но зря,  -  менторским  тоном  ответствовал  жаб,  -  ибо
существует только тот,  кто  мыслит.  Ты  же  для  человека  рассуждаешь
достаточно здраво, по крайней мере ты в состоянии  понять  одну  притчу,
которую я считаю своим долгом тебе изложить.
   Рене Аррой промолчал, так как давно смирился с мыслью, что остановить
Жана-Флорентина,  рассказывающего  одну  из   бесчисленного   количества
ведомых ему поучительных историй, нельзя. Жаб же, сочтя молчание  знаком
согласия, торжественно начал:
   - Сразу же после Исхода никто не верил, что Светозарные, как они себя
сами называли, или Чужаки, как их называла Матушка, ушли навсегда.  Люди
им верили, и они, в общем-то, неплохо с вами обращались.  Впрочем,  тебе
бы подобное не понравилось, так как ты убежденный сторонник свободы воли
и свободы выбора, а Светозарные  были  уверены,  что  они  лучше  других
знают, что человеку делать можно и чего нельзя. Но  тогда  очень  просто
было жить тем, кто боится выбора, а  выбор  -  это  самое  трудное,  что
только  может  встретиться  мыслящему  существу.  Считалось,  что  право
выбора, право принимать решение есть у Богов, а прочим оно вроде и ни  к
чему, потому что...
   - Ты, милый друг, по-моему, отвлекся, - вмешался Рене, - а скоро сюда
пожалуют Максимилиан с Эриком и Диманом, так что заканчивай свою притчу.
   - О, сколь суетливы люди и как далеки они от высокого, - дохнул  всем
телом Жан-Флорентин, но тем не менее вернулся к предмету беседы.  -  Так
вот, сразу же после Исхода никто  в  него  не  верил.  Тогда  уже  стали
появляться  всякие  проповедники,  которые  потом  образовали  эту  вашу
Церковь. Они ходили и говорили, что  никаких  Светозарных  нет,  а  есть
Творец, единый в трех лицах Создателя, Карателя и Спасителя. Ну,  ты  же
знаешь ненаучную  и  по  сути  ничего  не  объясняющую  теорию,  которая
опять-таки подменяет собой право выбора...
   - Жан-Флорентин! - не выдержал Рене.  -  Если  ты  не  прекратишь,  я
расскажу про тебя Максимилиану, и веди с ним богословские споры, сколько
хочешь, а меня уволь. Мне россказни про Творца неинтересны.  Раз  он  не
может или не хочет нам помогать, не о чем и говорить.
   - У тебя исключительно утилитарный подход к одному из  самых  сложных
вопросов, - возмутился жаб,  -  но  признаю,  что  в  данной  обстановке
подобная точка зрения вполне обоснованна. Итак, знаешь ли ты, как первый
Архипастырь святой Амброзий обратил в  свою  веру  жителей  Кантиски?  Я
говорю не о приукрашенном и  позолоченном  варианте,  описанном  в  этом
недобросовестном  труде,  который  называется  Книга  Книг,  а  истинную
историю. Ты меня слышишь?
   - Слышу, - подтвердил Рене, - но Максимилиан уже должен прибыть.
   - Ну, хорошо, - зачастил Жан-Флорентин. - В Кантиске, это был большой
по тем временам торговый город, было самое известное капище Светозарных.
Это вполне объяснимо, так как каждый купец старался  задобрить  если  не
богов, то хотя бы их жрецов, которые, не чета нынешним  клирикам,  вовсю
баловались магией. Так вот этот самый Амброзий взял да и  сжег  один  из
храмов. Самый красивый, кстати. И ничего ему за это  не  было,  так  как
вместе со Светозарными  исчезла  и  их  магия.  Ну,  люди  не  то  чтобы
уверовали в Творца, но увидели, что старые Боги сами  себя  защитить  не
могут, а этот Амброзий с его приспешниками творят, что хотят. Народ и не
стал  спорить,  когда  те  на  месте  разрушенного  храма  свой  иглеций
соорудили. Как говорит Диман: "Нахальство - второе счастье".
   - Друг мой, ты что-то стал выражаться неподобающим философу  образом,
- усмехнулся Рене.
   - Отнюдь нет, - ответствовал философский жаб, - я, кажется, упоминал,
что бытие определяет сознание. А я  вынужден  находиться  среди  военных
людей, не очень образованных, но обладающих живым,  образным  мышлением,
что накладывает определенный отпечаток и на мою манеру поведения.
   - Короче, с кем поведешься, от того и наберешься, -  подытожил  Рене,
поднимаясь, чтобы приветствовать вошедших советников.

2229 год от В. И. Утро 3-го дня месяца Иноходца.
Запретные земли

   Рамиэрль стоял на краю, но чего? Даже курильщики атэвской  конопли  в
самых бредовых своих видениях вряд ли могли вообразить  нечто  подобное.
Дороги не было. Собственно говоря, не было не только  дороги,  а  вообще
ничего. Эльф уперся в странный, раздвоившийся, но не у основания,  а  по
вертикальной оси, горб, казалось, отражающий сам себя. Более  всего  это
походило  на  гигантское  веретено,  на  которое  сумасшедшая  великанша
намотала слишком много пряжи.  Нет,  не  пряжи,  а  смятого,  словно  бы
изжеванного холста. Самым же диким было то, что холст этот  возникал  со
всех сторон одновременно и  в  нем  еще  можно  было  угадать  чудовищно
искаженные изображения деревьев, земли, неба.
   Умники из Академии, упорно называющие все  сущее  материей,  были  бы
потрясены, увидев, как это выглядит в  буквальном  смысле  этого  слова.
Неизвестная, но  чудовищная  в  своей  мощи  магия  что-то  сотворила  с
пространством, смяв его и намотав на незримую ось. Когда-то  эти  листья
шелестели, ручьи звенели, а облака бежали, теперь же  все  они  замерли,
искаженные, нелепые, как на рисунке безумца.
   Рамиэрль сразу  же  понял,  что  Эрасти  Церна  непостижимым  образом
оказался упрятан внутри этого нелепого кокона. Эльф ошалело  смотрел  на
конечную точку своего похода. Огонь внутри кольца Эрасти отчаянно бился,
указывая, что они у цели. Роман в сердцах наподдал ни в чем не  повинный
подвернувшийся валун и произнес некую подходящую к данному случаю фразу,
которую почерпнул из арсенала Рене, выражавшегося иногда весьма образно.
Итак, на протяжении полугода он гнался за химерой, в то  время  как  его
друзья наверняка уже сражаются и его магия, равно как и шпага,  для  них
даже не на вес золота, а на вес жизни.
   Однако  ярость  и  разочарование  не  сделали  эльфа  ни  слепым,  ни
рассеянным. Он заметил, что отброшенный им камень не свалился неподалеку
на  песок,  как  это  должно  было  произойти,  а   завис   в   воздухе,
медленно-медленно продвигаясь в направлении  "веретена"  и  оставляя  за
собой широкую сероватую полосу, начинающую хвост кометы. Роман с  ужасом
наблюдал, как камень словно  бы  размазывался,  превращаясь  в  размытую
черту, плотную спереди. Наконец головка "кометы" достигла первых складок
чудовищной дерюги и исчезла, слившись с измятой тканью.
   Не веря своим глазам, эльф бросил еще один камень,  который  постигла
та  же  участь.  Итак,  перейдя  некую  черту,  предметы,  искажаясь   и
преобразуясь, становились частью этого магического безобразия.  Судя  по
всему, относилось это и к живому.  Кроме  того,  был  тот  след  в  одну
сторону на цветочном поле...
   Похоже, Рамиэрль был единственным живым существом, оказавшимся вблизи
этого проклятого места. Видимо, Кольцо Эрасти  его  как-то  хранило.  Не
проведет ли оно его и внутрь? Рамиэрль сделал шаг  вперед.  Ничего.  Еще
шаг, еще, еще... Вот и первые "складки", рукой подать. Подать-то подать.
Роман  себя  чувствовал  мухой,  пытавшейся  войти  внутрь   янтаря,   и
одновременно мулом, перед носом которого держат палку  с  привязанной  к
нему морковкой.
   Не было ни боли, ни ветра в лицо, ни увязающих в  почве  ног.  Просто
искореженные деревья и собранное в складки, как крестьянские  занавески,
небо стояли на месте, не приближаясь ни  на  шаг,  хоть  он  старательно
переставлял  ноги.  Затем  возникло  какое-то  темное   свечение   (если
свечение, конечно, может  быть  темным),  окутавшее  эльфа,  в  точности
повторяя все контуры его тела. И это,  видимо,  было  вовремя,  так  как
откуда-то то ли снизу, то ли сверху, то ли с боков, а возможно, отовсюду
и одновременно, на Романа надвинулись мутно-белые  изгибающиеся  крылья,
явно намереваясь его захватить,  но,  коснувшись  второй  "кожи"  эльфа,
отдернулись и съежились по краям внутрь,  как  опаленная  бумага.  Роман
глянул на кольцо. Оно яростно светилось.
   Внутри камня  бушевала  буря,  вспыхивали  и  гасли  какие-то  искры,
свивались  и  развивались  непонятные  спирали.  Только  верхний  уголок
талисмана был мертвым, словно бы выкрошившимся.  Роман  поднял  глаза  -
отпрянувшие было блеклые крылья опять надвинулись и  опять  отдернулись,
обожженные. Из камня Эрасти погас еще один кусочек.
   Все стало предельно очевидным.  Талисман  оберегал  своего  нынешнего
хозяина от довольно-таки печальной участи, при этом  разрушаясь.  Романа
считали смелым, и заслуженно, но  он  довольно  давно  уразумел,  что  в
некоторых случаях храбрость идет рука об руку с глупостью.  Он  не  имел
права  жертвовать  собой,  своими  знаниями  и  талисманом.  Нужно  было
возвращаться.
   "Что ж, прощай, Эрасти Церна. Спасибо тебе за все, но ни я  тебе,  ни
ты мне помочь сейчас не в силах..."

Глава 9

2229 год от В. И. Утро 11-го дня месяца Иноходца.
Арция. Мунт

   Дом маршала они отыскали без труда, так как  Франциска  че  Ландея  в
Мунте знала каждая собака. Жил он на широкую ногу, и  у  него  постоянно
толклись молодые гвардейцы, а не имевшие достаточного  вспомоществования
из  дому  и  протиравшие  глаза  императорскому  жалованью  задолго   до
поступления  нового  зачастую  и  кормились   у   своего   хлебосольного
командира. Вот и сейчас на  широком,  замощенном  стершимися  мозаичными
плитками  дворе  упражнялись  в  искусстве  фехтования  десятка  полтора
молодых нобилей в  черных  с  золотом  мундирах  императорской  гвардии.
Ворота были широко распахнуты, и на двоих запыленных путников  никто  не
обратил никакого внимания. Мало ли кто ищет встречи с  маршалом?  Другое
дело, что в такое время Ландей обычно еще спал, но откуда об этом  могли
знать двое  провинциалов,  прибывшие  в  столицу  в  надежде  заполучить
гвардейский плащ? Именно это должны были поведать о  себе  гонцы  Матея,
буде кто примется их расспрашивать, но  такового  не  случилось,  и  они
благополучно добрались до личных покоев сигнора, на  пороге  которых  их
встретил единственный, но свирепый страж  -  Кривой  Жиль,  многие  годы
единолично исполняющий обязанности денщика, лекаря  и  доверенного  лица
бравого  маршала.  Похоже,  что  единственным,  что  могло  пробить  сию
нерушимую стену, было личное послание Шарля Матея, увидев  которое  Жиль
проглотил начатую было тираду о некоторых, которые являются ни  свет  ни
заря, и скрылся за дверью. Не прошло и полуоры, как к  гонцам  вывалился
сам маршал - огромный и, как всегда по утрам, хмурый.
   Когда-то Франциск Ландей был  первым  красавцем  Арции  и  признанным
любимцем дам, но годы сделали свое дело. Маршал изрядно раздобрел, а все
еще красивое, породистое лицо словно бы оплыло книзу. И тем не менее  он
все  еще  являл  собой  весьма  внушительное   зрелище.   В   необъятном
темно-красном атэвском халате и с кубком темного пива  в  руках,  Ландей
напоминал разбуженного раньше  времени  медведя.  Неодобрительно  скосив
налитые кровью глаза на приехавших, он хрипло проревел:
   - Ну, что там у вас?
   Гийом молча протянул свиток, и маршал,  отставив  его  на  расстояние
вытянутой руки, принялся разбирать корявый почерк Матея,  сосредоточенно
шевеля влажными красными губами. Закончив, он скомкал бумагу, бросил  на
медный поднос и поднес огненный камень <Огненный камень  -  камень  типа
кварца, обработанный  печатными  волшебниками  таким  образом,  что  при
соприкосновении  с  легковоспламеняющимися  предметами  те   загорались.
Изготовлялся в виде карандаша, оправленного в медь, с медной же откидной
крышкой. Стоил весьма дорого,  потому  большинство  жителей  Благодатных
земель предпочитали пользоваться кремневыми зажигалками>. Когда послание
сморщилось и почернело, Франциск оттолкнул  от  себя  поднос,  уселся  в
обитое потертой кожей широкое кресло, яростно поскреб седеющую  гриву  и
уверенно изрек: "Хреново".
   Гийом и Толстяк промолчали. Ландей еще немного подумал и рявкнул:
   - А ну вон отсюда! Мне думать надо, а вам  завтракать.  Жиль,  отведи
их... И чтоб одна нога здесь, другая там. Да, кто-то их видел?
   - Видели многие,  но  запомнили  вряд  ли,  -  счел  нужным  ответить
Толстяк.
   - Ладно, - маршал уставился куда-то за каминную трубу, давая  понять,
что первая часть аудиенции окончена.
   Второй раз Толстяк с Гийомом узрели Ландея  спустя  три  оры,  когда,
умывшиеся и наевшиеся до отвала - в этом доме любили угощать, - коротали
время  в  оружейной  галерее,   куда   их   препроводил   Кривой   Жиль,
строго-настрого запретив выходить. Маршал появился из  потайной  дверцы,
скрывавшейся за гобеленом, украшенным изображением голенастых некрасивых
птиц на фоне роз, размером и формой более напоминавших капустные кочаны.
   Франциск Ландей успел переодеться в роскошный придворный костюм, лихо
подкрутить усы и, видимо,  поправить  расстроенное  с  утра  здоровье  с
помощью традиционного средства.  Однако  лицо  маршала  было  угрюмым  и
напряженным.  Следом  за  своим  господином   шествовал   Кривой   Жиль,
обремененный несколькими футлярами и кошелями.
   Ландей садиться не  стал,  а  встал,  по  своему  обыкновению  широко
расставив ноги и упершись руками  в  бока.  Гийом  и  Толстяк  торопливо
вскочили, но Франциск только махнул на них рукой - сидите, мол.
   - Вас тут не было, и меня вы не видели, -  заявил  он,  -  во  всяком
случае, пока не доберетесь до Матея. Вот деньги, вот гвардейские  плащи,
вот письма, которые вы везете и которые можете показывать, а вот письма,
которые ждет Матей и за которые и вы, и я  отвечаем  головами.  Чтоб  вы
знали - я своей  волей  подчиняю  принцу  Луи  Арцийскому  все  северные
гарнизоны,  до  которых  он  сможет  добраться,  и   разрешаю   провести
мобилизацию.
   Гийом щелкнул каблуками, а Толстяк почти робко спросил:
   - А гвардия? Когда придет гвардия?
   - Не знаю! - отрезал маршал. - Сделаю все, что  могу,  но  тут  такое
творится! Рассчитывайте только на свои силы. Пока до Базилека с Бернаром
дойдет, что они обхитрили самих себя, может и неделя пройти, и две...
   - Нет, - с каким-то отчаяньем  возразил  Гийом,  -  если  не  ударить
сейчас, через неделю от нас мокрого места не останется.
   - Надо, чтоб осталось, - припечатал маршал, - голова  у  Матея  есть,
так что выкрутитесь, а там, глядишь, и Церковь подоспеет. Я же... А, что
тут скажешь. На вас вся надежда - продержитесь! А сейчас марш  к  Матею!
Жиль вас выведет.  Как  узнаю,  что  вы  выехали,  пойду  к  императору.
Попробую ему мозги вправить,  но,  -  великан  поморщился,  -  нигде  не
сказано, что можно вправить то, чего нет.
   Эту фразу он в сердцах повторил и несколько ор спустя, когда,  поддав
ногой в сапоге с отворотом ни в  чем  не  повинную  дверь,  плюхнулся  в
любимое кресло у камина и потребовал царки. То,  что  Базилек  и  Бернар
губят  Арцию,  он  знал  и  раньше,  но  до  какой  степени  глупости  и
предательства они могут дойти, все же  не  подозревал.  До  сегодняшнего
дня.
   ... Базилек его принял почти сразу, впрочем, Франциск  в  этом  и  не
сомневался. Полтора десятка лет  он  старательно  изображал  недалекого,
любящего выпить и покутить солдафона, озабоченного лишь тем,  чтобы  его
гвардия вовремя получала жалованье. Веди он себя  иначе,  его  давно  бы
убили или сместили и гарнизонами командовали  бы  лизоблюды  Бернара,  а
гвардией бы  распоряжался  недоумок  Жером...  Пока  же  Бернар  полагал
Франциска Ландея безопасным и мирился с ним, тем  более  что  в  столице
старого вояку искренне любили  и  любовь  эта  подпирала  весьма  шаткие
чувства подданных к императору. Базилек же всегда был рад  видеть  друга
своего покойного брата, от которого не ожидал никакого подвоха и который
напоминал ему о годах юности.
   По-павлиньи разряженная дворцовая челядь знала, что кто-кто, а маршал
может входить к императору без доклада,  впрочем,  Франциск  этим  своим
правом не злоупотреблял. Нужды не  было,  а  лишний  раз  любоваться  на
освежеванного кролика в львиной шкуре было  противно.  Но  на  этот  раз
серьезного разговора было не избежать.
   Увы! "Кролик"  и  повел  себя  как  кролик.  После  длинной  слюнявой
истерики был призван драгоценный  Бернар  с  его  не  менее  драгоценным
братцем Марциалом, которые объяснили перепуганному императору,  что  все
написанное в письме ложь  и  интриги  Луи,  которому  нужно,  во-первых,
поссорить  Его  Величество  с  Михаем  Годоем,  а  во-вторых,   получить
разрешение на возвращение в Мунт. А может быть, и того хуже, и сосланный
принц подкупил фронтерских баронов и выманивает императора  из  столицы,
чтобы предательски убить и захватить трон.
   Базилек с умным видом кивал и соглашался,  а  Ландей...  Что  ж,  ему
пришлось наступить себе на горло и сделать вид, что он верит  всей  этой
чуши, так как потерять в решающий момент  маршальский  жезл  он  был  не
вправе. Поднимать же в столице бунт, когда в страну вторгся  враг,  было
равносильно предательству. И все же Франциск решился бы и на  это,  будь
он уверен, что быстро справится с прихвостнями Бернара. К сожалению, это
было далеко не так. Наемное войско из южных провинций  крепко  держал  в
руках младший братец Бернара, который, несмотря на свое ставшее  притчей
во языцех пристрастие к молодым белокурым офицерам, неплохо разбирался в
воинском деле.
   Конечно, гвардейцы Франциска, искренне ненавидящие южан, готовы  были
искрошить их в капусту и с восторгом сделали бы  это  по  первому  слову
своего маршала. Беда была в другом, при этом бы они не досчитались трети
своих. А в то время, когда во Фронтере хозяйничает Годой и  единственной
преградой на его пути оказались мальчишка-принц и старый друг Матей, это
смерти подобно.
   Маршал выругался и налил себе еще. Все было из рук вон плохо  и  даже
хуже. Потому что этот негодный щенок оказался в центре схватки,  и  если
он удался в отца, а это так и есть, то очертя голову ринется  в  бой.  А
погибни Луи, на Арции можно будет ставить крест, даже если Годой ее и не
проглотит до конца.
   Франциск  Ландей  был  человеком  войны,  смысл   его   существования
заключался в том, чтоб водить в бой армии, но на сей раз война случилась
или слишком рано, или же слишком поздно. Напади Годой или кто бы  то  ни
было десять лет  назад,  это  стало  бы  великолепным  поводом  сместить
никчемного императора и возвести  на  трон  единственного  сына  Эллари.
Повремени тарскиец еще  год  или  два,  и  Арция  встретила  бы  его  во
всеоружии. Они как раз бы успели свершить задуманное, а  задумывали  они
государственный переворот. Франциск отродясь не был интриганом,  так  же
как и Шарль  Матей  или  удаленный  ныне  на  границу  с  Эландом  Сезар
Мальвани, но спасти страну можно  было  только  свергнув  императора,  а
вернее, всесильного Бернара.
   Когда  Эллари  Арцийский  погиб  в  бою,  причем  у  Ландея  не  было
уверенности, что смерть принца на совести атэвских стрелков  (Эллари  не
имел обыкновения показывать врагам спину, а роковая  пуля  вошла  именно
туда), наследником стал незначительный  Базилек.  От  природы  мягкий  и
некрепкий здоровьем, он боготворил старшего  брата,  на  все  глядя  его
глазами, и друзья Эллари были уверены, что будущий император хоть  и  не
станет великим правителем, но  и  не  навредит,  так  как  обопрется  на
другарей Эллари. Потому они скрепя сердце и согласились с волей  старого
императора,  назначившего  своим  преемником  младшего  сына   в   обход
малолетнего внука.
   Мать Луи, дочь небогатого  фронтерского  барона,  завоевавшая  любовь
наследника, снискала ненависть царственного свекра. Пока Эллари был жив,
с ней  мирились,  но  после  его  гибели  красавицу  Терезу  обвинили  в
распутстве и заперли в одном из циалианских монастырей. Открыто объявить
незаконнорожденным  Луи,  как  две  капли  воды  похожего  на  отца,  не
осмелились, но слухи поползли, а поскольку на щите наследника не  должно
быть и намека на кошачью лапу <Ко