воими
словами?
   - Потому что - неприлично.
   Сиверов и сам допил коньяк, прислушался к себе.
   Ноющая  боль   в   виске   постепенно   уходила,   притуплялась.   Он
почувствовал, что даже немного захмелел.
   Обычно  Глеб   умел   сопротивляться   действию   алкоголя,   заранее
настраиваясь на то, что спиртное на него не подействует. Но сегодня  был
не  тот  случай  -  ему  хотелось  ощущать   легкое   головокружение   и
разливающуюся по телу теплоту.
   Он прикрыл ладонью руку жены и несильно сжал ее пальцы.
   - Ты хорошо причесана.
   - Но не накрашена, - ответила Ирина.
   Не вставая со стула, Сиверов взял коробок спичек, прицелился и бросил
его  в  выключатель.  Широкая  панель  щелкнула,  кухня  погрузилась   в
полумрак.
   - Смотри-ка, попал!
   - Теперь не видно твоего макияжа.
   - Но я-то знаю, что его нет.
   - Это уже неважно.
   Сиверов встал и обнял  Ирину.  Она  закрыла  глаза;  прислушиваясь  к
движениям его рук. Он не был  настойчив,  не  был  требователен.  Провел
ладонью по волосам, выждал. Его пальцы скользнули к шее.
   - У тебя такие холодные руки...
   - Не надо было ставить коньяк в холодильник.
   Я грел его в ладонях.
   Глеб сжал ладонями виски Ирины и ощутил, как бьется  под  его  руками
жилка.
   -  Последнее  время  нам  некогда  было   задуматься,   остановиться,
посмотреть друг другу в глаза, -  Сиверов  нагнулся,  пытаясь  взглянуть
Ирине в лицо.
   Та опустила голову.
   - Ты словно чего-то боишься.
   - Раньше я боялась, когда ты уходил надолго.
   - А теперь?
   - Теперь тоже боюсь, но уже не за себя.
   - За него?
   - Конечно. Только сейчас я поняла, что ты для меня значишь, без  тебя
я никто.
   Глеб хотел ответить ей, что он без нее тоже не мыслит себе жизни,  но
понял, это прозвучит фальшиво - он самодостаточен, ему  не  нужна  ничья
помощь, ничье сочувствие. Вернее, он принимает эти знаки  благодарности,
но может обойтись и без них.
   - Я никогда не думала, что кто-то может быть мне дороже, чем ты.
   Если бы такая фраза прозвучала раньше, Сиверов бы подумал другое.  Но
сейчас он понимал, о ком идет речь - о ребенке.
   - Погоди, не надо, - прошептала Ирина.
   - Почему?
   - Я знаю, сейчас он заплачет, и нужно будет идти успокаивать.
   - Ты уверена?
   - Да.
   Они  замерли,  прислушиваясь  к  почти  полной  тишине,  царившей   в
квартире. Было лишь слышно, как подрагивают стекла в окнах  под  напором
ветра. Ирина держала  руку  Глеба  в  своих  пальцах  и  не  давала  ему
двинуться.
   Из спальни донесся чуть различимый плач.
   - Слышишь?
   - Конечно. Ты, как всегда, оказалась права.
   - А теперь он  не  уснет  часа  три-три  с  половиной,  -  Быстрицкая
перевела взгляд на циферблат часов, висевших между кухонными шкафчиками.
- Значит, утихомирится не раньше двух. А я сама умираю, хочу спать. Боже
мой!
   - Завтра тебе будет замена, выспишься днем.
   - Извини, что так получилось, - Быстрицкая  разжала  пальцы  и  резко
поднялась из-за стола. Быстрым шагом направилась  в  спальню,  и  оттуда
зазвучал ее голос:
   - Ух ты, маленький мой, заждался, мое солнышко...
   Она нежно  лепетала  глупости,  которые  говорит  любая  мать  своему
ребенку. Дело было не в словах, не в их смысле, а в интонации, с которой
они произносились, в чувстве, вложенном в них.
   "Почему я не сумел сказать самую простую фразу - я люблю  тебя"?  Она
слышала ее от меня уже много-много раз, но никогда эти слова  не  теряли
новизны. А сегодня я почувствовал,  что  это  прозвучит  фальшиво,  хотя
чувство не ушло".
   Он прошел в спальню и застал Ирину с ребенком на руках.
   - Тебе помочь?
   - Нет, я все сделаю сама. А  ты  ложись  спать,  тебе  же,  наверное,
завтра рано вставать?
   Сиверов хоть и не делал сегодня практически ничего,  чувствовал  себя
уставшим. Сказалось перенапряжение последних месяцев, когда  приходилось
спать урывками, не тогда, когда хочется, а  когда  есть  возможность,  и
делать непривычную работу.
   - Хочешь, я включу музыку?
   - Нет, не надо, она, если я хочу, звучит у меня в голове сама.
   Глеб постелил постель, лег, щелкнул выключателем. Горел  лишь  низкий
торшер, заливая комнату призрачно-желтым  светом.  Реальными  оставались
цвета и вещи, попадавшие в узкий конус света, льющегося из-под  абажура.
В этом световом конусе и сидела Ирина Быстрицкая с ребенком.
   Сон пришел  почти  мгновенно,  заставив  Глеба  забыть  о  всем,  что
волновало его сегодня и вчера. Зато вернулись волнения прошлых лет.  Сон
ему снился очень странный, абсолютно реальный, словно  все  виденное  им
происходило наяву, хотя Сиверов и понимал умом,  что  видятся  ему  вещи
невозможные.
   Он одновременно был  и  участником  сна,  и  сторонним  наблюдателем,
имеющим возможность в каждое мгновение выйти из течения событий  и  даже
заставить это течение остановиться.
   Он словно бы шел по  анфиладе  огромных  залов,  таких  больших,  что
следующая дверь терялась в полумраке и угадывалась  лишь  по  сочившейся
из-под нее узкой полоске света. Эти  залы  чем-то  напоминали  музейные:
такие же излишества  в  архитектуре,  позолота,  росписи.  В  простенках
висели картины в тяжелых золоченых рамах.
   Глеб всматривался в лица изображенных на них людей.  Что-то  знакомое
сквозило в их чертах, но  Сиверов  не  сразу  понял  это.  Лишь  миновав
несколько залов, он стал узнавать тех, кого уже почти  забыл.  Это  были
люди из той, прежней его жизни, из которой он ушел, чтобы начать  новую.
Костюмы, шляпы, пейзажи, прически  на  картинах  пришли  в  его  сон  из
прошлых веков, поэтому он сразу и не распознал лиц.
   - Да это же отец!  -  вырвалось  у  Глеба,  когда  он  остановился  у
большого портрета.
   Да, это был его отец и в то же время  не  он.  Еще  довольно  молодой
мужчина  смотрел  поверх  его  головы   на   окно,   залитое   с   улицы
стеклянно-бдестящей черной мглой. И Глеб попятился: он понял,  что  если
бы отец был жив и  увидел  его  сейчас,  то  не  узнал  бы  -  настолько
изменилось его лицо и он сам.
   Портрет растворился в полумраке, и Сиверов шагнул  в  следующий  зал.
Теперь он узнавал лица тех, кого когда-то знал, ребят, с которыми служил
вместе, учителей, школьных друзей. Он никогда прежде  не  задумывался  о
том, как много людей знали его прежнего, для скольких он уже умер.
   Зал, и еще один,  и  еще...  Как  в  калейдоскопе  сменялись  лица  -
мужские, женские, детские - и все это происходило в  полной  тишине,  ни
один  звук  не  нарушал  безмолвие  ночи.   Тускло   блестела   позолота
архитектурной лепнины, белели колонны, розовели стены, сиял паркет.
   И вот распахнулась последняя дверь. То, что  она  последняя,  Сиверов
почувствовал. Сердце забилось чаще. Он шагнул в ярко освещенный зал,  не
такой большой, как прежние. В простенке между  камином  и  окном  висела
массивная золоченая рама с фигурными украшениями. Глеб подошел к  ней  и
коснулся рукой холодного стекла. Это было зеркало. Глеб увидел в зеркале
себя, но увиденное заставило его затаить дыхание.
   Там, за холодным стеклом был он, но не теперешний, а прежний - только
постаревший.
   Ему трудно было облечь чувства в мысли, а  мысли  -  в  слова,  чтобы
запомнить, зафиксировать свое состояние. Он видел прежнее лицо,  еще  не
измененное пластической операцией... В общем,  в  этом  не  было  ничего
особо странного, если мерить  событие  меркой  сна.  Сиверову  и  раньше
приходилось видеть себя во сне таким, но теперь из  массивной  золоченой
рамы на него смотрел мужчина одних лет с ним, словно он,  прежний  Глеб,
продолжал жить собственной жизнью. Вот и седина на висках, легкая, почти
незаметная.
   "Я узнаю тебя", - подумал Сиверов, и тут же в  его  голове  прозвучал
голос, принадлежавший ему прежнему:
   - А я тебя - нет!
   - Не обманывай ни меня, ни себя, мы одно целое - я и ты.
   - Ты хочешь убедить себя в этом, но это не так. Ты и я не можем  быть
одним целым, ты  стал  другим  за  те  годы,  что  прошли,  пока  мы  не
встретились лицом к лицу. Ты вспоминал обо мне, но не был мной.
   От этого странного диалога душу  Глеба  обдало  холодом,  хоть  он  и
понимал, что это всего лишь сон.
   - Да, я стал немного другим. Но другим становится любой,  кто  живет.
Уходят друзья, появляются новые...
   -  Я  не  о  том,  -  мысленно  отвечал   ему   непохожий   на   него
двойник-отражение. - Ты только думаешь, что остался прежним.
   - Я стараюсь не думать об этом.
   - А зря - Что толку, если ничего уже не изменить, если жизнь -  твоя,
моя - сложилась по-другому.
   - Ты не жалеешь о том, что могло случиться, и не случилось?
   - Но тогда бы не случилось того, что уже произошло со мной.
   Мужчина в зеркале усмехнулся:
   - Ты имеешь в виду Ирину, твоего сына?
   - Да.
   - А не хочешь посмотреть на ту женщину, которую ты  не  встретил,  на
того ребенка, который не родился лишь потому, что ты стал другим?
   - Нет, - твердо ответил Глеб.
   - Зря. Может, ты понял бы, что сделал не правильный выбор. Даже  если
ты не хочешь, все равно увидишь их, - сказал  собеседник,  отдаляясь  от
Сиверова в холодном зеленоватом стекле зеркала.
   На Сиверова накатил страх, леденящий, парализующий, какой испытываешь
только во сне. Его хватило лишь на то, чтобы крепко-крепко зажмуриться и
ничего не видеть. Он понимал, что сейчас перед ним  в  зеркале  проходят
картины той жизни, которую он должен был прожить, но не  прожил,  сменив
ее на свою теперешнюю жизнь.
   И тут кто-то тронул его за  плечо.  Сиверов  от  этого  прикосновения
вновь понял,  что  видит  сон,  а  не  реальность.  Он  чувствовал,  что
проснулся, но не решался открыть глаза,  боясь,  что  увидит  запретное,
увидит все, что потерял, даже не успев найти.
   - Глеб, что с тобой? - говорил встревоженный голос Ирины,  в  котором
слышались нотки плача.
   Он с усилием поднял веки, увидел залитую желтоватым  светом  комнату,
такую маленькую после огромных  залов  из  его  сна.  Ирина  с  тревогой
смотрела на него.
   - Ты стонал во сне.
   - Да?
   - У тебя что-то болит?
   Глеб усмехнулся:
   - Нет, все в порядке.
   - Нет, ты меня не обманешь, что с тобой случилось во сне?
   - Все хорошо, - Сиверов приподнялся на локте и обнял жену.
   - У тебя было такое странное лицо, я почти не узнавала тебя...
   - Ирина, что ты городишь? Как может человек быть непохожим на  самого
себя? Неужели бы ты меня не узнала? Смешно.
   - Этого я и испугалась. Ты был другим... Наверное, глупо звучит, но я
не ошиблась, правда!..
   Быстрицкая  говорила  взволнованно,  торопясь,  глотая  слова,  и  не
выпускала руку Глеба, словно боялась его потерять.
   - Не говори глупостей. Малыш уже спит?
   - Да.
   - Ложись и ты.
   - Мне страшно, - прошептала Ирина.
   - Не думай о плохом, я же здесь, и мы вместе.
   И тут же Сиверов понял, он сказал не то, что следовало,  ведь  завтра
его не будет. Еще не раз ему придется исчезать и возвращаться...
   - Спи, спи, - он гладил Ирину по волосам, по спине, чуть ли не  силой
уложил ее и уговаривал уснуть. Постепенно  она  успокоилась,  затихла  и
задремала, прижавшись в нему, а Глебу спать расхотелось  совершенно.  Он
боялся вернуться в холодные сумрачные  залы  своего  предыдущего  сна  и
вновь встретиться взглядом со своим отражением в зеркале, таким  близким
ему и таким непохожим.
 
*** 
 
   Быстрицкая еще спала, когда Глеб покинул квартиру. Он не стал  будить
жену, понимая, что от этого расставание станет еще более тягостным.
   - До встречи, - прошептал он.
   Как всегда. Слепой не воспользовался лифтом, а  сбежал  по  лестнице.
Настывшая за ночь машина встретила его холодом и изморозью на  руле.  Но
через  пять  минут  работы  мотора  горячий  воздух,   льющийся   из-под
пластмассовых  решеток  автомобильной  печки,  заставил  Глеба  Сиверова
веселее взглянуть на жизнь. Как-никак, стояла весна, а  значит,  впереди
маячили более теплые, более долгие, чем  сейчас,  дни.  На  душе  всегда
веселее, если знаешь, что впереди перемены к лучшему.
   Все, что нужно, было у Сиверова в сумке, по принципу "все мое ношу  с
собой". На этот раз он не брал ни оружия, ни специальной аппаратуры.  Из
всех чудес техники при нем  были  лишь  электронная  записная  книжка  и
пейджер для связи с Потапчуком. Направление в  больницу  генерал  сделал
самое настоящее, чтобы в психиатрической лечебнице никому и в голову  не
пришло, что Сиверов не их пациент, а агент ФСБ.
   Улицы города уже наполнились машинами, пешеходами. Начинался  обычный
деловой день. Глеб свернул между двумя пятиэтажными домами  и  выехал  к
проволочному забору платной стоянки, устроенной на месте бывшего склада.
Место на стоянке было уже оплачено, у Сиверова имелся талон.
   Сторож, недовольный тем, что  его  потревожили,  поднял  шлагбаум,  и
Сиверов въехал на территорию.
   - Девяносто пятое место, - сторож поскреб короткими пальцами небритую
щеку, - это туда, - и махнул рукой в дальний конец стоянки.
   Глеб провел автомобиль между рядами машин на  приличной  скорости  и,
резко притормозив, вывернул руль.  Машина  с  заблокированными  колесами
буквально  вползла  юзом  на  небольшую  площадку,  не  задев   соседние
автомобили.
   - Ловко, - покачал головой  сторож,  впервые  видевший  такой  способ
парковки, хотя клиенты попадались здесь всякие.
   Глеб запер машину, закинул сумку  на  плечо  и  насвистывая,  быстрым
шагом вышел на улицу, унося с собой квитанцию.
   Дворами Сиверов вышел к лечебнице. Ее окружал казавшийся  бесконечным
бетонный забор, грозно ощетинившийся колючей проволокой. Преграда  чисто
символическая,  подумалось  Глебу.  При  желании  раздвинуть,   подперев
палками, два ряда колючки и залезть на забор было плевым делом.
   Пройдя вдоль забора метров двести,  Глеб  Сиверов  свернул  вправо  и
оказался у застекленных  дверей,  ведущих  в  больницу.  Мощная  пружина
сопротивлялась, словно не желала, чтобы Сиверов оказался по  ту  сторону
двери. В коридоре пахло хлоркой, и казалось,  сам  воздух  напоен  здесь
страхом. Лица медиков, попадавшихся Сиверову  навстречу,  не  отличались
приветливостью.  На  любого  человека,  оказавшегося  здесь  без  белого
халата, они смотрели, что называется, "как солдат на вошь".
   "Приемный покой", - прочел Глеб стеклянную табличку,  укрепленную  на
выкрашенной серой краской двери.
   - Добрый день. Мне к вам? - Сиверов положил на стойку  направление  и
паспорт на имя Федора Молчанова.
   - Может, и ко мне, - вместо  приветствия  ответила  пожилая  женщина,
подозрительно поглядывая на пациента, которого никто не сопровождал - ни
родственники, ни бригада санитаров.
   Водрузив на нос чисто мужские очки  в  толстой  роговой  оправе,  она
бегло прочитала направление, подчеркнула пару строчек красным карандашом
и наконец-то предложила Сиверову сесть. Несколько  формальных  вопросов,
которые женщина задавала  со  скучающим  видом,  никого  ни  к  чему  не
обязывали. Все ответы на них содержались в лежащих перед ней документах.
   Еще через десять минут Глеб Сиверов, переодетый в больничную пижаму с
черным штемпелем, получил на руки бумажку, где был указан корпус,  номер
палаты и фамилия лечащего врача, в распоряжение которого он поступал.
   - Могу идти?
   - Я вас проведу.
   - До корпуса?
   - Я сделаю все так, как надо.
   Прием новенького прошел буднично, никак не затронув  жизни  больницы.
Женщина проводила Глеба до двери,  ведущей  на  территорию,  открыла  ее
своим ключом и выпустила его из здания.
   Сиверов еще стоял на крыльце, когда  у  него  за  спиной  заскрежетал
ключ. Трудно было поверить,  что  почти  в  самом  центре  Москвы  может
находиться  такой  тихий,  забытый  людьми  уголок.  Лужайки,   аллейки,
асфальтированные дорожки, скамейки, расставленные тут и там  без  всякой
системы, невысокие, силикатного кирпича корпуса. Здесь никто  никуда  не
спешил, больные  прохаживались  по  аллейкам,  сбивались  в  группки  на
перекрестках.  Сиверов  предварительно  изучил  у  Потапчука  план-схему
больницы и ориентировался здесь  великолепно.  Чтобы  попасть  к  своему
корпусу, ему предстояло пересечь всю территорию лечебницы наискосок.
   Никогда прежде Глеб не  бывал  в  подобных  местах  даже  в  качестве
простого посетителя. Чисто природное  любопытство  заставляло  его  идти
медленно, прислушиваться к разговорам больных, присматриваться к ним.
   Многие пациенты производили  впечатление  абсолютно  здоровых  людей.
Разговоры о быте, о политике, хорошо  обоснованные  аргументы,  толковые
вопросы, толковые ответы. Но  попадались  и  другие,  в  чьих  глазах  с
первого взгляда читалось безумие. Этих было легко узнать даже издали, по
походке - странной, немного разболтанной, - потому, как они озирались на
ходу.
   Сиверов вышел на небольшую заасфальтированную площадку перед одним из
корпусов. Она  чем-то  напоминала  войсковой  плац,  не  хватало  только
трибуны  и  стендов.  Здесь   собралось   человек   пятьдесят   больных,
исключительно мужчин. Ветра почти не было,  и  на  Сиверова  то  и  дело
наплывали облачка едкого дыма дешевых сигарет, сменяясь волнами  чистого
воздуха.
   Совсем неподалеку от Глеба стоял странный субъект, одетый  в  военную
форму старого образца, - не хватало только погон и кокарды  на  пилотке.
Абсолютно безумные глаза мужчины были широко открыты, он даже не моргал.
   - Кру-гом! - скомандовал  себе  больной,  лихо  развернулся,  щелкнул
каблуками и замер по стойке смирно. - Равнение направо! - скомандовал он
себе, тут же выполнил команду и рявкнул:
   - Шагом марш!
   Высоко поднимая ноги,  оттягивая  носок,  он  картинно  печатал  шаг,
продвигаясь по площадке. Когда ему нужно  было  свернуть,  чтобы  обойти
препятствие, мужчина отдавал себе очередную команду:
   - На-ле-во! На-пра-во!
   Проходя мимо больных, мужчина не забывал прижимать  руки  по  швам  и
поворачивать высоко задранную голову.
   На  него  практически  никто,  кроме  Глеба,  не  обращал   внимания.
Наверняка больной проделывал подобные трюки не первый месяц, а то и год,
если судить по износившимся подошвам еще вполне крепких кирзовых  сапог.
Мужчина, чеканным шагом, приближался к Сиверову, шагал  прямо  на  него,
стуча подошвами сапог по асфальту  -  так,  словно  хотел,  чтобы  земля
содрогнулась, а с фонарей упали шары стеклянных плафонов.
   Невидящий взгляд скользил над головами людей.
   - Левой! Левой! - приговаривал сумасшедший, надвигаясь на Сиверова.
   Можно было отойти в сторону, можно было дождаться, пока  больной  сам
свернет,  скомандовав  себе  "на-лево!",  но  Глеб  поступил  иначе.  Он
негромко скомандовал:
   - Взвод, стой! - и добавил. - Раз, два.
   Сумасшедший, как и положено по строевому уставу, сделал еще два шага,
щелкнул каблуками, а по команде "вольно" отставил правую ногу в  сторону
и чуть склонив голову на бок, посмотрел на Сиверова.
   - Разойдись! - скомандовал Глеб.
   Только сейчас он заметил, как молод мужчина. До этого он казался чуть
ли не пятидесятилетним, хотя на самом деле,  ему  было  лет  тридцать  -
тридцать пять.
   Взгляд больного сделался немного осмысленным, теперь  он,  во  всяком
случае, видел Сиверова.
   Несколько  сумасшедших  украдкой  посматривали   на   Глеба,   ожидая
продолжения.
   - А теперь упал, отжался!  -  прозвучал  у  Глеба  за  спиной  низкий
грудной голос.
   Псих, изображавший  из  себя  военного,  стал  клониться  вперед,  на
какой-то миг замер под таким углом, который противоречил закону  земного
притяжения, о котором сумасшедший явно не имел ни малейшего  понятия,  а
затем  упал  на  асфальт,  выставив  перед  собой   руки,   и   принялся
быстро-быстро отжиматься.
   - Отставить! - зло произнес Глеб и обернулся.
   Сумасшедший замер, чуть приподнявшись на полусогнутых руках.
   - Чего ты? Псих, что ли?
   На  Сиверова  смотрел  здоровенный  детина  в  спортивных  штанах   с
лампасами, в кроссовках сорок шестого размера  и  в  просторном