дела неразрешимой: загубить  свою  душу,  нарушив  тайну
исповеди и пойдя на сотрудничество с теми, кто не верил ни в Бога, ни  в
черта, или оставить все как есть и дождаться дня,  когда  оружие  начнет
стрелять, губя человеческие жизни?
   И так и этак выпадало пекло,  и  проповеди  отца  Силантия  приобрели
несвойственный им ранее оттенок угрозы. Он  был  близок  к  тому,  чтобы
начать звать прихожан к огню и мечу, и удерживало его только то,  что  в
церковь ходили преимущественно старушки, которым в тягость было  донести
до рта ложку манной каши, не то что нехристей воевать.
   Когда Василий Рукавишников угорел в своей бане,  муки  отца  Силантия
усугубились, и он пил  теперь  почти  беспробудно,  но  пьянел,  как  ни
странно, очень  редко  и,  как  правило,  ненадолго.  Батюшка  почти  не
сомневался в том, что угореть Василию помогли. Тот мог по  пьяному  делу
проболтаться кому-нибудь о том, что видел, и ему скорее  всего  попросту
заткнули рот. Статьи Андрея Шилова  батюшка  не  читал  и  полагал  себя
единственным оставшимся в живых  человеком,  которому  было  известно  о
подпольном складе оружия, принадлежавшем Волкову. За свою  жизнь  он  не
боялся, гораздо больше его волновало то, что будет после  смерти  с  его
душой.
   Промучившись  так  почти  месяц,  отец  Силантий  решил   пойти   на,
компромисс.

Глава 5

   Истопник Федор, некогда известный в очень узком кругу лиц под кличкой
Слепой, откинулся на скрипнувшую спинку полумягкого стула  с  засаленным
до черноты сиденьем и вытянул ноги так далеко, что они высунулись из-под
стола с противоположной стороны. Он курил, между  затяжками  неторопливо
прихлебывая из мятой алюминиевой  кружки  перестоявшийся,  едва  теплый,
черный как деготь чай, отдававший березовым  веником.  Вкус  у  чая  был
отвратительный, и Слепой пил его через силу. Хотелось чего-то другого..,
хотелось кофе, хорошего черного кофе, сваренного так, как это  нравилось
ему и как умел только он.
   Вдруг оказалось, что он отлично помнит вкус  кофе.  Он  словно  наяву
ощутил на языке его горьковатую бархатистость, увидел собственные  руки,
чистые,  без  этой  вечной  траурной  каймы  под  обломанными   ногтями,
насыпающие распространяющий пьянящий аромат порошок из железной банки  в
медную джезву. Смердящая, как охваченные пожаром  торфяники,  трескучая,
скверно  набитая  сигарета  внезапно  стала  источать   медвяный   запах
вирджинского табака... Да, кем бы он ни был в прошлой жизни, жил он явно
неплохо, как минимум, лучше, чем сейчас.
   Лучше ли?
   Слепой переменил позу и с отвращением  затушил  окурок  в  консервной
банке, заменявшей пепельницу. Часов у него не было, но солнце уже начало
клониться  к  закату,  да  и  внутреннее  чувство   времени   настойчиво
подсказывало, что его смена близится к концу. Скоро должен был появиться
Аркадий... Собственно, по его расчетам, сменщик уже должен был  быть  на
месте, но того, как видно, что-то задержало. Слепого это не  беспокоило,
все равно идти ему было  некуда,  разве  что  в  свою  каморку  рядом  с
бельевой  кладовкой,  которую   выделил   ему   главврач.   В   качестве
альтернативы он мог предложить себе разве что  бесцельную  и  смертельно
скучную прогулку по поселку под любопытными взглядами прохожих,  которые
все до единого были в курсе его обстоятельств.
   Он снова отхлебнул из кружки и поморщился.
   Все-таки пойло было отвратительное. "Так  лучше  я  жил  раньше  или,
наоборот, хуже? - подумал он, снова пуская  мысли  бегать  как  белка  в
колесе по замкнутому кругу. - Это как посмотреть. Что такое хорошо и что
такое  плохо...  Крошка  сын  к  отцу  пришел.  Маяковский.   Вот   так.
Маяковского мы помним, а себя не помним. Эх ты, Федя... Если  судить  по
моей приверженности к хорошему кофе и чистым ногтям, то жил я, наверное,
очень даже хорошо, кучеряво, как выражается Аркадий. Кому на  Руси  жить
хорошо? Опять же, помню. Это Некрасов написал. Школьная  программа.  Так
вот Некрасов считал, что  жить  на  Руси  хорошо,  как  правило,  только
нехорошим людям, и все то, что я слышал, видел и читал после  того,  как
очнулся в этом поселке, свидетельствует о том, что поэт был  прав,  хотя
ему самому, между прочим, тоже жилось по любым меркам неплохо. Так кем я
был раньше - "плохим" или "хорошим"? Плохой, хороший, злой.., кино такое
было, про ковбоев. Вестерн. И это я, оказывается, тоже  помню.  Стреляли
они там много, прямо бандиты какие-то. Может быть, я бандит? Не  поделил
чего-нибудь с корешами, вот они меня и приложили...  Очень  может  быть.
Так или иначе, в Москву мне ехать рано. Без  документов,  без  памяти...
Сообразить ничего не успеешь, а над тобой уже два метра суглинка."
   Мысль о поездке  в  Москву,  хотя  бы  для  того,  чтобы  развеяться,
посещала его часто, но он не давал ей хода. В Москву  он  ехать  не  мог
хотя бы потому, что не имел никакой одежды, кроме той, что была на нем в
данный момент. Ему, в сущности, было  наплевать,  во  что  он  одет,  но
остатки памяти подсказывали,  что  человек  в  грязной  рабочей  одежде,
фланирующий по Арбату, привлечет к себе массу ненужного внимания.
   К ненужному вниманию он готов не был, хотя порой его так и  подмывало
плюнуть на все, отправиться в Москву, учинить  там  что-нибудь  дикое  и
посмотреть, что из этого получится. Возможно,  хотя  бы  тогда  найдется
кто-нибудь, кто объяснит ему,  кто  он  такой.  Эта  загадка  совершенно
измучила его.
   Не бывает людей, которых  не  знает  никто,  разве  что  какие-нибудь
вконец опустившиеся бомжи, но бомжем он точно не был. У  нормального  же
человека, как правило, есть семья, родные, друзья,  работа,  наконец,  -
короче говоря, всегда есть кто-то, кто будет беспокоиться и искать, если
ты вдруг бесследно исчезнешь. Хотя бы твой начальник.
   Он через силу допил совсем остывший чай, просто потому, что лень было
подняться и выплеснуть эту мерзость за дверь. Он  вообще  стал  ленив  в
последнее время и постоянно норовил задремать где-нибудь на солнышке или
в котельной, привалившись спиной к теплой стенке котла.  Это  напоминало
ему то, как ведет себя  покалеченное  или  оправляющееся  после  тяжелой
болезни животное, и он не беспокоился, зная, что это пройдет.  Ему  даже
казалось, что такое с ним уже  бывало,  и,  возможно,  не  однажды,  вот
только он не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах.
   Слепой запустил пальцы в валявшуюся на столе мятую пачку "Памира"  и,
покопавшись, вытащил из нее кривоватую  и  отвратительную  даже  на  вид
сигарету. Сделанная черной краской надпись на ее боку была смазана,  так
что сигарета сильно напоминала корявый березовый ствол. Табак сыпался  с
обоих концов,  и  Слепой  аккуратно  закрутил  бумагу  с  одной  стороны
жгутиком, а с другой оборвал и, утрамбовав оставшийся в  сигарете  табак
головкой спички, осторожно вставил получившуюся странную  конструкцию  в
губы. Спичечный коробок тоже был замасленным, черным, как и все здесь, и
брать его в руки было неприятно.
   "А не податься ли, в самом деле, в бомжи? - подумал Слепой, осторожно
прикуривая и выпуская облако густого вонючего дыма. - Отращу себе бороду
и пойду бродить по Руси... Заманчиво, черт возьми. Солнце, воздух и вода
- наши лучшие друзья. Забавно, как много ненужного хлама застряло у меня
в голове, в то время как самое важное потерялось. В  психушку,  что  ли,
сдаться?"
   Ему вспомнился незнакомый парень в кожаной куртке, приходивший  утром
и искавший Рукавишникова. Странный парень,  явно  нездешний,  и  смотрел
как-то не так. Похоже, чего-то боялся. И дурацкий, в  общем-то,  вопрос,
не подозревает ли он нового истопника в убийстве своего знакомого,  явно
поверг его в кратковременное, но  сильное  замешательство.  Похоже,  что
примерно так он и думал, или примерно так. И вообще, странный парень.
   Точнее, странная  парочка  -  этот  интеллигентного  вида  москвич  и
истопник из деревенской больницы.
   Что их связывало? Может быть, они были родственниками?
   Да мне-то какое дело, сказал себе Слепой, снова меняя  позу  и  кладя
ногу на ногу. У меня своих забот полон рот.
   Приоткрытая дверь скрипнула, открываясь во всю ширь,  и  в  котельную
вошел  сменщик  Слепого  Аркадий.  Сегодня  в  его  фигуре  было  что-то
странное,  и,  приглядевшись,  Слепой  понял,  в   чем   дело:   Аркадий
передвигался как-то неестественно, слегка перекосившись на левый бок,  а
лицо его, точнее, та часть лица,  что  не  скрывалась  под  разбойничьей
бородой, было бледно какой-то ненормальной костяной бледностью и покрыто
мелкими бисеринками пота.
   - Извини, Федя, - сказал Аркадий, с видимым облегчением опускаясь  на
стул, - припоздал я сегодня.
   - Пустое, - отмахнулся Слепой. - Что это с тобой? Живот болит?
   - Ага, - с непонятной поспешностью подтвердил  Аркадий.  -  Скрутило,
понимаешь. Сам не пойму с чего. Неужели это тетка, макака  старая,  меня
какой-нибудь  тухлятиной  накормила?  То-то  мне  ее  котлеты  странными
показались. Что, думаю, за дрянь?
   С виду вроде бы котлеты, а на вкус -  ну  дерьмо  и  дерьмо,  честное
слово!
   Он продолжал быстро и как-то чересчур  взволнованно  городить  что-то
про теткино угощение, про саму тетку и про ее запущенное  хозяйство,  но
Слепой  почти  сразу   перестал   вслушиваться   в   смысл   его   слов,
сосредоточившись на интонациях и прежде  всего  на  выражении  лица.  Из
всего этого со всей очевидностью явствовало, что  Аркадий  врал,  причем
врал неумело, уцепившись за бездумно брошенное сменщиком предположение и
теперь громоздя одну на другую сочиняемые  на  ходу  детали,  чтобы  его
вранье выглядело более убедительным. Создавалось впечатление, что  он  с
одинаковой  радостью  ухватился  бы  за  любое   другое   предположение.
Например, что его боднула  корова.  Тем  более  что,  насколько  понимал
Слепой, болел у него левый бок,  а  если  так,  то  Аркадий  должен  был
обладать совершенно уникальным строением пищеварительного тракта.
   Впрочем, на  все  эти  подробности  Слепому  было  в  высшей  степени
наплевать. Непонятно было только, зачем Аркадий врет так беззастенчиво и
неумело. Конечно, всему на свете можно найти  объяснение.  Боль  в  боку
могла быть следствием неприятностей,  говорить  о  которых  не  принято.
Аркадий мог, например,  нарваться  на  чьего-нибудь  мужа  или  каким-то
образом переусердствовать в своих ночных  молениях...  Да  мало  ли  что
могло произойти!
   Некоторые стесняются вслух говорить о том, что у них грыжа. Ну и что,
собственно? Вот только зачем же так волноваться?
   - Слушай, Аркадий, - сказал Слепой, испытывая мучительную  неловкость
за завравшегося сменщика, - это все ладно, понятно это все"
   Ты - вот что... Может, ты домой пойдешь, отлежишься? А я бы  за  тебя
подежурил. А то мало ли как оно повернется...
   - Да брось, Федя, - все с тем  же  неестественным  оживлением  сказал
Аркадий. - Чего мне будет-то? Елы-палы, Федя, ты что,  забыл?  Здесь  же
кругом больница, чуть что - и "скорую" звать не надо! Десять шагов  -  и
ты в приемном покое! Да и проходит уже. Я дома  таблеток  нажрался,  так
что все путем. Ты иди отдыхай. И так ты из-за меня засиделся. Агрегат-то
в порядке?
   - Куда он денется, - сказал Слепой, вставая и  потягиваясь.  -  Скоро
вообще заглушим.
   - Да,  -  сказал  Аркадий,  -  теперь  уже  совсем  скоро.  На  улице
благодать, лето скоро. Люблю лето.
   -  Угу,  -  согласился  Слепой  и  покосился  на   Аркадия.   Аркадий
по-прежнему сидел на стуле, оглаживая бок.
   Краски вернулись на его лицо, а испарина, наоборот, исчезла,  но  вот
взгляд, которым он смотрел на своего сменщика,  Слепому  не  понравился.
Аркадий глядел с нехорошим прищуром, словно прикидывая, какой части  его
вранья Слепой поверил, а какую станет проверять. "Да что они сегодня,  с
цепи все сорвались? - начиная раздражаться, подумал Слепой.  -  Смотрят,
как солдат на вошь. Что им всем от меня надо?"
   -  Да,  -  неопределенно  сказал  Аркадий,  придавая   лицу   обычное
лениво-дружелюбное выражение, - дела. Так ты ничего не вспомнил?
   Это был дежурный вопрос, повторявшийся во время каждой пересменки,  и
ответ на него всегда был один и тот же. Но сегодня Слепой решил  немного
поиграть на нервах у сменщика - просто тяжело было удержаться после  той
комедии, которую тот ломал перед ним добрых пятнадцать минут.
   - Кое-что вспомнил, - сказал он, глядя на сменщика в упор.
   - Ну?! - воскликнул тот, и в его голосе  и  выражении  лица  не  было
ничего, кроме живейшего интереса. Слепой понял, что  эта  пуля  ушла  "в
молоко" и безразлично пожал плечами.
   - Ничего особенного, - демонстративно зевнув, сообщил он. - Вспомнил,
что люблю крепкий черный кофе. Вспомнил, что когда-то умел  его  классно
варить. Не так уж много, как видишь.
   - Ну да, немного, - взволнованно сказал Аркадий. - Все-таки  это  уже
что-то про тебя, а не про историю КПСС.
   - И правда, - немного удивленно согласился Слепой, - про меня. А я  и
не подумал. А толку-то!
   Всей моей зарплаты на банку хорошего кофе не хватит.
   - Вот чудак, - сказал Аркадий. -  Зарплата,  кофе...  К  тебе  память
возвращается, а ты про кофе.
   Надо бы ее подтолкнуть, чтоб поживее поршнями шевелила.
   - Кого ее, память, что ли? - переспросил  Слепой.  -  Это,  брат,  не
тачка с углем, на нее пузом не наляжешь.
   - Зачем - пузом, - миролюбиво  отозвался  Аркадий.  -  К  специалисту
сходим.
   - Это на собрание? - переспросил  Слепой.  -  Ты  извини,  Аркаша,  я
против твоей секты".
   - Церкви, - твердо поправил Аркадий.
   - Ну хорошо, церкви... Так вот, я против вас ничего не  имею,  но  во
все эти чудеса просто не верю.
   Не верю, понимаешь?
   - Понимаю, - ничуть не обидевшись, сказал  Аркадий.  -  Не  веришь  -
пойди и проверь. Что у тебя, ноги отвалятся? Или боишься,  что  придется
поверить, когда своими глазами убедишься?
   - Глазами не убеждаются, - устало сказал Слепой, - глазами смотрят. И
вообще, я не пойму, тебе-то это зачем?
   - Помочь тебе хочу, дурень, - ответил Аркадий, - просто  помочь,  как
человек человеку. Ну и любопытно, конечно же. Чего мы, в Крапивине нашем
сидючи, видим-то? Да ни хрена мы тут не видим, кроме пьянки, мордобоя да
президента по телевизору. Скучно, Федя! Вот так, елы-палы.
   - Ладно, - сказал Слепой, - я подумаю.
   - Подумай, подумай, - не стал спорить Аркадий. - Ступай-ка ты  домой,
думатель, да пожри как следует. На сытый желудок очень хорошо думается.
   - На сытый желудок спится хорошо, - возразил Слепой.  -  И  потом,  я
знаю одного, который уже наелся.
   - Это который же? - спросил Аркадий. - А-а, ты про это! - спохватился
он и рассмеялся громко и очень фальшиво.

***

   Слепой рывком сел на топчане, заменявшем  ему  кровать,  и  некоторое
время  сидел,  обводя  расширенными   зрачками   погруженную   во   мрак
комнатушку. Постепенно из тьмы выступили сероватые, расплывчатые контуры
предметов: списанный  стол  с  инвентарным  номером  на  боку,  вплотную
придвинутый к подслеповатому окошку, на столе  -  остатки  незатейливого
ужина, колченогая табуретка, больничная тумбочка,  ватник  на  гвозде...
Вид знакомых  предметов  успокаивал,  и  вскоре  дыхание  его  сделалось
ровным, а сердце перестало колотиться в груди,  как  пойманная  в  силки
птица.
   Ему снова приснился кошмар - тот самый, с летящим  навстречу  снегом.
На этот раз в его сне был еще кто-то, до боли  знакомый,  почти  родной,
почти брат или отец, но этот кто-то хотел его  смерти..,  нет,  сложнее:
хотел и не хотел одновременно,  и  в  этом  была  какая-то  неприглядная
правда и полынная горечь поражения, спланированного заранее. В этом была
обреченность.
   Он сидел на постели, снова, как и много раз до этого,  чувствуя,  как
подсыхает на висках холодный пот, стягивая кожу  неприятной  пленкой,  и
думал о том, что память, похоже, и вправду начала  возвращаться.  Теперь
он был почти уверен,  что  не  хочет  этого.  Где-то  на  задворках  его
искалеченного сознания  был  заперт  зверь,  дожидавшийся  только  лязга
засова, чтобы вырваться из клетки, наброситься и  сожрать  первого,  кто
подвернется. Слепому захотелось, как  в  детстве,  спрятать  голову  под
подушку и, крепко зажмурив глаза, переждать, пока кошмар рассосется  сам
собой.
   Он спустил босые ноги на пол, отстранению подумав о том, что все  эти
его переживания не стоят выеденного яйца.  Он  был  прав,  когда  сказал
Аркадию, что память - не тачка. Ее не притормозишь и не подтолкнешь,  ее
нельзя повернуть в сторону или  подправить,  и  она  поступит  так,  как
сочтет нужным - или вернется, или нет, независимо  от  его  желания.  Ею
нельзя  было  управлять,  ее  можно  было  только  уничтожить,  например
выстрелив себе в голову из пистолета. Из армейского "кольта", к примеру.
   Он застыл, натянув брюки до половины. При чем здесь именно "кольт"? С
таким же успехом он мог бы думать о гранатомете или об осадной  мортире,
но "кольт" отчего-то  казался  более  доступным,  каким-то  чуть  ли  не
родным, словно стоило протянуть руку, и она нащупала бы торчащую  из-под
подушки рифленую рукоять...
   Поддавшись искушению, он так и поступил,  но  рука,  конечно  же,  не
нащупала ничего, кроме  смятой  простыни  и  тощей  больничной  подушки.
Слепой тихо рассмеялся и надел штаны до конца.
   Спать расхотелось совсем. Он обулся, набросил на плечи ватник,  чтобы
не пробирал ночной холодок, и вышел на улицу.
   Луна уже ушла, и вокруг было  темно,  только  светились  приглушенным
синеватым светом ночные лампы в больничном коридоре, да бессонно  горело
окно приемного отделения. Занавески на нем были плотно задернуты. Слепой
припомнил, кто сегодня дежурит в приемном, и понимающе  кивнул.  Что  ж,
доктора и медсестры - тоже люди, да, по слухам, еще какие!
   Далеко, на невидимой отсюда железной дороге прогрохотал поезд. Колеса
громыхали долго: шел большегрузный состав, и в тихом ночном воздухе звук
даже на таком расстоянии получался отчетливым и громким.
   Слепой нащупал в кармане  сигареты,  но  пальцы  разжались,  и  пачка
соскользнула обратно в карман.
   Курить не хотелось совершенно, хотя по логике вещей человек,  посреди
ночи разбуженный кошмаром и  вышедший  на  улицу,  чтобы  поостыть,  был
просто обязан выкурить хотя бы одну сигаретку. Просто так, чтобы  отдать
дань традиции.
   Он снова усмехнулся. Внезапно все стало просто  и  ясно.  Память  все
равно вернется, и это будет скорее  всего  больно,  возможно,  стыдно  и
почти наверняка неожиданно. Так или иначе, с этим придется жить  дальше.
"Надо пойти к этому их чудотворцу, -  подумал  он.  -  Вряд  ли  он  мне
поможет, и вряд ли он мне навредит... Вряд ли этот провинциальный  клоун
вообще  на  что-нибудь  способен.  Ну  а  вдруг?  Опасности  надо   идти
навстречу, потому что, сколько бы ты от нее ни бегал, она будет идти  за
тобой по пятам, нюх у нее  получше,  чем  у  любой  ищейки,  от  нее  не
спрячешься.  Ей  можно  только  сломать  хребет  и   растоптать   голову
каблуком." Между прочим, это все не мои слова, кто-то мне их  говорил..,
давным-давно.., не помню ничего... Ничего, черт подери, не помню!"
   Он даже ударил кулаком в ладонь от досады.
   Решено, сказал себе Глеб. Завтра же иду к колдуну, или гуру, или  как
он у них там называется... Вот ведь сочинили религию, сами не поймут, во
что верят... Аркадий, к примеру  вроде  далеко  не  дурак,  а  объяснить
толком, кому они там на своих собраниях молятся, ни в  какую  не  может.
Я-то никому молиться не собираюсь, хотя это  может  оказаться  одним  из
непременных условий, которые мне будут поставлены.  Ну,  это  уж  дудки,
твердо решил он.
   Не хватало еще на старости лет в сектанты  податься...  "С  Аркадием,
что ли, поговорить, - подумал он вдруг. - И ему на дежурстве веселее,  и
я время скоротаю. Заодно и обрадую хорошего человека  -  уговорил,  мол,
веди, чего там... Только что же это  хороший  человек  мне  сегодня  так
ста