ый газетный  сверток,  в  котором  оказалось  полбуханки  хлеба,
несколько луковиц и приличный кусок сала.
   - Хорошо живете, - заметил он. - В Москве на эти бабки  больше  одной
бутылки не купишь.
   - Да говно эта ваша Москва, - спокойно ответил  истопник,  усаживаясь
за стол и нарезая хлеб и  сало  большим  карманным  ножом  со  сточенным
лезвием. - Был я там как-то. Народу - тьма, а выпить не с кем.
   - Ну, это ты просто не нашел, - сказал Андрей. - Так у вас, говоришь,
лучше?
   - Было лучше,  -  сказал  истопник,  ловко  очищая  луковицу.  Андрей
представил себе, как  от  них  обоих  будет  нести  наутро,  и  мысленно
содрогнулся.
   - Было? - переспросил он.
   - Ага, - не совсем  внятно  отозвался  собеседник,  зубами  срывая  с
бутылки колпачок и шаря в тумбе стола в поисках стаканов.  Стаканы  были
мутноватые, захватанные, с неприятным осадком на дне, но  Андрей  утешил
себя  тем,  что  водка,  по  идее,  должна   оказывать   дезинфицирующее
воздействие. - Вот именно - было. Пока этот хмырь здесь не появился.
   - Какой хмырь? - втайне  радуясь  удаче,  с  невинным  видом  спросил
Андрей. Новый знакомый явно  был  настроен  поговорить  на  интересующую
Андрея тему.
   - Да этот.., в бороде.  Нерусский  этот,  молится  который.  Охмуряло
этот.
   - Волков, что ли? - спросил Андрей. -  Так  какой  же  он  нерусский?
Волков, да еще и Александр...
   - Сволочь он, а не Александр, - убежденно  заявил  истопник,  бережно
наполняя стаканы. Наливал он до краев, не  скупясь.  -  Русские  люди  в
церковь ходят, а после церкви, знамо  дело,  в  винно-водочный,  а  этот
молится неизвестно кому, и мало того, что сам не пьет, так и  другим  не
велит. Одно слово - сатанист. Вон, напарник мой,  Аркаша...  Уж  на  что
свойский был парень, так и этот туда же... А, ну их всех в болото! Давай
за знакомство. Меня Василием кличут. Рукавишников моя фамилия.
   - Андрей Шилов, - представился  Андрей,  нерешительно  поднимая  свой
доверху наполненный стакан. Заметив его колебания, Василий нахмурился.
   - Ты чего это? - с подозрением спросил он. - Ты сам-то, часом, не  из
этих?
   Он неопределенно кивнул головой куда-то в сторону двери, где, по  его
мнению, затаились "эти".
   - С чего это ты взял? - удивился Андрей.
   - А вот с того и взял,  -  непримиримо  сказал  Василий.  -  Пить  не
хочешь, Волкова знаешь... К нему из Москвы в последнее  время  мно-о-ого
дурачья ездит. Тому хворь заговори, тому,  понимаешь,  прыщ  на  заднице
заколдуй, а кому и посерьезнее вещи требуются - тещу там, к примеру,  на
тот  свет  спровадить...  Мне  Аркашка   по   старой   дружбе   кой-чего
рассказывал... Волосы дыбом встают, до чего у нас народ дурной!  Так  из
этих ты или нет?
   - Нет, - сказал Андрей, - не из этих. Из газеты я. Приехал статью про
Волкова писать. Сходил к ним на собрание, теперь вот даже и не знаю...
   -  Ты  пей,  пей,  -   перебил   его   Василий.   -   Интересно   мне
полюбопытствовать, русский ты человек или тоже сатанист какой-нибудь.
   Андрей покрутил головой, резко выдохнул и в три огромных глотка выпил
стакан до дна.
   - О! - обрадованно зачастил Василий, тыча задохнувшемуся, оглушенному
журналисту ломоть хлеба с салом. - Наш человек! Да ты занюхай,  занюхай,
чудила, погоди жрать-то! Успеешь еще... Так чего ты там не знаешь?
   - Чего я не знаю? - разом осипшим голосом переспросил Андрей,  борясь
со своим желудком, который не привык получать алкоголь такими порциями и
теперь выражал бурный протест, словно и не желудок это был, а засоренный
унитаз. - А, про статью... Не знаю,  Вася,  что  писать.  Дико  мне  там
как-то показалось, страшно, а почему - в толк никак  не  возьму.  Может,
это у меня крыша поехала или, скажем, просто настроение не то?
   - То у тебя настроение, - сказал Василий,  с  аппетитом  набивая  рот
хлебом и салом и с хрустом заедая все это луком. - Самое то, -  невнятно
прошамкал он, снова наполняя стаканы, теперь уже умеренно,  примерно  на
четверть, чтобы растянуть удовольствие. - Раскатать их, козлов, в  блин,
чтоб духом ихним не  смердело...  Батюшка  наш,  отец  Силантий,  так  и
говорит: язычники, говорит, идолопоклонники, детей  от  домашнего  очага
отвращают...
   Нет, ты не подумай, - горячо, явно говоря о  наболевшем,  втолковывал
он Андрею, без тоста опрокидывая в себя стакан и снова наполняя его, уже
не  заботясь  о  том,  выпил  ли  его  собутыльник.  Видимо,  результаты
проведенной им "проверки на вшивость" вполне  его  удовлетворили,  и  он
окончательно  признал  журналиста  своим,  русским,  как  он  выражался,
человеком, - ты не подумай, Андрюха, я не из  этих...  В  церковь-то  я,
можно сказать, и не хожу, это мамаша у меня сильно набожная... Ну,  будь
здоров... Но детей они от родителей точно отворачивают. Сходит,  бывает,
такой соплежуй к ним на собрание раз, сходит другой, а потом  и  говорит
своим старикам: вы, мол, дети зла, уроды вы,  мол,  глядеть  на  вас  не
могу, и не трогайте вы меня, не доводите,  мол,  до  греха.  Так  прямо,
сучье вымя, и режет, что твоя бензопила... Сам-то я не женат,  на  хрена
мне это удовольствие, но вот сосед у меня, Серега Дрягин,  так  тот,  не
поверишь, слезами плакал вот на этом самом месте...
   Он вдруг замолчал, словно  что-то  припоминая,  почесал  затылок  под
обтертой ушанкой, поморгал розовыми с  перепоя  глазами  и  с  некоторой
задумчивостью проговорил, медленно пережевывая кусок сала:
   - Не, ни хрена подобного, не здесь. У меня это было в бане, вот  где.
Или не в бане? Да нет, точно в  бане,  Серега  голый  был,  в  чем  мать
родила. Сидит голый и плачет: сын, мол, в секту  пошел.  Я,  говорит,  к
нему с ремнем, а он, значит, за топор, а  глаза  белые,  как  у  вареной
селедки... Я, видать, тоже голый был... Баня ведь все-таки...
   - Ясное дело, - счел необходимым поддержать его Андрей. Он больше  не
пил, внимательно слушая рассказ пьяневшего на глазах Василия и благодаря
судьбу за то, что та привела его не в приемный покой больницы, а  именно
сюда. Нужно было только вытянуть из собеседника побольше,  пока  тот  не
окосел окончательно и не начал нести околесицу и ловить по углам чертей.
- А вот ты про напарника своего рассказывал, про сменщика...
   Как его". Аркадий?
   - Ну? - совершенно пьяным, плывущим голосом переспросил Василий.
   - Ты говоришь, он тебе что-то рассказывал. Что рассказывал-то?
   Василий вдруг совершенно неожиданно протрезвел прямо на  глазах.  Это
произошло так стремительно, что Андрей даже испугался.
   - Рассказывал... - с непонятной интонацией повторил  Рукавишников.  -
Уж что рассказывал, то рассказывал... Ты не мент?
   - Да боже упаси, - искренне ответил Андрей.
   - Ну так и незачем тебе это  знать,  -  не  слишком  вежливо  отрезал
истопник, снова впадая в состояние, предшествующее полной прострации.  -
Кто много знает, тот мало живет, слыхал?
   - Слыхал, - ответил Андрей. - Только я, как видишь, до сих пор жив, а
уж какие истории печатал, какие люди грозились меня по  самые  ноздри  в
землю вбить... Я тебе, Вася, так скажу: не надо их  бояться.  Никого  не
надо бояться, и все будет в порядке.
   Он и сам уже был порядком нагрузившись  и  начинал  городить  чепуху.
Он-то знал наверняка: тот, кто вообще ничего не боится, - просто калека,
моральный урод, и век таких людей, как  правило,  до  смешного  короток.
Страх  -  один  из  основных  защитных  механизмов,  спасающих  нас   от
преждевременной смерти. Просто, если не хочешь превратиться в  слизняка,
нужно найти внутри себя кнопку, с помощью которой  этот  механизм  можно
выключить хотя бы на время, и тогда репутация  человека,  незнакомого  с
чувством страха, тебе обеспечена. Но ему нужна  была  информация,  и  он
колол  Рукавишникова,  как  следователь  колет  упорного  свидетеля,  не
желающего давать показания из опасений, чаще всего вполне  обоснованных,
за  целость  своей  драгоценной  шкуры.  Ход  был  примитивный,  но  его
свидетель пребывал в  таком  состоянии,  что  наверняка  заснул  бы,  не
дождавшись завершения одной из  тех  хитроумных  комбинаций,  с  помощью
которых  съевший  на  интервью   собаку   Шилов   обычно   вытягивал   у
неразговорчивых  собеседников  интересующие  его  данные.  Кроме   того,
Василия явно так и распирало изнутри, алкоголь ослабил  его  тормоза,  и
ему не терпелось поделиться своими знаниями  с  тем,  кто  был  согласен
слушать... тем более что собеседником оказался  корреспондент  столичной
газеты.
   - В общем, имей в виду, -  после  долгой  паузы  сказал  он,  допивая
остатки водки, - имей в виду, я тебе ничего не говорил...  И  вообще,  я
тебя не видел, не знаю и знать не желаю. Так вот, -  он  наклонился  над
столом и поманил к себе Андрея,  -  есть  у  меня  подозрение,  что  эти
богомольцы оружие прикупают, взрывчатку... Уж  не  знаю,  кого  они  там
воевать собрались, а только что же это за божьи люди, у которых ящики со
взрывчаткой в подвале стоят?
   -  Гонишь,  -  с  притворным  недоверием  сказал  Андрей.   -   Какая
взрывчатка, что ты несешь? Ты сам подумай, где это видано? Прославиться,
что ли, захотел?
   Рукавишников медленно улыбнулся, показав желтые от никотина зубы.  Он
опять выглядел совершенно трезвым, и Андрей снова  испугался:  уж  очень
резкими были эти внезапные перепады.
   - Может, и гоню, - сказал он, вставляя  в  уголок  рта  сигарету  без
фильтра, - а может, и нет.
   Мое дело сказать, а ты уж кумекай сам, как знаешь.
   А славы мне твоей не надо, жизнь,  знаешь  ли,  дороже.  И  если  ты,
писатель, мое имя в своей газете  пропечатаешь,  так  и  знай,  загубишь
русского человека ни за понюх табаку. Понял?
   - Понял,  -  так  же  медленно,  с  расстановкой  сказал  Андрей,  но
Рукавишников,  похоже,  его  уже   не   услышал,   он   храпел,   уронив
всклокоченную голову с уже начавшей пробиваться  на  макушке  плешью  на
скрещенные руки. В пальцах правой руки дымилась забытая сигарета. Андрей
аккуратно вынул ее из пальцев и хотел было  выбросить,  но  передумал  и
стал курить, глядя в грязное оконное стекло, в  котором  не  было  видно
ничего, кроме все той же котельной и стола, на  котором  среди  остатков
закуски сиротливо стояли две пустые водочные бутылки.

Глава 4

   Андрей докурил сигарету и тщательно вдавил окурок  во  влажную  землю
подошвой кроссовки. Лесной пожар в такую погоду конечно же  начаться  не
мог, но мать Андрея, когда-то учившая сына ходить  по  лесу  и  отличать
боровики от поганок, привила ему осторожность в обращении  с  огнем  так
основательно, что это, казалось, вошло прямо в подкорку и закрепилось  в
генотипе. Во всяком случае, он никогда не разбрасывал в  лесу  окурки  и
всегда тщательно  гасил  костры,  даже  находясь  в  полубессознательном
похмельном состоянии. Поймав себя на  том,  что,  несмотря  на  принятые
меры, все-таки немного беспокоится,  до  конца  ли  он  потушил  окурок,
Андрей невесело улыбнулся... Мама, мама, как же хорошо ты умела  клепать
мозги...
   Он с некоторым злорадством вылил остатки минеральной  воды  на  корни
ближайшей березы, бросил бутылку в присмотренную заранее ямку и небрежно
надвинул сверху ногой ворох лесного мусора. Эти  бессмысленные  действия
немного успокоили его.
   Чтобы успокоиться окончательно, он потрогал сквозь тонкую кожу куртки
рукоятку газового пистолета.
   Это было оружие, пускай  не  вполне  настоящее,  но  при  выстреле  с
небольшого расстояния и оно могло покалечить, а то и убить какого-нибудь
особо рьяного охотника на журналистов.
   Вешая на плечо сумку, он снова кривовато улыбнулся. Если дело  дойдет
до  стрельбы,  то  газовый  пистолет  его  не  спасет.  Судя  по  всему,
Рукавишников был прав - оружие у Волкова и его паствы было.
   Во всяком случае, взрывчатки у них  имелось  предостаточно,  судя  по
тому, с какой истинно русской щедростью и широтой души  они  расковыряли
редакцию. Так что  на  пистолет  надеяться  не  стоило,  он  мог  только
осложнить ситуацию, создав у своего владельца иллюзию защищенности.
   - Так что  мне,  выкинуть  его  теперь?  -  вслух  спросил  Андрей  у
молчаливого перелеска. Перелесок ничего не ответил, и  он,  с  некоторой
натугой выдавив из себя смешок, вышел  на  тропу  и  зашагал  в  сторону
поселка.
   Перелесок вскоре кончился. Андрей пересек уже  сухую  ленту  шоссе  и
двинулся через голое картофельное  поле,  покорно  лежавшее  в  ожидании
плуга. Тропа разрезала его по диагонали, карабкаясь на пологий бугор, за
которым скрывались крыши и трубы поселка. Лишь немного левее того места,
где тропа отсекалась близкой линией горизонта,  из-за  бугра  выглядывал
закопченный палец трубы.
   Там была котельная, снабжавшая теплом и горячей водой полтора десятка
хрущевских   пятиэтажек,   которые   в   Крапивино   гордо   именовались
микрорайоном. Трубы больничной котельной отсюда видно не было.
   Он двинулся через поле и вскоре поймал  себя  на  том,  что  невольно
пригибается,  автоматически  выискивая  глазами  укрытие,  словно  опять
очутился на Кавказе.., не на том Кавказе, где пьют молодое красное  вино
под барашка и кинзу,  а  на  том,  где  с  завидной,  достойной  лучшего
применения меткостью стреляют в русских людей из русского же оружия.
   Он заставил себя выпрямиться и идти спокойно - в  конце  концов,  кто
его мог запомнить? И кто из людей, запомнивших его лицо, мог знать,  что
он и есть тот  самый  щелкопер,  который  написал  разгромную  статью  в
"Молодежном курьере"?
   Поднявшись на пригорок, он  увидел  поселок,  лежавший  в  чашевидной
котловине километрах в полутора от того места, на котором  он  стоял,  и
привычно поразился, не в силах уразуметь, что заставляет  людей  жить  в
этом убогом месте. Город не город, деревня не деревня  -  так,  сплошное
недоразумение, выкидыш урбанизации...  Ответ  мог  быть  только  один  -
нищета. Нищета приковывает  человека  к  месту  лучше  цепей  и  колючей
проволоки.
   Нищета и необходимость растить детей - кормить их, одевать,  учить  и
хотя бы ради них делать вид, что у тебя все нормально, что ты живешь,  а
не тянешь постылую лямку, скользкую от твоего пота, одеваться  в  убогие
турецкие и китайские тряпки и смотреть  убогие  сериалы  по  телевизору,
убого, привычно  и  безнадежно  лаяться  с  супругом,  с  соседкой  -  с
кем-нибудь, лишь бы отлаяться, и каждый день глушить себя то работой, то
водкой, причем и тем и другим - в совершенно нечеловеческих  дозах...  А
если  организм  не  принимает  водку  или,  к  примеру,  воспитание  или
общественное  положение   не   позволяют   периодически   упиваться   до
поросячьего визга, ну что тогда? Правильно, молиться. И  наплевать  уже,
кому ты молишься, лишь бы помогло, лишь бы полегчало чуток.., хоть  прыщ
на заднице сошел бы, что ли.
   Он  стал  неторопливо  спускаться  с  холма,  продолжая  разглядывать
поселок с таким чувством, словно перед ним было не людское поселение,  а
деревня гнусных саблезубых троллей, город вампиров и оборотней...  "Черт
побери, - подумал он, - а может быть,  все  наоборот?  Может  быть,  это
все-таки я тронулся умом, а друг  Василий  со  своими  пьяными  бреднями
заставил меня спятить окончательно?
   У нас ведь, насколько я помню, свобода совести... молись  хоть  Богу,
хоть черту, только редакций не взрывай. А может,  это  не  они  взорвали
редакцию?
   Может, мы зацепили кого-нибудь другого? Кого мы  только  не  цепляли,
вспомнить страшно. Взять хотя  бы  недавнюю  статью  Гуревича  про  этот
инновационный банк.., как бишь его? Нет,  не  помню.  Но  статейка  была
хлесткая, так писать только Гуревич у нас  и  умеет.  То  есть  все  мы,
конечно же,  так  умеем,  но  нам  для  этого  волей-неволей  приходится
прибегать  к  ненормативной  лексике,  а   у   него   язык   чистенький,
литературный, и что он с его помощью вытворяет - бож-же ж мой! Читаешь и
прямо голос его слышишь - желчный, едкий, аж скулы сводит.
   Могли нас за Гуревича шандарахнуть? Могли, конечно, и  не  только  за
Гуревича. Я ведь тоже не только про эту секту писал, не  говоря  уже  об
остальных рыцарях пера и диктофона... В общем, надо найти  Рукавишникова
и заставить  его  показать  мне  это  оружие  -  хотя  бы  и  с  помощью
участкового.
   Впрочем, немедленно вспомнил он, начальник отделения у них  -  дубина
редкостная. Я ведь еще тогда к нему обращался. Обещал разобраться. Вот и
разобрался, боров крапивинский."
   Он с деловитым и независимым видом вступил  в  поселок,  одной  рукой
придерживая на плече ремень сумки, а другой сжимая  в  кармане  рукоятку
пистолета. Нести сумку на левом плече было неудобно:  ремень  все  время
соскальзывал, как  намыленный,  но  он  упорно  продолжал  цепляться  за
пистолет, понимая в то же время, что ведет себя ни с чем  не  сообразно,
попросту глупо, и будучи  не  в  силах  совладать  со  знакомой  нервной
дрожью. Атмосфера поселка  давила  на  психику,  как  тонна  кирпича,  и
голубое апрельское небо  ничего  не  могло  в  данном  случае  изменить.
Напротив, то, что над этим местом солнце светило точно  так  же,  как  и
везде, вопреки всяческой логике казалось чуть ли ее кощунством.
   Мимо, подвывая и рыча,  прополз  рейсовый  автобус.  Это  был  первый
номер. Андрей знал, что в поселке функционируют два автобусных маршрута,
хотя и не вполне понимал, зачем это нужно в  населенном  пункте,  пройти
который из конца в конец можно было за  полчаса.  На  всякий  случай  он
отвернул лицо в сторону, когда  автобус  поравнялся  с  ним,  и  присел,
возясь со шнурками кроссовок, когда тот обогнал его.
   "Штирлиц шел по Берлину, - вспомнил он, - и ничто не выдавало  в  нем
советского разведчика, кроме волочившегося сзади парашюта."
   Вскоре он добрался до больницы и, толкнув знакомую  калитку,  на  сей
раз незапертую, прямиком направился к  котельной.  Котельная  по  случаю
наступившей теплой погоды имела заброшенный вид.
   Отопительный сезон еще не кончился, но необходимость кочегарить топку
круглые сутки, похоже, уже отпала. Андрей заглянул в распахнутую дверь и
убедился в том, что в котельной никого нет, кроме тощего  черного  кота,
который, сидя в разлегшемся на полу  пятне  пыльного  солнечного  света,
старательно  вылизывал  шерсть  на  брюхе.  Кот  посмотрел   на   Андрея
разбойными  ярко-желтыми  глазами  и  вернулся  к  прерванному  приходом
незнакомца занятию.
   - Кис-кис, - неизвестно зачем сказал  ему  Андрей,  но  кот  даже  не
поднял  головы,  лишь  повернул  на  голос  рваное  треугольное  ухо   и
презрительно дернул кончиком похожего на старый ершик для мытья  бутылок
хвоста.
   - Вы кого-то ищете? - прозвучало у Андрея за спиной, и он  вздрогнул.
Он все время вздрагивал в этом  чертовом  поселке,  как  нервная  девица
преклонных лет.
   Шилов обернулся. Позади него стоял высокий и плечистый,  но  какой-то
подсохший, словно после болезни, мужчина лет сорока. На  голове  у  него
топорщился жесткий ежик светлых с сильной проседью волос,  а  цвет  глаз
разобрать было невозможно: незнакомец сильно щурился, словно солнце било
ему прямо в  глаза.  Впрочем,  вполне  возможно,  что  виной  тому  была
сигарета, небрежно зажатая в уголке его  сильного,  красиво  очерченного
рта.
   - Я ищу кочегара.., э.., истопника, - все еще не совсем владея  своим
голосом, ответил Андрей.
   - Я вас слушаю, - сказал мужчина, и только теперь Андрей заметил, что
одет тот в своеобычную одежду кочегара  -  брезентовый  рабочий  костюм,
перепачканный углем до такой степени, что  трудно  было  с  уверенностью
определить  его  цвет.  Впрочем,  одежда  эта,  более   подходящая   для
огородного  пугала,  сидела  на  незнакомце   с   какой-то   щеголеватой
непринужденностью, так что даже не сразу бросалась в глаза. И  еще  одно
обстоятельство мешало сразу распознать в этом человеке истопника  -  его
речь. Говорил он правильно, со спокойной и уверенной, но в то  же  время
безупречно вежливой интонацией,  без  намека  на  местечковый  акцент