворчал Губанов. - Мне интересно, что
тут правда, а что брехня.
   - Мне кажется, он не врет, - сказал Николай. - Он же не знает, кто  я  на
самом деле, держит меня за кореша. Я сегодня опять к нему подкатывался: что,
мол, да как... Боится он до дрожи в коленках, но  не  знает  ни  черта,  это
точно. Я ему сказал, что из пистолета, который он нашел, может, сто  человек
завалили, так он чуть в обморок не хлопнулся. Если он темнит, то я даже и не
знаю... Тогда это прямо народный артист какой-то.
   - Хорошо, - сказал Губанов. Он просунул ногу в очищенном от грязи ботинке
в кабину и принялся за вторую. - Ну, а этот.., афганец? Он что?
   - С этим сложнее, - сказал Николай. - Доктор говорит,  амнезия.  Дескать,
парень чуть ли не при смерти. На первый взгляд так оно и есть...
   - А на второй?
   - Да черт его знает... Он сегодня такой бутерброд  умял,  что  не  каждый
здоровый справится. С другой стороны, может, это он в бреду?
   - Да, - с чувством сказал Губанов, - в  России  два  светила  медицинской
науки: ты да Маслов... Ладно, бог с ним. Этот афганец - темная лошадка, надо
глаз с него не  спускать.  Смотри  внимательно  и,  как  только  на  объекте
появится посторонний, звони мне. В любое  время,  понял?  А  кореша  своего,
турка этого белорусского, пришей. Самоубийство или  несчастный  случай..,  в
общем, сам что-нибудь придумаешь.  Раз  он  ничего  интересного  сказать  не
может, надо от него избавляться.
   - Есть, - коротко ответил Николай. - Кстати, о посторонних. Тут по  ночам
подъезжали пару раз какие-то... Кацнельсон  стройматериалы  налево  толкает,
Алексей Григорьевич.
   - Да черт с  ним,  пусть  толкает,  -  махнул  рукой  Губанов.  -  Прораб
все-таки. Если прораб не ворует,  значит,  он  не  совсем  здоров.  Верно  я
говорю?
   - Верно. Разрешите идти?
   - Шагай. Не завали службу, прапорщик.
   - Не беспокойтесь, товарищ майор.
   Прапорщик выбрался из машины, захлопнул дверцу, сделал несколько шагов  и
вдруг вернулся. Он снова открыл дверь и, просунув голову в  салон,  негромко
сказал:
   - Виноват, товарищ майор... Это насчет того шофера. Беспокоюсь  я.  Алкаш
он, а у алкашей, сами знаете, что на уме, то и на языке.
   - Молодец, что беспокоишься, - похвалил Губанов.  -  Только  напрасно  ты
это. Нечего о нем беспокоиться. Понял?
   - Понял, - после короткой паузы ответил прапорщик Николай.
   - Тогда свободен. Дверцей не хлопай, это тебе не ?МАЗ?.
 
*** 
 
   Федор Артемьевич Хлебородов загнал свой тяжелый ?МАЗ? в ворота  автопарка
уже затемно. Он сильно  задержался  в  дороге  из-за  странных  неполадок  в
системе подачи топлива.
   Машина то глохла прямо на ходу, то вдруг начинала кашлять и дергаться,  и
Федору Артемьевичу четырежды приходилось останавливаться  и  искать  причину
такого странного поведения не старого еще ?МАЗа?. Когда  машина  заглохла  в
последний раз, он уже начал подумывать о ночевке в чистом  поле,  но  судьба
оказалась к нему милостива, и он дотянул до родного парка,  что  называется,
на честном слове и на одном крыле.
   Пневматические тормоза устало вздохнули в последний раз, так и не сданные
бутылки за сиденьем привычно звякнули, и двигатель,  словно  только  того  и
ждал, немедленно заглох. Федор Артемьевич  сильно  поскреб  черными  ногтями
небритую щеку, откинулся на спинку  сиденья  и  не  торопясь,  с  оттяжечкой
продул ?беломорину?.
   В мертвенном свете ртутных ламп застыли ряды тяжелых грузовиков.  Немного
на отшибе, словно сторонясь плебейской компании ?МАЗов? и ?КамАЗов?,  стояли
три мерседесовских тягача с рефрижераторными полуприцепами.
   Федор Артемьевич закурил папиросу  и  щелкнул  твердокаменным  ногтем  по
украшавшей крышку бардачка наклейке с изображением грудастой блондинки.
   - Ну, что скалишься, сисястая? - проворчал он, обращаясь к фотографии.  -
Хоть бы раз ты мне, лярва, дала. Мы ж с тобой в одной  кабине  уже,  считай,
четыре года, а ты только зубы скалишь да титьками трясешь.
   Блондинка ничего не ответила. Федор Артемьевич, который ничего другого  и
не ожидал, открыл бардачок и  вынул  чекушку.  Сегодня  у  него  дома  опять
ожидался визит тестя и шурина. Они  были  ребята  простые  и  придерживались
весьма распространенного мнения, что семеро одного не ждут. Федор Артемьевич
был уверен, что, придя домой, застанет  их  уже  тепленькими,  так  что  ему
самому следовало привести себя в соответствующее состояние.  Кроме  того,  в
состоянии легкого опьянения ему было легче не замечать свирепых  взглядов  и
презрительных гримас своей Петлюры, которая опять весь вечер будет слоняться
вокруг стола, бухать ножищами и хлопать дверями. И потом, он просто устал.
   Держа папиросу немного на отлете, он зубами  сорвал  колпачок,  раскрутил
бутылку и  опрокинул  ее  над  жадно  разинутым  ртом.  Водка  с  плеском  и
бульканьем устремилась в пищевод, мягко взорвалась в желудке и растеклась по
всему телу живительным, расслабляющим теплом.
   - Уси-пуси, - сказал Федор Артемьевич  своей  грудастой  попутчице  и  не
глядя сунул пустую бутылку за сиденье.
   Он докурил папиросу до  самого  мундштука,  отдыхая  и  давая  водке  как
следует  подействовать,  и  лишь  после  этого  вылез  из   машины.   Дверца
захлопнулась с привычным жестяным лязгом, с левого  брызговика  сорвалась  и
шлепнулась на мокрый асфальт тяжелая лепешка грязи.  Хлебородов  ссутулился,
сунул руки в карманы своей старой куртки, в которой ходил на  работу,  и  не
спеша побрел к диспетчерской.
   На голой доске  объявлений,  намертво  присобаченной  к  кирпичной  стене
диспетчерской, висел одинокий листок приказа о  вынесении  кому-то  строгого
выговора с предупреждением Рядом с приказом кто-то написал мелом коротенькое
неприличное слово, - видимо, упомянутый товарищ таким образом  выражал  свое
отношение к выговору, а заодно и  к  администрации.  Хлебородов  был  с  ним
полностью согласен. Он даже пожалел, что при нем нет  мела:  можно  было  бы
дописать что-нибудь от себя, вон там сколько свободного места...
   В тамбуре жался приблудный пес по кличке Чубайс, прозванный так за  рыжую
масть,  уклончивые  манеры  и  склонность  приватизировать   плохо   лежащие
продукты. Хлебородов пинком  отогнал  Чубайса  от  двери,  которая  вела  во
внутренние помещения диспетчерской, и вошел в нее сам.
   Скучавшая за пультом Константиновна обернулась на звук.
   - Легок на помине, - сказала она. - Где это тебя носило? Опять калымил?
   - Чтоб ты всю жизнь так калымила, - пожелал ей Федор Артемьевич,  отдавая
мятый путевой лист. - Поломался я.
   - Что ты поломался, я вижу, - не осталась в долгу  Константиновна.  -  Ас
машиной что?
   - Да хрен ее знает, - признался Хлебородов. - То глохнет,  то  дергается,
как припадочная... Четыре раза чинился, насилу доехал.
   - Значит, завтра на ремонт, - вздохнула Константиновна.
   - А то как же, мать-перемать, -  проворчал  Федор  Артемьевич.  -  Давно,
понимаешь, не загорал, соскучился. Как  подумаю,  что  целый  день  по  этой
грязюке придется в движке копаться, с души воротит.
   - Хорошо, что морозов нет, -  философски  заметила  Константиновна.  -  В
прошлом году в это время минус двадцать пять было.
   - Гляди, накаркаешь, - сказал Хлебородов, закуривая.
   Идти ему никуда не хотелось, а хотелось  сесть  в  одно  из  продавленных
кресел с засаленной драной обивкой и не спеша побеседовать с Константиновной
на разные профессиональные и житейские темы. Но  время  было  позднее,  дома
тесть с шурином наверняка уже покатили одну бутылку и взялись за  вторую,  и
жена где-то там медленно наливалась черной желчью, готовясь выплеснуть ее на
загулявшего супруга. Федор Артемьевич вдруг почувствовал себя очень  старым,
усталым и обремененным массой неприятных обязанностей.
   - Пойду я, Константиновна, - сказал он.
   - Ступай, Артемич, - откликнулась диспетчер. - Дома, небось, заждались.
   - Да уж, - проворчал он, - заждались.
   Обычно Хлебородова подбрасывал до метро кто-нибудь из  коллег.  У  многих
водителей были личные автомобили,  но,  пока  Федор  Артемьевич  загорал  на
трассе, все его приятели разъехались, и теперь ему  предстояло  пешкодралить
до станции километра полтора, если не больше. Слава богу, что  дождь,  уныло
моросивший с самого утра, наконец-то кончился, и можно было надеяться  дойти
до метро сухим.
   Хлебородов вышел из ворот автопарка и зашагал по плохо освещенной  улице,
держа руки в карманах и дымя папиросой.
   Район здесь был глухой, заводской, небезопасный  даже  днем.  По  вечерам
здесь частенько грабили, а то и насиловали,  а  у  возвращавшихся  с  работы
водителей автопарка несколько раз  срывали  шапки.  На  такой  случай  Федор
Артемьевич всегда  носил  в  кармане  пружинный  нож  зэковской  выделки,  с
выполненной в форме рыбки  голубой  плексигласовой  рукояткой  и  сточенным,
острым, как бритва, лезвием из нержавеющей стали. Он шел по улице,  стараясь
не попадать в лужи, и тискал в кармане нож.
   "Вот она, жизнь, - с не совсем трезвой горечью  думал  он.  -  По  дороге
едешь - боишься: вдруг поломка, или авария, или гаишник привяжется ни с того
ни с сего. По улице идешь - боишься, как бы по  башке  не  получить  да  без
штанов не остаться. Домой придешь  -  опять  же,  страшно,  потому  что  там
Петлюра. Не даст ведь отдохнуть, зараза толстомясая. Не успеешь войти, а она
уже включила свою пилораму. И пошла, и пошла, аж в ушах звенит...
   И ведь нигде жизни нет, -  думал  он,  нетвердой  походкой  проходя  мимо
пустой автобусной остановки. - Нигде и ни у кого. Возьми того парня, который
давеча мне под колеса подвернулся. Что ему, лучше, чем мне?  Может,  и  было
лучше, а где он теперь? И тачка пропала. Дорогая тачка, мне на такую за  всю
жизнь не заработать. Как же это его угораздило? Ведь удар-то был  так  себе,
средненький, и даже не в морду, а в заднее крыло. А может, его еще раньше..,
того? Может, его бандиты так отделали, а может, он и сам бандит? Не  мог  он
от такого удара так покалечиться. Ну, не мог, и все тут! И пьяным он не  был
вовсе, это  мне  тогда  с  перепугу  показалось.  Просто  сознание  потерял,
наверное. А эти, доктор-то с Упырем, под замок его  упрятали  зачем-то..,  а
может, они его вообще кончили? Надо с шурином  посоветоваться.  Он,  хоть  и
алкаш, а соображает, что к чему. Или пойти уж прямо в милицию? Нет, ну их  к
черту в пекло, потом по допросам  затаскают.  Если  что,  позвоню  позже  из
автомата, пусть засекают, если успеют. Хрен я их  стану  дожидаться,  не  на
такого напали. Только сначала надо с шурином поговорить?.
   Он  вспомнил  своего  шурина.  Шурина  звали   Василием,   Васькой,   как
какого-нибудь кота, и был он, как кот, толст,  прожорлив,  вороват  и  вечно
себе на уме. Когда-то  у  него  хватило  ума  и  усидчивости  на  то,  чтобы
закончить строительный  техникум,  и  на  этом  основании  он  полагал  себя
человеком интеллигентным и поглядывал на Федора Артемьевича  свысока.  Мадам
Хлебородова вечно ставила его в пример своему бестолковому, как ей казалось,
мужу.
   Впрочем, для мадам Хлебородовой все мужики были бестолочами, пропойцами и
кобелями, просто одни умели устраиваться в жизни, а другие нет.
   Василий устраиваться в жизни  умел.  Вот  уже  почти  пятнадцать  лет  он
работал на базе промторга, пройдя славный трудовой  путь  от  кладовщика  до
заместителя директора и умудрившись при этом не только не сесть за  решетку,
но даже ни разу не побывать в  кабинете  следователя,  хотя  бы  в  качестве
свидетеля. Все эти годы он крал, но делал это умело и осторожно, так что  на
сегодняшний день у него была  очень  неплохая  квартира  в  центре,  дача  в
Подмосковье и дизельный ?мерседес?  с  трехлитровым  движком.  Вспомнив  про
?мерседес?, Хлебородов плюнул с досады:  он  опять  забыл  слить  из  своего
самосвала  канистру  солярки  для  шуриновой  иномарки.  Он  никак  не   мог
привыкнуть к тому, что роскошную импортную тачку, которая словно  летит  над
дорогой, не производя никакого шума, можно заправлять тем же топливом, что и
какой-н