я на это всю свою волю, но невозможно бороться с самим  собой  -
ведь это достойный противник, ни в чем тебе не уступающий.
   Первым желанием было отдаться течению судьбы, положиться на  везение.
Для всех он уже несколько лет как мертв, а единственный человек, знающий
его тайну, теперь уже никому не мог о ней рассказать. Теперь Глеб был не
в силах избавиться от навязчивого воспоминания. Он то и дело воскрешал в
памяти давно забытый разговор со своим последним другом, предавшим  его.
Глеб не помнил в точности, где и когда  это  произошло.  Но  сама  сцена
вставала в мыслях в мельчайших подробностях.
   ...  Невысокий  журнальный   столик,   застланный   чистой   бумагой,
разложенная на  нем  закуска.  Глебу  вспоминалось  даже  то,  как  были
разложены в тарелке тонко порезанные помидоры, приправленные накрошенным
чесноком и мелко порубленной зеленью. Помнились даже капельки  влаги  на
запотевшей холодной бутылке водки и недокуренная сигарета в  пепельнице,
дым от которой поднимался тонкой струйкой к  низкому  потолку,  обшитому
пластиком. Медленно вращались лопасти большого потолочного  вентилятора,
разгоняя по узкой комнате щитового домика горячий воздух.
   - ... Друзей не предают, -  звучал  низкий  голос  его  друга,  -  их
бросают или... - слова перемежались со смехом. - или убивают. Убийство -
это не предательство. Каждому раньше  или  позже  предстоит  умереть,  а
помочь другу - святое дело.
   - Значит, мы с тобой больше, чем друзья? - заметил Глеб.
   - Может быть, может быть...
   И вот это "может быть" вспоминалось отчетливо и ясно. Теперь  у  этой
фразы возникал новый, иной смысл,  чем  понятый  тогда.  Любая  фраза  с
течением времени, сохраняя слова, приобретает другой смысл в зависимости
от  возраста,  от  настроения.  Иногда  этот  смысл  становится   совсем
страшным. И нечего было искать для самого себя слова утешения о том, что
я ни в чем не виноват, если бы не я его - то он меня... Слабое  утешение
- оправдывать свое существование чужой смертью,  пусть  этот  человек  и
хотел тебя убить... Глеб ощущал то, чего не чувствовал уже считай что  с
детства, - страх и нерешительность. Его жизнь до  этого  пусть  и  полна
была опасностей, но в ней все было предопределено. Он  знал,  что  будет
делать завтра, знал, куда  идти,  к  кому.  Когда  на  душе  становилось
невыносимо, он шел к Ирине Быстрицкой.
   А теперь Глеб  понимал,  что  не  имеет  права  подвергать  ее  жизнь
опасности.
   Гибель сотрудника спецслужбы, к тому же в таком  высоком  звании,  не
может остаться  без  последствий.  Искать  будут  очень  старательно.  А
прожить так, чтобы вообще не оставить никаких следов, - это было не  под
силу даже Глебу Сиверову.
   Да, он порвал единственную нить, связывающую его с прошлым,  но  даже
спецслужбы имеют такие прозаические подразделения,  как  бухгалтерия.  И
ясно, что деньги, которые он  получал,  номера  всех  купюр  старательно
занесены в какую-нибудь толстую амбарную книгу.
   "Пройдет несколько дней, - думал Глеб, - и номера этих  купюр  станут
отслеживать, где и когда они, наконец-то, всплывут.  А  мне  нужно  было
убедить всех, что человек по кличке Слепой, портрета которого  никто  не
знал, - тоже мертв. Значит, все заработанное за последние годы пока  что
нельзя использовать, во всяком случае, здесь, в России".
   Глебу нелегко было примириться с  этой  мыслью.  В  его  распоряжении
оставалось  всего  лишь  четыре  тысячи  долларов,  которые  он  называл
"чистыми". В  свое  время  предусмотрительный  Сиверов,  сдавая  валюту,
откладывал все мелкие  купюры.  Он  всегда  сдавал  суммы,  кратные  ста
долларам, обычно оставляя для себя  двадцатки,  пятидесятки,  словно  бы
предчувствуя то, что с ним случится. Эти деньги он хранил у себя дома.
   "Конечно, не  очень  компактно,  -  рассуждал  Глеб,  стягивая  пачку
долларов завязанной на узел резинкой, - зато надежно".
   Порывшись в стенном шкафу, Глеб извлек  на  свет  старую  брезентовую
сумку  со  множеством  замков  и  молний,  которой  не  пользовался  уже
достаточно давно и забыл, как она ощущается в руках. А ведь все предметы
Глеб ощущал в первую очередь не взглядом, а руками. Он еще  окончательно
не решил, что будет  делать,  но  знал  -  оставаться  далее  здесь,  на
квартире, не стоит. Если не сегодня,  то  завтра  сюда  могут  нагрянуть
ребята из спецслужбы. А с теми знаниями, которыми обладал Глеб, долго  в
этом мире не живут.
   Он побросал в сумку деньги, бритву, несколько подвернувшихся под руку
книжек и улыбнулся своей уж совсем невероятной мысли:
   - Нет-нет, - тут же рассмеялся он, - никаких фотографий у меня нет.
   Никогда и ни с кем  я  не  фотографировался,  Глеб  бросил  взгляд  в
висевшее на стене большое зеркало и злорадно ухмыльнулся.
   "Вот так они будут смотреть на отражение собственных идиотских лиц  и
мечтать о том, чтобы узнать, кого  же  отражало  это  зеркало.  Но  нет,
каждое мое отражение бесследно исчезает за этим стеклом, точно  так  же,
как исчезают дни моей жизни.  Они  лежат  где-то  там,  в  прошлом,  как
фотоснимки. Но достать их оттуда в состоянии только я сам, только  своей
памятью, и больше никто. Там и Ирина Быстрицкая. И наши с ней встречи, и
долгие часы ожидания в укромных местах с оружием в руках.  Нет,  ребята,
ни о чем этом вам узнать не доведется".
   Он никогда никого не приводил в этот дом, старался избегать встреч  с
соседями. Да и сам редко появлялся здесь, предпочитая проводить время  в
так называемой "художественной мастерской". Но Глеб не сомневался:  если
спецслужбы начнут искать всерьез, то обязательно докопаются и  до  этого
его укрытия. Москва - город большой, но  затеряться  в  ней  невозможно.
Здесь на каждом шагу полно агентов, и Какой-нибудь парень, со  скучающим
видом торчащий под фонарным столбом с полуувядшими цветами в руках, то и
дело  поглядывающий  на  часы,  -  совсем  не   обязательно   безнадежно
влюбленный, и в его бумажнике не фотокарточка любимой девушки, а портрет
разыскиваемого преступника.
   Глеб Сиверов уже, возможно  вполне  спокойно,  применял  к  себе  это
страшное  слово.  Оно  потеряло  для  него  изначальный  смысл,  который
вкладывают все остальные люди. И произносил он его в мыслях не испытывая
при этом никаких эмоций. Да, человек, взявший на себя прерогативу Бога -
отбирать чужие жизни, - не может быть никем другим, как преступником.
   - А вот мой портрет вы не получите, - рассмеялся Глеб, глядя на  свое
отражение в зеркале. - Вам останется только моя кличка  "Слепой",  и  вы
будете слепы, пытаясь разыскать меня.
   В сумку полетели еще несколько  смен  белья,  новые,  нераспакованные
рубашки.
   Глеб никогда не брал с собой большого багажа, считая главным  багажом
деньги.
   Все можно купить и незачем таскать с собой  тяжести.  Он  никогда  не
считал  эту  квартиру  своим  постоянным   прибежищем,   скорее   всего,
воспринимая ее как гостиничный номер, годный лишь на то, чтобы переспать
в нем ночь,  а  назавтра,  возможно,  сменить  его  на  другой.  Поэтому
расставался Сиверов со своим жилищем без сожаления.
   Он даже не посмотрел на окна, когда садился  в  машину,  лишь  только
чуть дрогнула рука, когда он поворачивал ключ в замке зажигания.
   "Жаль,  что  меня  не  связывают  с  этим  местом  никакие   приятные
воспоминания.
   Я буду помнить лишь бессонные ночи, ночные кошмары, - подумал Глеб, -
буду помнить звук музыки, плывущий в темноте ночи, и резкие,  попадающие
в такт музыке, всполохи от неоновой рекламы на фасаде соседнего  здания.
Синее, красное, синее, красное... - словно чередование смерти и жизни".
   Двигатель автомобиля призывно  урчал,  приглашая  Глеба  двинуться  в
дорогу.
   Сумка с вещами стояла на соседнем сиденье.
   "У меня в запасе неделя, максимум две. А возможно,  меня  разыскивают
уже сейчас".
   Чуть прибавив газу, Глеб переключил скорость, и его автомобиль плавно
покатил по проезду. Впереди мальчишки играли в футбол, обозначив  ворота
на асфальте обломками кирпичей. Белобрысый паренек уже изготовился  бить
по воротам, но замешкался, завидев машину. Он явно  испугался,  что  мяч
может попасть под колеса. Ребята испуганно бросились в стороны,  оставив
на проезжей  части  обтрепанный  футбольный  мяч.  Он  медленно  катился
навстречу автомобилю.
   Сиверова поразило то, что мальчишки даже не попытались попросить  его
остановиться, никто не махал руками, все, затаив  дыхание,  смотрели  на
то, как мяч ныряет под бампер автомобиля.
   Глеб тормознул и обернулся. Мяч медленно выкатился позади  машины.  И
только тогда прозвучало  дружное  "Ура!"  и  белобрысый  паренек  первым
бросился к мячу.
   - К черту! Все к черту! - пробормотал Глеб, вновь трогаясь с места.
   Злость внезапно охватила его. Он злился не только на себя,  но  и  на
этих ребят, на  двух  старушек,  неподвижно  сидевших  на  лавочке.  Его
раздражала пара  -  молодой  парень  и  девушка,  идущие  в  обнимку  по
тротуару.
   "Они все остаются здесь. Им не нужно убегать, не нужно  прятаться.  И
только я в очередной раз должен изменить свое имя, должен  потерять  все
то немногое, чем обзавелся за последние годы".
   Глеб  резко  вывернул  руль  и  раскрошил  колесом  обломок  кирпича,
обозначавшего штангу. Сорвав свою злость таким немудреным способом, Глеб
наугад отыскал среди магнитофонных кассет ту, которую  хотел  послушать.
Это  была  старая,  одна  из  первых,  какие  выпускались  отечественной
промышленностью, компакт-кассета, довольно странная с  виду.  Ее  корпус
был сделан из металла, и пленка была видна лишь в маленькие  пластиковые
окошечки. Глеб как-то купил ее у уличного торговца, продававшего  всякую
дребедень - от старых водопроводных вентилей до  радиодеталей.  Рядом  с
кучкой значков, представлявшей серию "Гербы русских городов",  лежала  и
стопка магнитофонных кассет. У Глеба тогда была назначена встреча, и  от
нечего делать он начал перебирать хлам. Продавец следил  за  ним  жадным
взглядом, явно в надежде на то, что к тем  небольшим  деньгам,  что  уже
лежали в его кармане, прибавится еще пара тысяч, и ему хватит на бутылку
водки. Глеб взял в руки потрескавшийся футляр  и  сразу  ощутил  тяжесть
кассеты.
   - Что за записи? - стараясь казаться безразличным, спросил Глеб,  уже
решив, что обязательно купит этот раритет.
   - А черт его знает! - пожал  плечами  мужчина  и  добавил  непечатное
слово.
   - Так что, ты не своим торгуешь?
   - А тебе-то какая разница?  -  немного  осторожно  заметил  продавец,
боясь спугнуть покупателя.
   - Может, украл где?
   - А ты что, мент?
   - Да вот не знаю, подойдет ли она к моему магнитофону.
   - А ты попробуй, - продавец кивнул на машину Сиверова, припаркованную
возле мусорного контейнера.
   Глеб удивился  тогда  такой  наблюдательности,  ведь  он  припарковал
машину полчаса тому назад.
   - Ладно, я беру и так. Сколько тебе не хватает на бутылку?
   Продавец улыбнулся.
   - Бери за три тысячи.
   Это была странная музыка. Глеб так и не сумел узнать  ни  автора,  ни
исполнителя. Играл духовой оркестр, но  не  то,  что  привыкли  слушать.
Музыка была сложной, современной и местами напоминала  звуки,  несущиеся
из оркестровой ямы во время репетиции оркестра. Было такое  впечатление,
будто дирижер куда-то ушел,  оставив  оркестрантов  доигрывать  как  кто
умеет. А те, боясь, что дирижер подслушивает за углом, не бросили ли они
работу, спустя рукава доиграли произведение.
   Глеб поставил кассету в  прорезь  магнитолы,  и  та  жадно  заглотила
предложенную ей пищу.  Салон  машины  наполнили  мощные  звуки  труб,  и
музыкальный диссонанс прозвучал в странном согласии с настроением Глеба.
Музыка, такая же тяжелая, как  и  металлическая  кассета,  хранящая  ее,
звучала  и  звучала.  Глеб  начинал  злиться  только  тогда,  когда  ему
приходилось останавливаться на красный сигнал светофора. Он  знал,  если
ехать медленнее, можно попасть в "зеленую волну". Но все  равно,  каждый
раз, лишь только впереди  менялся  свет,  разгонял  машину  и  первым  в
колонне замирал на перекрестке. А затем вновь мелькали  столбы  фонарей,
отливали   зеркальным   блеском   витрины   магазинов.   Лица   прохожих
смазывались, и Глеб на  себе  ощущал  безразличие  огромного  города,  в
котором  невозможно  стоять  на  месте,  который  существует  только   в
движении.
   "Сколько тайн скрывается за масками на лицах людей? - думал  Сиверов.
- Многие из них мечтают о чужой смерти, но  мало  кто  из  них  способен
убить сам.
   Нет,  они  с  удовольствием  поручат  это  кому-нибудь   другому,   с
облегчением подумав, что так они смогли  обмануть  самого  Бога.  Да,  -
продолжал Глеб, - каждый человек хоть раз в жизни мечтал о чужой смерти.
Но не у каждого хватает силы воли воплотить свою мечту в реальность".
   Из динамика  послышалась  барабанная  дробь,  отдаленно  напоминающая
трескотню выстрелов.
   Еще несколько поворотов - и Глеб Сиверов  остановил  свою  машину  во
дворе дома, где располагалась  его  так  называемая  "мастерская".  Глеб
осмотрелся.
   Незнакомых машин нигде не стояло.  Нигде  ни  человека,  лишь  только
помоечные коты голодными глазами  смотрели  на  него,  сидя  на  крышках
мусорных контейнеров, да ветер гнал  по  проезду  несколько  пожелтевших
газет.
   Глеб, тяжело ступая, поднялся  на  крыльцо  и  очутился  во  влажной,
пропахшей испражнениями, полутьме подъезда. Узкая  лестница,  о  которой
обычно говорят, что на ней не развернуться, когда выносят гроб, вела его
вверх. Вот проплыли последние двери квартир и  еще  один  марш,  который
преодолевал только он, Глеб, его сосед  художник  да,  может  быть,  еще
мальчишки, живущие в этом доме. Потолок,  испещренный  черными  пятнами,
весь в мышиных хвостиках сгоревших спичек.
   Звякнула в руке связка ключей. Глеб  отворил  сперва  одну  ничем  не
приметную  дверь,  затем   чуть   слышно   заскрежетал   сложный   замок
двери-сейфа, и он тут  же  закрыл  их  за  собой.  Слабый  свет  заливал
помещение. Пыль клубилась в косых лучах солнца.
   Глеб совершил беглый  осмотр.  Нет,  никто  сюда  не  заходил  в  его
отсутствие.
   Да и кто здесь мог появиться! Еще стояли на  столике  две  чашечки  с
высохшим кофе. Пыль ровно покрывала доски пола.
   Глеб отодвинул в сторону книжные полки и открыл еще одну дверь -  ту,
которая вела в самое сердце его мастерской. Его встретил  мертвый  блеск
погасшего экрана монитора. Мягкое кресло приняло Глеба, и он на какое-то
мгновение даже зажмурился от удовольствия.
   "Вот здесь бы провести день-два, глядя  на  голубой  экран,  а  затем
вечером сидеть за столом и чистить  оружие,  выбирая  пылинки  из  самых
маленьких трещин, натирая детали смазкой, снаряжая магазины".
   Глеб нажал кнопку, монитор засветился... На всякий  случай  проверил,
не оставил ли каких записей. Пусто, лишь одни базовые программы. Уходить
не хотелось, да и нужно было сделать  еще  кое-какие  дела.  Но  Сиверов
оттягивал свое прощание с мастерской.
   Он сполоснул фильтр кофеварки, неприятно ощутив  на  пальцах  твердые
крупинки размолотого кофе, засыпал  новый  порошок  и  включил  аппарат.
Вскоре мастерскую наполнил приятно возбуждающий аромат, тонкой  струйкой
зажурчал напиток. Кофеварка выпустила из своей утробы несколько  облаков
пара и подмигнула хозяину красным огоньком индикатора.
   Глеб не стал мыть чашки, а взял последнюю чистую  из  набора.  Тонкий
белый, без рисунка, фарфор, небольшое, изящно выгнутое блюдце. Глеб  сел
на край подиума и поставил чашку себе на колено. Он часто так  проверял,
разгулялись ли у него нервы. Чашка стояла неподвижно,  и  даже  кофе  не
плескался в ней.
   "Все хорошо, все отлично, - успокаивал себя  мужчина.  -  То,  что  с
тобой случилось, - вполне закономерно. Иного и не могло быть".
   Он нетерпеливо сделал несколько глотков, обжигая губы, обжигая  язык,
небо.
   Это всегда успокаивало - физическая боль помогала заглушить душевную.
   Два портрета висели на стене. Сиверов подошел к ним и снял, скрутив в
трубку. Затем щелкнул зажигалкой и поднес огонек к краю бумаги.  Толстый
ватман неохотно занялся, но затем в бумажную трубку, словно в дымоход, с
шумом потянуло воздух. Огонь ровными упругими языками  стал  подбираться
все ближе и ближе к пальцам, сжимающим края трубки. Глеб положил горящую
бумагу в умывальник, дождался, когда сгорит последний клочок  и  включил
воду. Черные хлопья, разваливаясь на микроскопические кусочки,  один  за
другим исчезали в зарешеченном отверстии стока.
   "Ты теряешь свое лицо", - невесело пошутил Глеб и вымыл руки.
   Тишина, царившая в мастерской, начала угнетать его. И чтобы  обмануть
свое одиночество, мужчина включил музыку. Убавив громкость чуть ли не до
шепота, он выбрал диск  наугад  и  теперь  вслушивался  в  голос  Фишера
Дискау, исполнявшего Шуберта.
   "Как редко Бог награждает человека талантом, - думал Сиверов.  -  Как
редко Бог награждает человека умом, и как редко случается, что  и  ум  и
талант достаются в одни и те же руки. Умный певец - редкость.  Но  самое
странное  то,  что  интеллект  исполнителя  можно  сразу  же   отличить,
прослушав всего несколько минут записи. И пусть  певец  повторяет  чужие
слова, исполняет чужую музыку, но все равно, в его голосе  слышна  душа,
слышен ум".
   А в том, что Фишер  Дискау  -  чрезвычайно  умный  человек,  Глеб  не
сомневался.
   "Когда кончится компакт, я должен буду уйти из мастерской",  -  решил
он для себя.
   Ему было легче смириться с этой мыслью, словно бы не он сам, а кто-то
свыше отмерял ему время. Слишком многое удерживало его здесь,  чтобы  он
сам решился уйти.
   Глеб не спеша перебирал оружие, решая, что ему стоит взять с собой.
   Громоздкие приспособления он сразу же отложил в сторону.
   Наконец,   на   столе   остались   лежать   лишь    два    пистолета,
короткоствольный револьвер, разобранная на части винтовка  с  оптическим
прицелом да дюжина коробок  с  патронами.  Все  остальное  оружие  вновь
заняло свое место в тайнике.
   Теперь уже сумка не казалась Глебу такой легкой.  Брезентовый  ремень
оттягивал плечо, когда он, стоя в дверях, дожидался,  когда  же  наконец
кончится компакт. Но вот прозвучали последние такты музыки.
   Глеб нажал кнопку на пульте дистанционного управления. Погас  красный
огонек. Мастерская вновь приняла безжизненный вид. Сиверов бросил  пульт
на скомканное покрывало, лежавшее на подиуме, и вышел  на  площадку.  Он
посмотрел в дверной проем так, словно перед ним была картина  в  простой
деревянной раме. Ему хотелось как можно более подробнее  запомнить  все,
что он оставлял здесь.
   Нет, интерьер мастерской не был наполнен уютом, но все-таки это  была
часть его души, которую он оставлял здесь, в Москве, в  городе,  который
стал для него родным, часть его самого.
   - Долгое прощание - долгая печаль, - пробормотал себе под  нос  Глеб,
закрывая дверь.
   Вновь заскрежетали замки, и, как бы боясь вернуться Сиверов  заспешил
вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Сумка несколько раз больно
ударила его по бедру.
   - Джентльменский набор,  -  хмыкнул  Глеб.  -  Оружие,  смена  белья,
патроны и несколько компактов с музыкой. Если меня  сейчас  возьмут,  то
хороший телевизионный репортаж обеспечен.
   И Глеб представил себе, как на  экране  телевизора  после  серьезного
лица диктора возникает стол,  на  котором  в  ряд  разложены  пистолеты,
разобранная винтовка, квадратные коробки компакт-дисков. Но на всем этом
не  задерживается  внимание  зрителей,  главное  -  это   ровные   пачки
стодолларовых купюр по десять тысяч в каждой. Деньги, которые он  сейчас
не может использовать, которые нужно надежно спрятать, про которые нужно
заставить себя забыть.
   "Слава Богу, доллары - это не рубли, -  ухмыльнулся  Глеб,  садясь  в
машину, - не нужно опасаться денежных реформ. Они  пролежат  в  надежном
месте года два или три. А тогда  уже  все  забудется,  сменятся  люди  в
руков