коридора, прошел по  скрипучему
паркету и заглянул в палату.
   Голубоватый ночник, вмурованный в стену, заливал помещение мертвенным
светом.  Лица  спящих  больных  казались  слепленными  из   голубоватого
фарфора. Боря Элькинд все еще лежал поверх одеяла, и его пальцы нажимали
клавиши несуществующей клавиатуры.
   - Эй, вундеркинд, - окликнул его Сиверов, хлопнув по плечу.
   Глаза Бори моментально открылись.
   - А, я и не заметил, как вы появились.
   - Ты говорил, кофе у тебя есть.
   - Растворимый, но хороший.
   - Хорошего растворимого кофе не бывает, - буркнул Глеб. -  Хороший  -
только в зернах. Где?
   - В тумбочке, в стеклянной банке.
   Заглядывая туда сегодня днем. Сиверов  банки  с  кофе  не  видел,  но
говорить об этом, естественно, Элькинду  не  стал.  Присел,  заглянул  в
тумбочку. Как оказалось, банка стояла, задвинутая книжками.
   - Ловко прячешь, - сказал Сиверов.
   -  Конечно,  тут  что   хотите   украдут.   А   книжками   никто   не
заинтересуется.
   - Это точно. За ними можно хоть баксы прятать.
   Ты только погоди, больше не спи, скоро можешь мне понадобиться.
   - Зачем? - Элькинд тут же сел на  кровать,  ему  хотелось  чем-нибудь
услужить своему новому знакомому. - Как идут дела с медсестрой?
   - Лучше некуда.
   - Да, если уж дело дошло  до  кофе,  то  недалеко  и  до  постели,  -
усмехнулся Элькинд.
   - Ни черта ты не понимаешь, - похлопал его по плечу Сиверов, - мне не
она нужна, а вот что, - он показал Боре ключ.
   - Это от кабинета доктора Притыцкого? - тут же среагировал тот.
   - Естественно. А ты откуда знаешь?
   - Я к кабинету уже присматривался, до компьютера добраться хотел.
   - Вот-вот. Так что не спи, ключ у меня будет.
   Боря протянул было руку к ключу, но Сиверов ловко зажал его в кулаке.
   - Теперь точно не уснешь.
   Он быстро вышел из Палаты н вернулся к Тамаре.
   Ему и впрямь невыносимо хотелось попить кофе, даже ныло под ложечкой.
   - Вот, заваривайте. Можно я буду называть вас на "ты"?
   - Да.
   - И ты можешь мне говорить "ты".
   - Нет, не получится.
   - Разница в возрасте? - рассмеялся Глеб.
   - Нет, другое, - качнула головой Тамара. - Есть люди  намного  старше
меня, но когда говоришь с ними, чувствуешь: они молодые, такие же. Вы же
меня просто удивляете.
   - С ключом?
   - Да. Сама не понимаю, почему я отдала его вам?
   - Так надо, - усмехнулся  Сиверов,  насыпая  кофе  в  чашки.  -  Тебе
покрепче?
   - Да, чтобы не уснуть.
   Аромат свежерастворенного кофе поплыл по коридору, перебивая  гнусные
запахи лечебницы. Когда  мужчина  и  девушка  взяли  чашки  в  руки,  то
помедлили секунду, а затем, одновременно улыбнувшись, сдвинули их, точно
это были рюмки с коньяком, словно отмечали успех договоренности.
   - Как-то все-таки нехорошо получилось, - вновь засомневалась Тамара.
   - Главное - чувствовать, что  поступаешь  правильно,  -  успокоил  ее
Глеб. - Обещаю, ничего плохого не  произойдет,  во  всяком  случае,  для
тебя.
 
*** 
 
   Старик Скуратович в своей палате уже спал, его кровать стояла рядом с
дверью, которую чуть приоткрыл сквозняк. Еще во сне  он  принялся  жадно
втягивать носом воздух, уловив в нем аромат кофе. В  свое  время  бывший
хранитель Смоленского музея пил кофе литрами. Но в последние годы он мог
позволить себе это удовольствие только во сне  -  днем  ему  приходилось
хлебать приготовленный в психлечебнице напиток, о котором  Глеб  Сиверов
высказался еще довольно мягко, подозревая,  что  его  варят  из  тряпок,
которыми вытирают столы.
   Если человек очень любил свою работу, всего себя отдавал ей, а  потом
оставил ее не по своей воле, то мозг его временами ищет утешения во сне.
Вот и сейчас Василию Антоновичу Скуратовичу  снилось,  что  он  сидит  в
Смоленском  музее  на  своем  рабочем  месте  в  маленькой   каморке   с
зарешеченным окном, выходившим на пустырь.
   Он и в самом деле чувствовал себя хранителем больших тайн: ведь сюда,
в Смоленск, были доставлены коллекции  живописных  полотен,  захваченные
советскими войсками в Германии. Тогда многие  ценности  конфисковывались
без составления актов, просто так,  по  праву  победителя,  и  эшелонами
вывозились в Советский Союз.
   Распихивали их куда придется, где находилось место.
   Несколько  коллекций  попало  и  в  музей,  где  работал   хранителем
Скуратович. Потом, когда прошла первая послевоенная  неразбериха,  когда
вступили в  действие  международные  договоры,  о  вывезенных  ценностях
старались не вспоминать. Пропали и все тут!
   Мало ли что пропадало  во  время  войны!  Как  говорится,  война  все
спишет...
   Коллекции не выставляли, про  них  не  говорили;  молчание  поглотило
шедевры  искусства.  А   Василий   Антонович   Скуратович,   неприметный
хранитель, знал, какие сокровища пылятся в темных запасниках Смоленского
музея. Он мог часами пропадать в хранилище, извлекая на свет то одну, то
другую работу, сам себе сетовал на то, что условия не позволяют  хранить
картины как следует, укреплял грунтовку, подновлял лак  и,  конечно  же,
пил кофе, на который уходила  половина  его  зарплаты.  Это  было  такое
удовольствие - сидеть под  тусклой  лампочкой,  заключенной  в  жестяной
абажур, и, закрепив картину на мольберте, рассматривать ее, зная, что за
последние десятилетия он  был  единственным  ее  зрителем,  наслаждаться
созерцанием шедевра и одновременно - вкусом и ароматом кофе. Все страхи,
все ужасы реальной жизни оставались наверху, а там, в  подвале,  Василии
Антонович чувствовал себя  причастным  к  вечности.  Он  разговаривал  с
людьми, изображенными на картинах, с художниками, написавшими их, и пил,
пил крепкий кофе.
   Вот и сейчас, во сне, Скуратович пил этот ароматный напиток  и  никак
не мог утолить жажду. Сколько он ни поглощал  кофе,  во  рту  все  равно
оставалась сухость.
   Запах - манящий, восхитительный - крепчал и крепчал, пока наконец  не
пробудил Скуратовича ото сна.
   Некоторое время старик еще  лежал,  принюхиваясь,  и  боялся  открыть
глаза. Ему казалось,  что  если  он  увидит  голубоватый  свет  ночника,
исчезнет и  божественный  запах,  оставшийся  как  бы  в  наследство  от
сновидения.
   - Блаженство! Какое блаженство! - шептал Скуратович,  что  было  силы
раздувая ноздри, чтобы побольше втянуть в себя дивного аромата.
   Он лежал так минуты  три-четыре,  пока  наконец  не  решился  открыть
глаза. Слабый свет ночника прояснил перед ним картину,  которую  он  мог
восстановить по памяти в любой момент до мельчайших  деталей  -  палату,
которую он созерцал вот уже два года. Скуратович задержал дыхание и  еще
раз втянул носом воздух, абсолютно уверенный в  том,  что  запах  исчез,
ушел вместе со сном. Но нет, пахло кофе, и это было наяву.
   Он повернулся на  бок  и  прислушался.  В  коридоре  слышались  тихие
голоса, говорили мужчина и женщина. Тому он узнал сразу,  это  была  его
любимая медсестра. Она единственная терпеливо выслушивала его рассказы о
страшных тайнах, покорно шла с ним в соседнюю палату, чтобы  искать  там
баллоны с отравляющим газом, которыми, по убеждению Скуратовича, травили
его соседи.
   - Вы же понимаете, они психи, они кого угодно отравят. Но  ополчились
именно на меня, - шептал ей Скуратович.
   А девушка, понимая, что старика уже не переделаешь,  не  переубедишь,
соглашалась с ним: да, да, баллоны стояли здесь еще вчера, а сегодня  их
убрали, и она лично  проследит,  чтобы  соседи  больше  не  травили  его
нервно-паралитическим газом.
   - Слышали, что вам сказала Тома, - говорил тогда Скуратович, поднимая
вверх указательный палец, будто слова медсестры являлись словами  самого
Бога, - чтобы баллонов здесь больше не было!
   А затем, оказавшись в коридоре, просил у дежурной сестры;
   - Вы не могли бы раздобыть мне противогаз?
   - Зачем?
   - Я бы в нем спал. Днем я еще могу различить запах, но ночью, во сне,
они могут меня отравить.
   "Если бы у меня сейчас был противогаз, я бы не услышал запаха  кофе",
- абсолютно серьезно подумал Скуратович, опуская босые ноги на  холодный
пол, покрытый линолеумом.
   Линолеум  лежал  поверх  паркета,  протоптанный,   старый,   на   нем
отпечатались все дощечки, и грязный рисунок расходился елочками.
   - Кофе, кофе, - пробормотал Скуратович, накинул  халат  на  костлявое
тело, потуже затянул пояс и выглянул в коридор.
   От освещенного стола, расположенного в нише, на  него  повеяло  давно
забытым домашним уютом.
   Мягкий свет настольной  лампы,  две  чашки,  красивая  девушка  мирно
беседует с мужчиной...
   Скуратович трясущимися руками схватил  с  тумбочки  идеально  вымытый
стакан, прижал его к груди и засеменил по скрипучему паркету коридора.
   "Скрип, скрип", - с каждым шагом отзывались дощечки.
   "Шарх, шарх", - терлись о дерево подошвы войлочных тапок.
   Тамара первой заметила Скуратовича и недовольно поморщилась:
   - Идет клиент, опять рассказывать начнет...
   - Кто?
   - Скуратович.
   Глеб обернулся и сразу понял, что манило сюда Василия Антоновича. Тот
шел, пыхтя и сопя, как паровоз: казалось, он хочет только вдыхать, но не
выдыхать.
   Загрубевшие желтые  ногти  позванивали  по  стеклу  стакана,  выбивая
дробь-приглашение наполнить его. Он подошел к столу  и  поставил  стакан
перед Тамарой.
   - Девочка моя, - зашептал он, прикладывая грязную руку  к  сердцу,  -
если не хотите, чтобы я к вам приходил, то никогда не  ставьте  кофе.  Я
хотел спать, я спал, но когда услышал запах, не выдержал...
   Он схватил в руки стеклянную банку с кофейным порошком, поднес к носу
и замер.
   Растворимый кофе сильно не пахнет, но никогда  в  жизни  не  куривший
Скуратович слышал чудесный аромат, такой чудесный, будто перед ним  были
свежеразмолотые зерна. Он нюхал так, как любители нюхают хороший коньяк.
Дрогнуло бы и каменное сердце, а сердца  Глеба  и  Тамары  были  сделаны
отнюдь не из камня.
   - Василий Антонович, вы присядьте, - предложила медсестра.
   - Нет, я лучше постою, - проговорил Скуратович, причем  таким  тоном,
будто объяснял, что он не может сидеть рядом  с  государственным  флагом
или в присутствии монарха.
   - Вам покрепче? - спросил Сиверов,  силой  вырывая  банку  из  цепких
пальцев старика и опуская туда алюминиевую чайную ложку.
   - Из расчета полторы ложки на сто граммов кипятка, -  закатив  глаза,
отозвался Скуратович. - Раньше я пил крепче, но теперь сердце шалит...
   Правую руку он так и держал у левой стороны  груди,  прислушиваясь  к
учащенному биению сердца.
   -  Я  чувствую  лучше,  чем  кардиограф.   Тук,   тук,   -   бормотал
полусумасшедший  старик,  облизывая  сухим  языком   потрескавшиеся   от
волнения губы.
   Тамара налила полный стакан воды, Глеб помешал ложкой, и  Скуратович,
звеня железными зубами о стекло, принялся глотать кофе.
   - Нектар! Амброзия, - в перерывах между глотками приговаривал  он,  с
благодарностью глядя на Тамару и Сиверова. -  Вы  спасли,  продлили  мне
жизнь, я никогда этого не забуду.
   - Вы поделитесь с нами, конечно, одним из страшных секретов, одной из
больших тайн? -  усмехнулась  Тамара,  незлобно  подшучивая  над  бывшим
хранителем.
   Тот внезапно сделался серьезным, отставил до половины отпитый  стакан
и перевел  дыхание.  Его  правая  рука,  приложенная  к  сердцу,  нервно
дернулась.
   - Шалит, шалит сердце.
   - Вам плохо?
   - Нет, это только предвестник, - губы старика дернулись. - Я... -  он
опустился на топчан рядом с Сиверовым  и  взял  его  за  пуговицу.  -  Я
смертен, как и вы, молодой человек, и вы. Тома. Что будет, если все  мои
тайны уйдут вместе со мной?
   Повисла тишина. И тут старик захихикал абсолютно сумасшедшим смехом.
   - Тогда они навсегда останутся тайнами, да?
   "Вот же, принесла его нелегкая, - подумал Сиверов, - так бы еще минут
пять поговорил с Томой, допил бы кофе и занялся делом".
   Но в пуговицу на куртке Сиверова Скуратович вцепился мертвой хваткой.
   - Меня держат здесь несправедливо, - зашептал Скуратович, озираясь по
сторонам, особенно внимательно вглядываясь в темноту, заполнившую темный
угол ниши, будто подозревал, что там кто-то прячется и подслушивает  его
бредни.
   - Да, в тюрьме и в сумасшедшем доме всегда  держат  несправедливо,  -
подыграл ему Глеб.
   - Именно! Золотые слова! - Скуратович принялся трясти Глебу руку. - В
тюрьме и в сумасшедшем доме.
   - Это не сумасшедший дом, - слабо запротестовала Тамара.
   - А что же?
   - Лечебница.
   - Ax, ax, - рассмеялся мелким смехом Скуратович и принялся  кланяться
налево и направо. - Конечно, вы все это называете лечебницей, точно  так
же, как и тюремщики называют тюрьму исправительно-трудовым  учреждением.
От меня хотели избавиться, меня сживают со свету.
   - Вот так всегда, - тихо, чтобы Скуратович ее не услышал, проговорила
Тамара.
   - Знаю, - кивнул ей Сиверов.
   - Хотят убить, потому что мне  известны  тайны.  Вот  спросите  меня,
спросите, кем я работал раньше, и кем до сих пор  являюсь..,  тайно?  Но
это будет строго между нами... - Скуратович быстро, как это умеют делать
только сумасшедшие, обнял за плечи Глеба и Тамару, пригнул их  головы  к
своей, зашипел:
   - Я хранитель.
   - Знаю, - вставил Глеб, - великий хранитель страшных тайн.
   - - Нет, я музейный хранитель.
   - А что за тайны в музеях?
   - Экспонаты, - выпалил старик  свистящим  шепотом  и  вновь  завладел
стаканом с кофе. Он допил его одним глотком, затем долго тряс над широко
открытым ртом, стряхивая на язык последние  капли.  -  Вы  знаете  такой
город - Смоленск?
   - Конечно.
   - Там есть музей. А в музее хранилище. В  хранилище...  -  Скуратович
зажал рот двумя руками, будто не желал выдавать  страшную  тайну,  а  Та
рвалась наружу.
   Затем с усилием глотнул и выдохнул, а на вдохе продолжил, отчего  его
голос окончательно стал неузнаваемым и каким-то потусторонним. -  А  там
хранятся коллекции, им цены нет. Их вывезли из Германии...
   Дюрер, Карпах... - и он принялся сыпать именами немецких художников.
   Сиверов, не удержавшись, съязвил:
   - И Вагнер.
   - Что? - обиделся Скуратович. - Как будто я не знаю, что Вагнер - это
композитор! Хотя, был один художник второй половины восемнадцатого века,
тоже Рихард Вагнер, пейзажист, но вы наверняка его не знаете.
   - Не знаю, - честно признался Сиверов.
   - Композитору Вагнеру он и в подметки не годится...
   Так вот, я знаю цену полотнам, оказавшимся  в  Смоленске,  я  сам  их
принимал, когда они пришли по железной дороге вместе со всякой  рухлядью
- буфетами, пианино, кабинетными курантами.  Я  отбирал  их  для  музея,
паковал, составлял каталоги. Представляете, их привозили практически без
документов, в описи стояло лишь  количество  картин.  Без  авторов,  без
описания... Если бы я хотел, то повесил бы у себя дома шедевры!
   Скуратович тяжело  и  хрипло  дышал.  Лицо  его,  до  этого  бледное,
раскраснелось, он размахивал руками.
   - Я мог бы их украсть, но это же достояние, за него заплачено  кровью
наших солдат!
   Скуратович вновь зажал себе рот руками  и  невнятно  замычал.  Тамара
смотрела на него встревоженно.
   - Вам бы лечь спать, - мягко сказал Сиверов, взял старика за  руку  и
попытался поднять его с топчана.
   Тот уперся и с мольбой посмотрел на Глеба.
   - Еще кофе? - спросил тот.
   Скуратович кивнул:
   - Если можно...
   - Только пообещайте, что потом пойдете спать и успокоитесь, хорошо?
   - Я знаю, за что меня хотят убить, - Скуратович не отрываясь  смотрел
в темный угол, и Глеб понял: он видит там кого-то, существующего  только
в его воображении, кого-то, кто внушает ему леденящий ужас.  -  Это  все
он! Он! - и крючковатый палец старика указал в  угол.  Затем  Скуратович
покосился на Глеба и криво усмехнулся:
   - Но вы его не видите, да?
   - Вижу, - спокойно сказал Глеб.
   - Черная перчатка...
   Тамара с жалостью смотрела на Василия Антоновича.
   - Вам дать капли?
   Тот не слышал ее, пребывая в своем, недоступном собеседникам мире:
   - Он хотел подменить картины, предлагал мне  золотые  горы,  а  потом
решил  отравить.  Немецкая  коллекция...  Да,  он!  -  речь  Скуратовича
сделалась совсем невнятной. Он внезапно вскочил и бросился к  заплывшему
темнотой углу, с остервенением принялся плевать в темноту.  -  Вот,  вот
тебе, отравитель, убийца, вор!
   - Тише, тише! - зашептала на него Тамара. - Люди спят, вы разбудите.
   Скуратович обернулся, схватил приготовленный Сиверовым  кофе,  прижал
стакан к груди.
   - Если вы услышите, что меня убили, то знайте, это он!
   - Кто он? - поинтересовался Сиверов.
   - Он, - сказал Василий Антонович так, словно бы это короткое, из двух
букв слово было написано огнем на противоположной стене. Затем  еще  раз
плюнул в угол и вновь превратился в заискивающего старика попрошайку.  -
Благодарствую, благодарствую, - торопливо говорил он,  шаркая  ногами  и
раскланиваясь то с  Сиверовым,  то  с  медсестрой.  -  Благодарствую  за
кофеек, уважили несносного старика.
   - Да уж, - вздохнула Тамара, провожая Скуратовича взглядом. - Страшно
иногда становится, когда видишь, во что превращается человек.
   - Он и в самом деле работал хранителем в музее? - спросил Сиверов.
   -  Да,  был  хранителем  музея  в  Смоленске.   Потом   поругался   с
начальством, и его отправили на пенсию.
   Может, освободили место для кого-нибудь  более  молодого.  Он  продал
смоленский дом по совету детей, которые живут в Москве, переехал к ним.
   - Ясно, - вздохнул Сиверов.
   - Потом дети заметили, что их родитель не в себе.
   Тесно стало им жить вместе с ним,  вот  и  сплавили  старика  в  нашу
лечебницу. Хотя, по большому счету, он мог бы жить и дома. Я от него эту
историю уже раз сто слышала, но каждый раз старик что-нибудь  привирает,
так что понять, где правда, а где вымысел, невозможно.
   - И насчет немецких коллекций он вам раньше рассказывал?
   - Нет, про коллекции заговорил впервые, - сказала сестра.
   Глеб аккуратно завинтил пластмассовую крышку на банке с кофе, спрятал
се в карман.
   - Извините, был бы мой, я бы вам его оставил.
   - Да-да, я понимаю.
   - Значит, ключ я беру с собой, до утра верну.
   Тамара, окончательно выбитая из колеи бывшим  хранителем  Смоленского
музея Скуратовичем, напрочь забыла  о  ключе  и  только  сейчас,  увидев
блеснувший в пальцах Сиверова металлический цилиндрик, вспомнила.
   - Но только, если что, я вам его не давала.
   - Естественно. Так что, милая моя, если сейчас что-нибудь увидите, не
удивляйтесь.
   "Все-таки хорошее воспитание сильно осложняет жизнь", - подумал Глеб,
глядя на освещенный настольной лампой письменный стол.
   Тамара нервничала и, скорее всего, уже жалела о том, что  дала  Глебу
ключ. Она и сама не могла понять, как это  с  ней  произошло.  Привычная
противостоять напору,  девушка  не  смогла  отказать  Сиверову.  А  ведь
сколько раз ей приходилось давать отпор настырным больным!
   Не проходило и дня, чтобы кто-то не просил ее о какой-нибудь  услуге.
Чаще всего пытались приударить, лезли с нежностями. С такими было проще:
посылаешь к черту, а если не помогает, зовешь санитаров. На втором месте
стояли  лекарства,  способные  заменить  наркотики.  Но  и  тут  хватало
прикрикнуть,  припугнуть.  Ключом  от  кабинета  заведующего  отделением
интересовались куда реже. На ее памяти такое произошло всего три раза, и
всегда с одной и той же целью - выкрасть карточку. И ни разу Тамара ключ
не отдала, потому что просившие были с явными отклонениями психики.
   А глядя на Сиверова, ей хотелось думать, что в лечебницу  его  упекли
недоброжелатели.
   "...причем, - продолжал думать Глеб, -  осложняешь  жизнь  не  только
себе, но и людям. Украл бы ключ, медсестра и не переживала  бы,  атак  -
одни неудобства".
   - Спокойной ночи, - он наклонился, взял руку девушки и  поцеловал  ее
спокойно и сдержанно - так, будто делал это  раз  десять  на  дню.  -  И
ничему не удивляйтесь, все будет хорошо, и никто ни  о  чем  не  узнает.
О