на глазах, и  помочь  ему  не
мог никто. Выражать же свое сочувствие словами и скорбной миной Рене был
не в состоянии. Он не раз представлял себя  на  месте  Шани  и  понимал,
сколь страшным и унизительным было  бы  выслушивать  слова  утешения  от
друзей и соратников. Для обоих  было  бы  проще  прекратить  мучительные
встречи но это означало признать то, что Рене ни в коем случае не  хотел
признавать, - полную безнадежность.
   В глубине души у герцога теплилась надежда на  возвращение  Рамиэрля,
который, возможно, справится с заклятиями Годоя. Сам  Рене  в  последнее
время лихорадочно пытался припомнить все, что ему говорили темные эльфы,
и даже кое  в  чем  преуспел.  Это  могло  пригодиться  и  в  бою,  и  в
повседневной жизни, но ничего,  что  позволило  бы  спасти  Шандера  или
докричаться до Романа, герцог не вспомнил. Оставалось ждать  и  пытаться
вести себя как ни в чем не бывало.
   Рене весело приветствовал друга и объявил ему прогноз Эрика. Шандер с
нарочитым интересом выслушал  и  заметил,  что,  если  Гана  разольется,
переправа будет недоступна для войск Михая кварту, а то и две...
   - Именно так, - уверенно подтвердил Рене и замолчал, подыскивая новую
тему, - знаешь, мой сын очень дружен с Белым домом.
   - Да, я знаю, она мне написала, - согласился Шандер,  -  передай  мою
благодарность Рене-младшему.
   - И Диману, - торопливо добавил Рене, - именно он избавил девчонку от
общества моей супруги.
   - Странная вы пара, - задумчиво  заметил  Шандер,  -  мне,  наверное,
никогда не понять ваших отношений.
   - Мне тоже, - улыбнулся Аррой. Тема была нащупана.  В  конце  концов,
обсуждать с Шани свои семейные дела  можно  было  без  утайки,  а  чужие
неприятности на какое-то время отвлекут беднягу от собственной  беды,  -
это ты у нас счастливчик, которому удалось жениться  по  любви.  Мне  же
судьба подсунула такую радость, на которую и через порог смотреть тошно.
   - Я счастливчик? - в темных глазах  Шандера  полыхнул  пламя.  -  Да,
разумеется, счастливчики всегда теряют тех, кого любят, и превращаются в
обузу, подыхая на руках своих друзей.
   - А ну заткнись, - рявкнул Рене  адмиральским  голосом,  в  бешенстве
позабыв, что находится у постели умирающего.
   Как ни странно, это помогло - Шандер внезапно улыбнулся,  став  похож
на себя прежнего.
   - Слушаюсь, монсигнор.
   - Вот именно, - улыбнулся и Рене. - Нечего  тебе  прибедняться,  тебя
любили, и ты  любил.  Да,  она  умерла,  но  осталась  Белка.  А  теперь
появилась еще и Лупе.
   - Так ты знаешь?
   - Догадываюсь. Она любит тебя, и, готов спорить на  что  угодно,  она
тебя найдет. Так что изволь дождаться.
   Кажется, он наконец взял  верный  тон,  потому  что  с  лица  Шандера
медленно  исчезали  равнодушие  и  безнадежность.  Тема  Лупе  оказалась
неисчерпаемой, они проболтали чуть ли не полторы оры,  когда  в  комнату
влетел запыхавшийся Зенек.
   - Монсигнор! Кардинал Максимилиан.
   - Ну и? - весело осведомился Рене. - Что с тобой?  Кардинала  никогда
не видел? Тут он, что ли? Зови.  Ты  не  возражаешь,  Шани?  -  Шани  не
возражал, да и не успел бы возразить. Дверь распахнулась,  и  в  комнату
вступил Его Высокопреосвященство, причем не один.

2229 год от В. И. Ночь с 25-го на 26-й день месяца Иноходца.
Олецька. Нижняя Арция

   Из-за обложивших небо облаков проследить границу между днем  и  ночью
было трудно, но гоблину показалось, что стемнело как-то сразу. Со  двора
тянуло сыростью, и Уррик, всегда гордившийся  своим  умением  переносить
как тепло, так и холод, неожиданно  для  самого  себя  зябко  передернул
плечами. Он не видел смысла в усилении караула, но служба есть служба, и
два десятка гоблинов заняли указанные им места  на  галерее  дюза,  куда
вновь пожаловал регент, вознамерившийся просить Творца прекратить Дождь.
   Молебен подзатянулся, и гости, и монахи устали,  так  что  дюз  затих
довольно рано, и только  колокол  отбивал  каждую  ору.  Время  тянулось
неимоверно медленно. Странно, но на сердце Уррика кто-то словно  положил
тяжелый камень. Даже не  камень,  а  кусок  грязного  подтаявшего  льда.
Никогда еще гоблин так страстно  не  ждал  утра,  хотя  ночь,  напоенная
запахами нарциссов, сирени  и  мокрой  земли,  ничем  не  отличалась  от
вереницы предыдущих. Было тихо. Даже соловьи, и те не  пели,  измученные
затянувшимся ненастьем. Впрочем, соловей - птица  вольная,  сам  решает,
где ему летать и когда петь.
   Если бы только небо очистилось! Уррику  отчего-то  неистово  хотелось
увидеть извечный узор созвездий, поочередно восходивших над  горизонтом.
В эту пору особенно хорошо видны четырнадцать зеленоватых звезд, в горах
называемых Косами Инты, а здесь - Сиреной,  но  все  закрывали  тяжелые,
низкие облака. Обычное, в сущности, дело, но  Уррик  с  трудом  сохранял
спокойствие, ему отчего-то хотелось закричать в  голос,  зажечь  факелы,
разбудить людей. В довершение всего с реки потянуло туманом  -  дело  во
время ливня немыслимое!
   Жители Олецьки ворочались и кричали в своих  постелях,  отбиваясь  от
странных кошмаров, но не  просыпались.  До  рассвета  оставалось  совсем
немного, когда двери келий, отведенных  Михаю  Годою  и  его  спутникам,
распахнулись и на галерею одновременно вышли регент, его  советник,  тот
самый,    за    которым    гнались    арцийские    всадники,    и    два
тарскийца-телохранителя, причем все они были облачены не в свою  обычную
одежду, а в странные  светло-серые  хламиды,  поверх  который  болтались
нагрудные украшения в виде серебристого диска с каким-то рисунком.
   Годой подошел вплотную к Уррику и его  людям  и  поочередно  взглянул
всем в глаза.
   -  Вы  знаете,  что  должны  повиноваться  мне.  -  Гоблины  согласно
наклонили головы - конечно же, они знали, они  один  раз  присягнули,  и
этого вполне достаточно. Регент, похоже, остался доволен.  -  Сегодня  я
делаю первый шаг к возвращению того, кому вы служите. Идите и помогайте!
   Помощь, впрочем, не потребовалась. Ни аббат Вилизарий, ни его монахи,
ни тем  более  несколько  человек  заключенных  -  так,  всякая  мелочь,
сельские знахари и знахаришки, не сопротивляясь, направились в  иглеций.
Они  были  первыми,  но  не  последними.  Пришел  эркард   с   женой   и
многочисленными детьми - от  шестнадцати  до  четырех  годов,  заспанные
нобили, торговцы, ремесленники... Храм, и так  не  очень  вместительный,
был забит до отказа. Затем привели двух девушек...

2229 год от В. И. 26-й день месяца Иноходца.
Арция, Мунт

   Мунт не окружали стены, вернее, стена-то  была,  но  столица  империи
давным-давно выросла из нее, как ребенок  вырастает  из  старой  одежды.
Сначала за пределы  города  перебрались  самые  бедные,  а  затем  самые
богатые, которые, не забывая старые дома  поблизости  от  императорского
дворца, обзавелись виллами в предместьях. Поскольку врага в  Центральной
Арции не видели  уже  несколько  веков,  а  немногочисленные  разбойники
предпочитали держаться от столицы подальше, опасаться  было  некого.  Но
ворота  в  старой,  построенной  еще  при  Анхеле  стене,   давным-давно
оказавшейся в центре города, прилежно закрывались  ночью  и  открывались
ранним утром.
   Было ли это данью традиции, которую должна чтить любая уважающая себя
держава, или же у императоров были свои  причины  содержать  приворотную
стражу, но попасть в Старый город, не  имея  "золотого  ключика",  ночью
было очень трудно. Стражники давно уже превратили свои служебные посты в
источник дохода, так как подгулявшие нобили,  особенно  теплыми  ночами,
обожали ездить туда-сюда, пополняя кошели приворотников.  Однако  в  эту
ночь им пришлось дважды бесплатно отворять ворота.
   Первым в Южные ворота властно постучал высокий человек  с  факелом  в
черно-зеленых одеяниях храмового воина. С такого черта с два получишь, и
заспанный страж, про себя проклиная припозднившихся клириков,  налег  на
ворот, поднимавший решетку, - нужно  было  пропустить  карету  легата  с
эскортом. Второй гость явился спустя ору или две к Восточным  воротам  и
тоже был пропущен  без  задержки  -  пропуск,  подписанный  маршалом,  и
перстень-печать его личного посланника сделали свое дело. Так в  империю
вступила Война, о которой до этого  говорили  как  о  чем-то  далеком  и
совсем нестрашном. Разве мог кто-нибудь  угрожать  великой  Арции?!  Ну,
атэвы еще туда-сюда, но они предпочитали  пакостить  на  юге.  Эландские
маринеры, случалось, трепали торговые суда имперских купцов, но  с  этим
свыклись,  так  как  тягаться  на  море  с  идаконцами   было   занятием
безнадежным, да и вред, наносимый ими, был не так уж и велик.  Но  чтобы
какие-то Таяна и Тарска угрожала  самой  Арции!  Ха-ха-ха!  -  К  вечеру
смеялся весь Мунт.
   Не смеялись только в резиденции маршала да еще в домах тех нобилей  и
купцов, которые знали  Таяну  не  понаслышке  и  не  зарывали  глаза  на
недостатки  империи.  Так,  господин  Ле  Пуар  -  глава   почтеннейшего
кумпанства  ростовщиков  и  держателей  обменных  и  закладных  лавок  -
рассудил, что война списывает много долгов, к тому же  императору  может
прийти в олову в корне порочная идея сначала вынудить господина Ле Пуара
и его собратьев ссудить ему значительную сумму, а затем проиграть войну.
Чтобы такого, упаси святая Циала, не случилось, ростовщик с семейством и
приличествующей охраной к вечеру отбыл через Южные  ворота,  намереваясь
временно обосноваться в Авире и там  дожидаться,  чем  все  кончится.  В
конце  концов,  еретик  Майхуб  купцов  и  банкиров  не   притеснял,   и
дальновиднее пожертвовать частью состояния, вложенного в недвижимость, и
долговыми расписками, чем потерять все и в придачу голову!
   Умный господин Ле Пуар подал пример  наиболее  трусливым  и  наиболее
расчетливым, остальные же восприняли войну с  праведным  негодованием  и
предвкушением, что  ужо  теперь-то  наглому  Годою  не  поздоровится.  В
маршальском дворе записывали в ополчение, и немало горожан,  возмущенных
предательством таянского  регента  и  желающих  мир  посмотреть  и  себя
показать, выстроились в очередь за вожделенным оружием  и  черно-золотой
кокардой. Молодые нобили, сразу же выросшие в  своих  глазах,  горделиво
подкручивали усы и то с молодецким, то с томным видом ловили восхищенные
взгляды дам. По городу туда-сюда носились конные, к  вечеру  на  главной
улице  было  сбито  немало  зазевавшихся  пешеходов,   ставших   первыми
жертвами,  а  ночью  младший  сынок  барона  Верлея   со   товарищи   из
патриотических побуждений сжег таверну "Кубок  Гелани"  и  был  задержан
городской стражей при попытке изнасиловать хозяйку.

Эстель Оскора

   Знакомство с красавцем-кардиналом я начала с  вранья.  Я  никогда  не
верила клирикам, какому бы богу они ни молились, к тому же  признаваться
в добрых отношениях ко мне со  стороны  туманных  тварей  перед  людьми,
которых только что чуть не прикончили, было бы не слишком разумно.  Меня
запросто могли объявить ведьмой, и  выбирайся  потом  из  передряги  как
хочешь, тем паче овладевшая мной сила покинула меня  сразу  же,  едва  я
прогнала Охоту. Странное это было чувство. Цель Гончих Тумана  была  для
меня предельно ясной: их выпустили наводить страх и убивать. Нет, они не
могли загрызть человека или причинить ему какое-то увечье, ведь  их  как
бы и не существовало. Это были тени, отражения, бегущие  впереди  идущей
на нас беды. Их сила была не  в  клыках  -  твари  оживляли  чудовищный,
древний страх, страх, который спит  в  самых  дальних  закоулках  нашего
существа и, проснувшись, вынуждает бежать, пока  не  разорвется  сердце,
бросаться, Не разбирая дороги, с обрыва на острые скалы, рубить  топором
руки своих же товарищей, цепляющихся за борта переполненной шлюпки, хотя
рядом есть другие, пустые и полупустые.
   Гончие Тумана несли с собой этот ужас и потому были смертоносны. Даже
самые сильные не могли долго сопротивляться их магии. И это при том, что
встреченная  мной  свора  была  лишь  передовым  отрядом  древнего  Зла,
вознамерившегося вырваться из каких-то неведомых нор, где оно скрывалось
веками. Пройдет не так уж много времени, и Белый Олень и его приспешники
обзаведутся реальной плотью. Тогда их можно будет убить, но и они пустят
в ход клыки, когти и кое-что похуже. Стая Соснового холма  была  первой,
ее спустили на Южный Эланд, явно желая посмотреть, что получится. А  вот
Охотника с собачками не было, иначе мне не удалось бы так легко прогнать
тварей туда, откуда они пришли.
   Если б у меня была возможность размышлять, я вряд ли  бы  догадалась,
что и как нужно делать, да и не могла догадаться.  Нельзя  умом  постичь
непостижимое, но я подчинилась голосу своей порченой  крови.  Он  шептал
мне, что свора видит во мне хозяйку, и я стала ею. Кровь подсказала мне,
КАК я должна приказывать псам, а вот ЧТО приказать, было уже делом  моей
совести и моего разума. Я видела, что  загнанные  псами  люди  на  грани
безумия, что еще немного, и самые слабые ударят в  спину  тех,  кто  еще
сопротивляется голосу стаи. И тогда я пошла вперед.  За  Явеллой  тварям
Ройгу делать нечего! Всадник меня об этом  предупреждал  недвусмысленно.
Псы растерялись. Они признавали за мной право повелевать, но мой  приказ
отменял повеление Охотника. На какой-то краткий миг  я  испугалась,  что
они меня не послушают, но, к счастью,  моя  воля  пересилила.  Я  многое
поняла  в  этой  схватке,  многому  научилась.   Каждая   моя   догадка,
подтверждаясь, превращалась в знание, давала уверенность  в  себе.  Если
мне повезет, то от стычки к стычке я буду становиться  сильнее,  и,  кто
знает, может быть, придет время, когда я  на  равных  схвачусь  с  самим
Ройгу.
   Свора убралась. Я знала, что она будет без отдыха  бежать  и  бежать,
пока не доберется до тех, кто ее послал. Скорее  всего  они  догадаются,
что именно я прервала Охоту. Ну, тут уж делать  было  нечего.  Рано  или
поздно нам предстоит встретиться лицом к лицу, ну а пока мне нужно  было
что-то говорить спасенным.
   Мои поиски Рене закончились, ибо  меня  угораздило  нарваться  не  на
кого-нибудь, а на эландского кардинала, который к тому же  уже  встречал
Преданного и знал, кому тот принадлежал. Наживку о том, что я укрывалась
в  лесу  у  некоего   отшельника,   где   я   и   отыскала   рысь,   Его
Высокопреосвященство проглотил не задумываясь. Равно как и  утверждение,
что странный плащ и талисман - дары все того же доброго лесного дедушки,
который с наступлением весны отправил меня к людям, и я решила разыскать
Рене, так как возвращаться в Таяну боялась и не хотела.
   Мне повезло, что люди,  пусть  и  не  осознанно,  всегда  и  во  всем
подражали эльфам. Так и Лебедь, символ  клана,  подаренный  мне  Астени,
великолепно сошел за атрибут святого  Эрасти.  Эльфийский  талисман  был
дружно объявлен священной эрастианской  реликвией,  а  придуманный  мною
отшельник - святым старцем, умерщвляющим за каким-то бесом свою плоть. Я
не спорила - пусть их верят, это их отвлекает от дурацких вопросов. Зато
Рене Аррою я собиралась рассказать все, как оно есть благо от Романа  он
знал и об эльфах, и о Проклятом. Я почти не помнила герцога,  но,  слыша
про  него  только  хорошее,  почти  не  сомневалась,  что  мы   поладим.
Разумеется, я ошиблась. Нет, Рене меня не разочаровал. Довериться такому
было бы величайшим счастьем, но я  скорее  дала  бы  себя  разодрать  на
тысячу кусков, чем рассказала ему правду.
   Мы  прибыли  в  Идакону  на   склоне   дня.   Кардинал   Максимилиан,
демонстрирующий  все  шесть  дней  пути  исключительную  благостность  и
величавость (видимо, чтобы свидетели того,  как  он  прятался  за  чужую
спину, решили, что  на  самом  деле  ничего  подобного  не  было  и  Его
Высокопреосвященство просто уединился для молитвы),  немедленно  потащил
меня к герцогу, но нам сказали, что он прошел к Шандеру Гардани. Я сразу
же вспомнила чеканный профиль, темные,  слегка  вьющиеся  волосы,  вечно
серьезные глаза... Шани был другом Стефана, да и ко мне вроде бы  всегда
был добр, теперь же,  если  верить  Максимилиану,  граф  был  смертельно
болен. Во всяком случае, кардинал на выздоровление не надеялся.
   По дороге в комнаты Гардани я лихорадочно соображала, как вести  себя
в присутствии  герцога,  чтобы,  с  одной  стороны,  не  показаться  ему
окончательной дурой, а с другой - убедить  его  отослать  посторонних  и
выслушать меня наедине. Но все мои умные фразы типа "Я рада видеть  вас,
Ваша Светлость, в добром здравии" моментально вылетели у меня из головы,
когда нам навстречу  стремительно  поднялся  стройный  седой  человек  с
ясными неистово-голубыми глазами. Мелькнула мысль - так вот кого мне все
время напоминал Эмзар! А потом я жалобно пискнула  и  самым  неприличным
образом повисла у герцога на шее, уткнувшись лицом в черный колет. Так я
плакала  в  последний  раз  в  своей  жизни.  Плакала   в   три   ручья,
самозабвенно, всхлипывая и тряся головой.
   У герцога хватило ума выставить всех,  кроме,  естественно,  Шандера,
который не мог вставать. Рене ничего мне не говорил,  просто  обнимал  и
все. Если б я действительно была всемогущей волшебницей, я бы остановила
это мгновение, так как все страшное, холодное, пустое, что держало  меня
последние месяцы внезапно разжало когти и с жалобным мяуканьем  кинулось
наутек, а я осталась с тем, кто сильнее, добрее и умнее меня.  Не  знаю,
до чего бы я доревелась, если бы не Шандер, посоветовавший Рене дать мне
какого-то омерзительного пойла, которым пользовали медикусы его  самого.
Кольцо рук, сжимавших меня, разжалось, и я, все еще всхлипывая,  подняла
голову и огляделась. Шани  смотрел  на  меня  с  непритворным  участием.
Великий Орел, как же он переменился! Если бы я не знала, что это  он,  я
могла бы тысячу раз пройти мимо и не узнать. Конечно,  помни  я  его  не
глазами и умом, а сердцем, я бы наверняка почувствовала благодарность  и
жалость, а так мне просто было мучительно  стыдно,  что  этот  полуживой
человек видит мою слабость.
   Рене между  тем  действительно  плеснул  в  кубок  какой-то  пахнущей
горечью жидкости и потребовал, чтобы я выпила, ласково погладив меня  по
плечу. Мое тело вспомнило этот жест, он и раньше меня так успокаивал.  И
вот тут-то я вскинулась, как норовистая лошадь, которую вытянули кнутом.
   Для него я была и оставалась безвольной дурочкой,  которая  позволяла
делать с собой все, что угодно. Он был в этом совершенно не виноват и не
мог знать, что я переменилась, но как же все это было ужасно...

2229 год от В. И. 28-й день месяца Иноходца.
Арция

   Фредерик Койла покачивался в седле и бессмысленно улыбался. При  всем
своем желании согнать с лица эту отвратительную гримасу он не мог  этого
сделать. Как не  мог  остановить  коня,  выпить  вина,  что-то  сказать,
выхватить  оружие,  убить  Михая  Годоя  или  же  покончить   с   собой.
Единственное, что оставил графу тарскийский колдун, -  это  мысли.  Ведь
пока мысль не превратилась в действие, не высказана вслух или  не  легла
на бумагу, нет ничего более бессильного и бесполезного. И Койла думал  и
вспоминал, так как отогнать одолевающие его воспоминания было не  в  его
власти. Он вновь и вновь переживал ужасы  олецькой  ночи,  глаза  и  уши
услужливо  впитали  в  себя  все  мольбы  и   стоны,   безумные   глаза,
перекошенные рты. Теперь это будет постоянно преследовать его в том аду,
в который навеки превращена его жизнь.
   Он никогда не забудет, как Годой пригласил его и арцийцев к себе, как
на него навалилась свинцовая тяжесть,  от  которой  он  на  миг  потерял
сознание, а потом пришел в себя от резкой боли. Лучше бы  он  не  выжил,
как не выжило двое из гостей Михая оказавшихся счастливыми  обладателями
слабых сердец. Остальные  же  превратились  в  марионеток,  повинующихся
любому мысленному приказу регента. По этому  приказу  Раймон  че  Вэтрон
перерезал вены собственному сыну и выпил его кровь, а  Рауль  че  Зиттке
поочер