лахов уже выбрел из  потемок,
и теперь деланное благодушие собеседника  не  могло  обмануть  его,  как
прежде. - Какое там еще время?
   Не знаю, как у тебя, а у меня рабочий день в разгаре. Ну, что у  тебя
нового по этому делу?
   - Да есть кое-какие новости,  товарищ  генерал,  -  осторожно  сказал
Малахов. - Хотелось бы проконсультироваться. Имя Слепой  вам  что-нибудь
говорит?
   - Странная фамилия, - сказал генерал после некоторой паузы.
   - Да? - переспросил Малахов.
   - Завтра, - сказал генерал. - На Ваганьковском, у главного входа.
   Они шли по аллее, не глядя  на  памятники,  обступавшие  их  со  всех
сторон, словно мертвецы, собравшиеся послушать, о чем говорят живые.
   - Я не понимаю, зачем  Сарычев  пристает  к  тебе  с  этим  делом,  -
ворчливо говорил генерал, время от времени  пиная  попадавшие  под  ноги
камешки. - Скорее всего он просто не в курсе. Ты тоже  не  в  курсе,  да
тебе и не надо.., пока. А ему надо - в назидание.
   Станешь генералом - и тебе понадобится. В  общем,  забудь.  О  Слепом
забудь  и  даже  не  вспоминай.  Дела  никакого  нет,   есть   видимость
расследования, только твой Сарычев об этом не знает. Все виновные  давно
землю парят, и Слепой в том числе.
   - Жаль, - вырвалось у Малахова.
   - А, - понимающе усмехнулся генерал, - размечтался? Брось, полковник.
Его не вернешь.
   - Жаль, - повторил Малахов. - Иногда так и подмывает...
   - Бывает, - кивнул генерал, - бывает. Только учти, этот парень, как я
понял, сам выбирал, за какие задания браться, а за  какие  не  стоит.  С
такими агентами довольно тяжело работать.
   - Да ерунда это все, товарищ генерал, - со вздохом сказал Малахов.  -
Все равно его уже нет...
   Может, так оно и лучше.
   - Возможно, - сухо согласился генерал. - У тебя все?
   Вернувшись на службу, Малахов обнаружил у  себя  на  столе  странный,
словно  пришедший  по  межпланетной  почте,  документ,  напечатанный  на
древней пишущей машинке с прыгающими вверх и вниз буквами и  изобилующий
всеми возможными видами ошибок. С минуту он тупо смотрел в эту  филькину
грамоту, пытаясь продраться сквозь искаженные до  полной  потери  смысла
казенные  обороты.  Писал  какой-то  поселковый  милиционер,  что-то   о
больнице и котельной, о каких-то "потерях  личной  численности  людского
состава в количестве двух сержантов при исполнении из пистолета  системы
ТТ".
   Он вернулся к шапке этого дикого  документа,  составленного  каким-то
папуасом и по непонятной прихоти морских течений занесенного  к  нему  в
кабинет. Рапорт... Так... Он замер, увидев в тексте слово "Крапивино", и
стремительно зашарил глазами по строчкам, выискивая  имена  собственные,
чтобы хотя бы в первом приближении понять, о чем идет  речь.  Где-то  на
второй странице рапорта мелькнула фамилия Колышева с указанием звания  и
места  службы,  и  полковник,  грузно  опустившись  в  кресло,  принялся
терпеливо анализировать этот бред, докапываясь  до  смысла.  Его  так  и
подмывало вызвать кого-нибудь  и  заставить  перевести  сей  раритет  на
какой-либо из удобопонятных человеческих языков, но тут как раз до  него
стало понемногу доходить содержание рапорта, и он порадовался тому,  что
никого не позвал.
   Рапорт был подписан неким лейтенантом Силаевым  и  представлял  собой
подробное и безграмотное описание того,  как  был  убит  майор  Колышев,
посланный  полковником  расследовать  дело  о  взрыве  на   Тверской   и
исчезновении журналиста Шилова, Был этот документ страшноватым  и  диким
как по форме, так  и  по  содержанию.  Насколько  смог  понять  Малахов,
Колышев был убит  пулей  в  затылок,  и  сделал  это  автор  рапорта  из
табельного  автомата  Калашникова  после   того,   как   майор   пытался
воспрепятствовать аресту опасного  маньяка-террориста,  с  которым,  как
видно, находился в сговоре. В ходе возникшей  перестрелки  Колышев  убил
двоих милиционеров и был убит сам. Террорист при этом сбежал,  скрывшись
в неизвестном направлении. На месте преступления  из  тайника  извлечены
два с половиной килограмма пластиковой взрывчатки,  коробка  патронов  к
пистолету ТТ и сам пистолет, завладев которым майор  Колышев  и  устроил
побоище. По поводу бежавшего террориста, на жилой площади которого  были
обнаружены вышеупомянутые орудия  уничтожения,  лейтенант  с  ангельской
кротостью сообщал, что человек этот пришел в поселок словно бы ниоткуда,
прошлого своего не помнит или делает вид, что не помнит, и что  на  него
еще  месяц  назад  была  разослана  ориентировка,  ответа   на   которую
крапивинские менты ждут по сей день.
   Ориентировка прилагалась.
   Полковник заглянул в ориентировку, все еще недовольно бормоча  что-то
про недоучек и комсомольские  наборы,  наискосок  пробежал  ее  глазами,
скользнул взглядом по фотографии и остолбенел.
   На мгновение у него возникло такое чувство, словно он  незаметно  для
себя шагнул из реальной жизни на экран старого немого фильма,  где  одно
ни с чем не сообразное, но энергичное  действие  безо  всякого  перехода
сменяет другое, ничуть не более правдоподобное.
   Фотография была дрянная. Снимал едва ли не тот же  лейтенант,  что  с
таким блеском составил рапорт.  Но  сомнений  быть  не  могло:  с  листа
дрянной газетной бумаги  на  полковника  смотрел  Слепой,  похудевший  и
осунувшийся, похожий на беглого зека, но, несомненно, он.
   Полковник встал из-за стола, подошел к двери и запер ее на задвижку.
   - Не может быть, - твердил он, возвращаясь к столу, - не может быть.
   Он  вынул  из  внутреннего  кармана  пиджака  дискету  и  скормил  ее
компьютеру. Компьютер довольно заурчал и  выплюнул  на  монитор  данные.
Полковник взял в руки  ориентировку  и  стал  сравнивать.  Совпадала  не
только фотография, все остальное тоже было идентично:  рост,  вес,  цвет
глаз, особые приметы...
   Разве что добавилась пара шрамов, но при  такой  работе  можно  легко
потерять голову, не то что приобрести пару шрамов.
   Полковник  Малахов   придвинул   к   себе   большую   и   просторную,
приобретенную как раз в расчете на подобные случаи бронзовую пепельницу,
скомкал ориентировку в кулаке,  аккуратно  положил  ее  в  пепельницу  и
поджег. Это, в общем-то, не имело смысла, дискета была  гораздо  опаснее
ориентировки, разосланной во все отделения милиции,  но  расставаться  с
дискетой было пока рановато. Это будет козырь при разговоре со Слепым  -
отличный, безотбойный козырь.
   Он остановил себя, поняв, что  слишком  увлекся  построением  планов.
Слепой Слепым, но что за каша заварилась в  этом  Крапивино?  Что  могло
связывать Слепого и Колышева?  Может  быть,  в  последний  момент  майор
понял, что с размаху вломился прямо в чужую операцию и,  пытаясь  спасти
положение, наломал дров? Как, спрашивается,  майор  ФСБ  ухитрился  дать
себя застрелить этому недоумку в лейтенантских погонах?
   И Слепой... Если он действовал заодно с Колышевым,  как  это  пытался
представить в своем рапорте лейтенант, то  почему  сбежал  в  тот  самый
момент, когда из всех противников на  ногах  оставался  только  один?  И
вообще, где это видано, чтобы два профессионала не  справились  с  тремя
поселковыми ментами? Голыми руками должны были  справиться,  без  всяких
пистолетов... "Ох, крутит что-то лейтенант, -  подумал  Малахов.  -  Ох,
привирает!"
   Правда, лейтенант по недостатку образования и  узости  кругозора  мог
попросту ничего не понять в происходивших на  его  глазах  драматических
событиях, и это вплотную подвело Малахова к не слишком приятным мыслям.
   Колышев... Что-то с ним было не то в последнее время, особенно с  тех
пор, как мы занялись этим взрывом. И  журналиста  он  упустил...  Пропал
ведь журналист, единственный свидетель пропал, каким бы он ни  был!  Тот
самый свидетель, за безопасность которого отвечал наш майор...
   Неужели Колышев вел какую-то свою игру? На кого же, в  таком  случае,
он работал? Не на этого же их гуру или как его там... Или Колышев просто
жертва? Может быть, как раз  лейтенант  и  работал  в  паре  со  Слепым?
Колышев их расколол, и они его убили. Логично? Точно так же, как  и  все
остальное...
   И все-таки - что делает Слепой в Крапивино?
   Этот парень не из тех, что подолгу  сидят  без  работы.  Неужели  его
перевербовал Федотов? Нет, вряд ли. Будь это так, Федотов не пошел бы на
разговор, просто открестился бы от всего, и точка.
   Как бы то ни было, поселком Крапивино  следовало  заняться  вплотную,
тем более что о деле генерала Потапчука теперь можно было забыть.

Глава 14

   Ирина Быстрицкая шла березовым перелеском, не подозревая о  том,  что
повторяет путь Андрея Шилова и многих других  паломников,  пилигримов  и
просто местных жителей, ныне здравствующих и уже отошедших в лучший  мир
по тем или иным причинам.
   Свежий  воздух  и  нежно-салатовая  зелень  распускающихся  березовых
листьев на какое-то время заставили ее замедлить шаг. Она  вдруг  словно
протрезвела, осознав всю безнадежность и безумие  своей  затеи.  Что  за
дикая мысль  -  пытаться  исправить  непоправимое  с  помощью  какого-то
нечесаного колдуна? Ирина  не  сомневалась,  что  у  Александра  Волкова
нечищеные  ботинки  -  деталь  мужского  туалета,  всегда  внушавшая  ей
отвращение едва ли не большее,  чем  случайно  оставшаяся  незастегнутой
ширинка. Она была не так  уж  далека  от  истины:  созданный  стараниями
полковника Лесных святой не слишком утруждал  себя  подобными  мелочами,
полагая, что сойдет и так, тем более что на  публике  он,  как  правило,
появлялся без ботинок, да и без брюк, если уж говорить о ширинках.
   - Это безумие, - сказала она вслух. - Что я делаю?
   Впрочем, она отлично сознавала, что именно делает. Истина заключалась
в том, что ее воля к сопротивлению иссякла,  как  колодец,  из  которого
день и ночь черпали воду все,  кому  не  лень.  От  блестящей  ироничной
женщины, какой она была совсем недавно, мало что осталось. Беда  согнула
ее, почти сломала, и теперь она понимала, как мало нужно для того, чтобы
счастье вдруг  превратилось  в  ничто,  а  жизнь  сделалась  бесконечной
чередой длинных, беспросветно  тоскливых  дней,  проживаемых  просто  по
инерции.
   Она не любила фильмы про войну, особенно те, в которых  с  садистской
обстоятельностью показывали бесконечные  колонны  нагруженных  узлами  и
чемоданами беженцев  или  военнопленных.  Она  не  понимала,  как  можно
существовать в таких условиях. Раньше не понимала. Теперь она поняла это
вполне.
   Волков был ее последней надеждой, той самой  соломинкой,  за  которую
хватается утопающий. Если и он не поможет (а в то,  что  на  свете  есть
человек, способный помочь ей, Ирина  не  верила),  что  ж,  тогда  будет
видно. Илларион не одобрил бы ее мыслей... Ах, подумала она, ну зачем он
стрелял в ту ночь? Самоубийство - тяжкий грех, который к тому  же  лишит
ее последней надежды на встречу со всеми, кого она любила,  хотя  бы  на
том свете. Тот человек шел избавить ее от страданий, а Илларион  помешал
ему.., возможно, у того человека тоже были жена и дети,  которым  сейчас
так же плохо, как ей.
   Конечно, Илларион не виноват, он поступил  так,  потому  что  не  мог
по-другому, но ей от этого легче не становилось.
   В поселке ее сомнения только усилились. Первый же прохожий,  которого
она спросила о том, как пройти к церкви Вселенской Любви, ответил в  том
смысле, что всех этих сектантов надобно вешать за яйца.
   Он так и сказал: за яйца, она не ослышалась. А их  баб  продавать  за
валюту в заграничные дома терпимости, а тех, кого  не  купят,  топить  в
нужнике. Впрочем,  как  заметила  Ирина,  этот  любезный  прохожий  был,
несмотря на ранний час, пьян до остекленения, так что слова давались ему
с трудом.
   Проходя мимо библиотеки,  она  заметила  худощавую  молодую  женщину,
которая как  раз  снимала  с  дверей  тяжелый  висячий  замок,  открывая
сокровищницу печатного  слова  для  всех  желающих,  которых  поблизости
что-то не  усматривалось.  Это  была  натуральная  блондинка  с  темными
глазами, с  интеллигентным  и  довольно  миловидным,  хотя  и  несколько
апатичным лицом. Не то чтобы она сильно понравилась Ирине,  но  она,  по
крайней  мере,  была  трезва  и  вряд  ли  стала  бы  слишком   подробно
высказывать свои пожелания в адрес сектантов, даже если они у нее были.
   Ирина не ошиблась в своих ожиданиях: выслушав ее  вопрос,  блондинка,
оказавшаяся заведующей библиотекой, дала ей подробные, хотя и не слишком
сложные, ввиду ограниченности здешней топографии, указания, как пройти к
молитвенному дому, а потом, спохватившись, сказала, что там в такую рань
никого не будет, и предложила посидеть в библиотеке и попить,  пока  суд
да дело, чайку с пирожками.
   Ирина  вдруг  почувствовала,  что  голодна  как  волк  и   не   стала
отнекиваться. Чай был крепким и ароматным, пирожки с  домашним  вареньем
таяли во  рту,  а  религиозная  пропаганда,  прилагавшаяся,  как  вскоре
выяснилось, к угощению, хоть и  была  прямолинейной  и  неприкрытой,  не
оставляла, тем  не  менее,  впечатления  навязчивости.  "Да,  -  сказала
Светлана, - я в церкви с самого первого дня. Я похожа на фанатичку? Нет?
Странно, потому что я - самая настоящая фанатичка.  Просто  потому,  что
Учитель прав. Да, он действительно святой. Мертвых он  не  оживляет,  но
душевные раны исцеляет, как никто. Беседы  с  духами?  Ну,  это  уж  как
когда.
   Сами понимаете, призраки  -  народ  недисциплинированный,  захотят  -
придут, а не захотят, так хоть в лепешку расшибись..."
   Это говорил человек с высшим образованием, говорил спокойно, словно о
расписании движения пригородных электричек или  о  погоде,  и  это  было
убедительнее любых молитв и свидетельств с пеной у рта. В этой речи было
очень мало ссылок на высшие силы, напротив. "Человек - часть  Вселенной,
- говорила Светлана, - и, если какая-то часть организма начинает  гнить,
отравляя все тело, как следует поступить с больным органом? Да, поначалу
это кажется не правильным, диким. Нас слишком  долго  заманивали  в  рай
сладенькой ложью христианства, но признайтесь: неужели  вам  никогда  не
приходило в голову, что без некоторых  людей  мир  стал  бы  светлее,  а
воздух - чище? Нас не любят именно эти люди. Их религия - склока, их Бог
живет  в  водочной  бутылке,  их  Священное  Писание  -  книга  жалоб  и
предложений, их исповедь - анонимный донос, их мать - подлость, их  отец
- зло.
   Мои слова - пустой звук, но разве он не находит отклика в вашей душе?
Еще чаю?
   Да кто вам сказал, что ненависть разрушительна?
   Разрушительна  любовь  -  она  делает  нас   слабыми,   уязвимыми   и
бездеятельными. Любовь почти всегда несчастна и безответна, ненависть же
в девяноста девяти случаях из ста взаимна. Когда вы  бьете  молотком  по
гвоздю или рубите дерево, которое потом станет частью  вашего  дома  или
даст этому дому тепло, вы не испытываете к гвоздю или дереву  любви,  вы
их ненавидите за их тупую неподатливость,  за  те  усилия,  которые  вам
приходится затрачивать. Разве нет? И разве  это  не  созидание?  Гончар,
центруя глину, давит ее обеими руками, давит изо всех сил, словно  душит
врага. Высший акт созидания - зачатие новой жизни -  со  стороны  больше
похож на смертельную схватку, на изнасилование и убийство... Да и только
ли со стороны?
   Берите пирожки, не стесняйтесь. Мама напекла целое ведро."
   Той  частью  своего  разума,  которая  еще  сохраняла  способность  к
критическому  анализу,  Ирина  понимала,  что  ее   собеседница   слегка
передергивает,   подтасовывая   факты   под   свою   вполне    искреннюю
убежденность. Но в то же время слова Светланы будили в ее душе  странный
отклик, взбаламучивая годами копившийся на дне сознания темный осадок  -
большие обиды и мелкие  поражения,  пренебрежительно-покровительственное
отношение заказчиков -  разбогатевших  бандитов,  и  слова  встреченного
утром хама,  которому  было  наплевать,  с  кем  он  разговаривает,  ему
хотелось кого-нибудь оскорбить и он сделал это, не задумавшись  даже  на
секунду.
   Это было христианство наоборот, но что, спросила себя Ирина, дало мне
христианство, кроме чувства неловкости,  когда  входишь  в  церковь  под
перекрестными недобрыми взглядами вечно торчащих там засаленных  старух?
Какая  уж  тут  любовь,  когда  они  шипят  тебе  в  спину,  как  клубок
рассерженных гадюк? Бог христиан не шевельнул и  пальцем,  чтобы  спасти
самых близких ей людей, даже того, кто еще не успел ни в чем провиниться
перед ним. Когда сумасшедший с коротким автоматом наперевес  убивал  их,
Бог спал или слушал лживые молитвы церковных старушенций  -  тех  самых,
которые еще совсем недавно затаптывали друг друга в очередях за дешевыми
продуктами и готовы были в случае необходимости  снова  топтать,  рвать,
убивать, прогрызая себе дорогу  к  лишнему,  чаще  всего  ненужному  им,
куску.., из большой любви к ближнему, разумеется.
   Она вспомнила дикий случай, который ей довелось  увидеть  зимой.  Был
страшный гололед, и машины едва  ползли  по  превратившимся  в  сплошной
каток  дорогам.  Ирина  стояла  на  остановке,  дожидаясь  автобуса.   К
остановке напротив  подошел  набитый  до  отказа,  тяжело  просевший  на
амортизаторах "Икарус", и  тут  откуда-то,  торопясь  вскочить  в  него,
оттолкнув какую-то старуху, на проезжую  часть  выскочил  мальчишка  лет
тринадцати-четырнадцати, выскочил прямо под  колеса  шедшего  на  низкой
скорости "Фольксвагена". Водитель ударил по тормозам, машина заскользила
по льду, и юный недоумок с разгона  врезался  в  борт,  помяв  дверцу  и
разбив зеркало. Он тут же вскочил и бросился догонять свой  автобус,  но
побелевший от испуга и праведной ярости водитель, выскочив из машины,  в
два прыжка настиг его. Он не  собирался  бить  его.  Решительно  схватив
торопыгу за шиворот, водитель, молодой, скромно одетый  парень,  поволок
его к машине, интересуясь, куда его подвезти - к родителям или  прямо  в
милицию.  Ирина  была   полностью   на   стороне   водителя:   оставшись
безнаказанным, подросток мог  погибнуть  на  следующем  перекрестке,  но
собравшаяся на остановке толпа судила иначе. Водителя чуть не  разорвали
в клочья просто за то, как поняла Ирина, что он ездил на  машине,  а  им
приходилось стоять на морозе и ждать автобуса. Это  были  звери,  и  они
говорили, они дико орали о душе и  о  том,  что  "ребенка  мытарить"  не
дадут. Из христианской любви, разумеется.
   Бог требовал, чтобы Ирина любила этих людей.
   Что ж, она пыталась, но у нее ничего не вышло.  Может  быть,  в  этом
были виноваты они, может быть, она сама, но если так, то не лучше ли  ей
подыскать себе другого Бога, чтобы никого не обременять в той части рая,
которая находится под контролем православной небесной группировки?  Если
уж небо с незапамятных времен поделено на  сектора,  как  рынок,  то  не
проще ли ей, образно говоря, переехать в другой район?
   - Расскажи о себе, - попросила Светлана, и Ирина  вздрогнула,  словно
ее неожиданно разбудили. - Расскажи, что тебя привело  к  нам,  чтобы  я
могла помолиться за тебя вместе со всеми.
   Ирина  пожала  плечами.  В  самом  деле,  что  рассказывать?  С  чего
начинать? С того  чокнутого  беглого  майора,  который  вдруг  выскочил,
словно из-под земли,  выдирая  из-под  рваной  куртки  черный  уродливый
автомат? Или с того дня, когда она впервые встретила Глеба?
   - Не знаю, - сказала она наконец. - Поверь, я  просто  не  знаю,  что
говорить. Просто.., просто  я  осталась  совсем  одна.  Все  мои  родные
погибли...
   Нет, их убили. Просто пришли и убили - дочь и мужа... Я обидела  его,
он ушел и больше не вернулся.
   Она порылась в сумочке, нашла сигареты  и  закурила,  нервно  щелкнув
зажигалкой.  Спохватившись,  она  вопросительно   и   немного   виновато
посмотрела на Светлану.
   - Кури, кури, - задумчиво сказала та. - Я, с твоего позволения,  тоже
закурю... Спасибо. Вообще-то, Учитель это не приветствует... Собственно,
кто приветст