нные в кучу вещи в  полутьме  казались  скарбом  какого-то
сумасшедшего колдуна. В углах пряталась темнота, Эдмон никогда не боялся
ночи, но сейчас ему было не по себе, да и холод  давал  себя  знать  все
сильнее и сильнее.
   Если так пойдет и дальше, утром они все будут стучать зубами, пусть и
не от страха. Так вот какие они, плен и поражение! Холод, пыль и пустота
в душе. Ни отчаянья, ни ярости, ничего, даже страха и того нет. Если так
просидеть всю ночь, к утру перестанешь  понимать,  на  каком  ты  свете.
Сколько же времени прошло? Свечка сгорела едва ли на  треть.  Эскотец  в
полосатом плаще с ненавистью посмотрел на Эдмона, наверное, тоже замерз.
Но сторожей через ору-другую сменят. Может  быть,  если  закрыть  глаза,
время пойдет быстрее? Эдмон попробовал. Лучше не стало, но он  стоически
боролся с желанием посмотреть, сколько же осталось от проклятой  свечки.
Вроде бы такой хватает на ору с четвертью.
   Потом раздался какой-то шум,  дверь  с  треском  распахнулось,  вошли
эскотцы и с ними длинный и тощий клирик-никодимианец, похожий  со  своей
тонзурой,  обрамленной  длинными  сероватыми  космами,   на   облетевший
одуванчик.  Полосатики  <Презрительная   кличка   эскотцев.>   принялись
деловито сгребать к стенке всяческое  старье,  освобождая  место.  Затем
втащили плетенный из ивняка стул. Клирик  немедленно  уселся,  торопливо
раскрыл потрепанную Книгу Книг  и  уткнулся  в  нее  унылым  грушевидным
носом. Вряд ли в скачущей полутьме он Мог разобрать хоть  слово,  скорее
всего просто прятал взгляд. Один из стражников, рыжий румяный детина лет
тридцати, случайно попавшийся на  глаза  Эдмону,  торопливо  отвернулся.
Наверное, это что-то значило, но  странная  летаргия,  охватившая  юношу
после боя, помешала ему задуматься и о том, что  тут  делает  клирик,  и
зачем разгребли вековой хлам. На лестнице опять зашумели, и Эдмон  почти
с раздражением посмотрел на входящих.
   Это были эскотские латники, тащившие чье-то неподвижное тело, которое
они почти бросили на грязный пол и тут же вернулись за вторым.  Так  вот
зачем понадобился клирик,  невиданная  роскошь  после  учиненной  бойни!
Эскотцы,  освободившись  от  своей  ноши,  торопливо  вышли.   Последний
обернулся, воткнул в груду  мусора  факел  и  захлопнул  тяжелую  дверь.
Клирик, не поднимая глаз, шевелил  губами.  Молился.  Стражники,  словно
съежившиеся, совсем вжались в стену. Было  так  тихо,  что  шевельнулись
обитатели крысиной норы.
   Эдмон понимал, что нужно встать и  подойти  к  убитым,  но  продолжал
неподвижно сидеть на своем  бочонке,  и,  похоже,  не  он  один.  Первым
опомнился Иданнэ. Стройный и гибкий, как все в этом роду,  он,  несмотря
на мучившую его рану, грациозно поднялся  со  своего  непрезентабельного
седалища и подошел к распростертым  на  полу  телам.  Эдмон  видел,  как
виконт молча встал на колени и попытался положить  руки  мертвеца  вдоль
тела, как того требовал обряд. Словно  проснувшийся,  клирик  вскочил  и
принялся бестолково помогать.
   - Эдмон, - голос Старого Медведя доносился словно бы издалека, -  это
они?
   Юноша  покорно  встал  и  подошел.  Иданнэ  и  клирик   отодвинулись,
освобождая место. Первым лежал Рауль, чуть дальше - отец.  На  его  лице
застыло  то  непроницаемое  выражение,  которое  чужому  показалось   бы
высокомерным. Убийцы наверняка видели в нем гордость и вызов. Что ж, это
хорошо, пусть запомнят его непобежденным, но Эдмон прекрасно  знал,  что
это маска. Маска, которая надевалась, когда отец узнавал что-то особенно
неприятное. Конечно, он не боялся, хоть и понимал, что его ждет, что  их
всех ждет...
   Эдмон не мог отвести взгляда от слегка нахмуренных темных бровей,  от
золотистых прядок, падавших на лоб. Ран  и  синяков  на  лице  не  было,
единственная рана от меча барона Эжа была в  груди.  Эдмон  слышал,  что
говорили эскотцы. Он вырос на севере и понимал их грубое наречие.  Никто
из них не верил, что барончик победил Тагэре в честном бою. Суеверные по
натуре, полосатики предполагали какую-то колдовскую  каверзу,  возможно,
так оно и было.
   Юноша вздохнул. Как бы то  ни  было,  отец  уже  мертв,  и  погиб  он
сражаясь. Им же еще предстоит умереть. Агнеса  озаботилась  предупредить
их о завтрашней казни. Видимо, чтобы сломать. Для того же сюда  принесли
и тела отца и Рауля, рядом с которыми сейчас сидят Этьен и  Леон.  Таков
обычай. Ночь рядом с  покойным  проводят  лишь  самые  близкие,  правда,
проводить их самих, похоже, будет некому. Казнь и плен - самое страшное,
что  может  произойти  с  человеком.  Эдмону  хотелось  верить,  что  он
выдержит, но ему было страшно. Очень страшно. В бою, когда рядом, словно
призраки, мелькают люди и лошади, кто-то кричит, кто-то ругается, кто-то
и вовсе орет какую-то дикую песню, все иначе. Но  пройти  со  связанными
руками сквозь строй торжествующих врагов, выслушать то, чтр они называют
приговором, присутствовать при собственном  отпевании,  а  затем  ждать,
когда дойдет очередь и до тебя... Только бы не сломаться!
   Чем же их убьют, мечом или топором? Свяжут? Как же это унизительно! А
если нет? Хватит ли у него мужества ждать смерти с открытыми  глазами  и
свободными руками  и  не  уподобиться  пойманному  кролику  или  петуху,
который бьется в руках у кухарки. Спастись нельзя. Броситься на  палача,
вырвать оружие, попробовать убить Батара? Не выйдет.
   Отец или Рауль, те еще могли бы попытаться, а  его  остановит  первый
воин, и будет это  выглядеть  просто  жалко  и  смешно.  Не  отвагой,  а
трусостью. Если бы еще дед, Леон и виконт не были ранены. А  так  только
он, из-за которого все и произошло, не получил ни одной царапины. Как  в
насмешку. В носу подозрительно защипало. Этого еще не хватало! Только бы
не завтра! Выдержать несколько ор. А потом все. Конец. Он не  знал,  что
такое смерть, но умирать не хотел. Отчаянно, по-детски, хоть и  понимал,
что это неизбежно.
   Раньше, в своих мечтах он иногда пытался представить  себя  на  месте
отца. Как он говорит "нет" на эшафоте, как скачет в  бой  с  мечом,  как
отбивается один от десятка на узкой лесной тропе. Но он не хотел,  чтобы
мечты воплотились таким страшным образом! Не хотел и не  хочет!  Неужели
все? Дед спокоен, и Леон тоже. Зато габладор буквально повис  на  бедном
клирике. Этот точно будет кричать и просить помилования. Он уже  обвинил
во всем деда, словно его кто-то заставлял  ехать  во  Фло.  Эдмон  вновь
посмотрел на отца. Если бы тот не погиб, он бы что-нибудь  придумал.  Но
герцог Тагэре уже никого и никогда не спасет.
   Хорошо, что Филипп не поехал с ними, Филипп и Рауль в Гаэльзе, там их
не достанут, да и матушка, будем надеяться, в безопасности. И Жоффруа  с
Сандером. Братишке теперь будет еще хуже, он плохо сходится с людьми, но
они дружили, хоть  он  и  старше  на  восемь  лет.  Если  есть  какая-то
справедливость, пусть те годы, которые не дожил он, доживет Сандер. Если
бы еще он мог отдать ему свое здоровье и избавить от горба!  Почему  мы,
уходя, не может оставить то, чем владеем, самым дорогим? И  все  же  как
это, умирать? Что чувствовал отец? Дед сказал, что и он, и Рауль  умерли
сразу и что от таких ран не мучаются. Похоже,  он  считает,  что  герцог
бросился на меч врага  сам,  понимая,  что  спасения  нет,  и  не  желая
сдаваться, но Эдмон отчего-то думает, что Старый Медведь ошибается.
   Юноша продолжал  смотреть  перед  собой,  постепенно  проваливаясь  в
серебристый туман. Юность и усталость брали свое. Эдмон  не  думал,  что
заснет, но все-таки заснул.
 
2870 год от В.И. 
Ночь с 11-го на 12-й день месяца Вепря. 
Эр-Атэв. Эр-Гидал 
 
   Последние полтора года это могло случиться в любое  мгновенье,  Иоанн
знал о болезни владыки больше, чем кто  бы  то  ни  было,  и  все  равно
почувствовал себя ужасно одиноким. Смерть Никодима окончательно отделяла
его от всех остальных. С настоятелем он мог говорить  о  доверенной  ему
тайне, теперь он остался один. Потом он, так же,  как  некогда  покойный
владыка, присмотрит кого-то более  молодого  и  сильного,  кто  будет  в
состоянии нести это знание. Если только встречать предсказанные  времена
не выпадет именно  ему,  Иоанну,  с  нынешней  ночи  настоятелю  обители
Святого Эрастй Гидалского.
   Завтра владыку Никодима с должными почестями упокоят на  монастырском
кладбище, а ему предстоит путешествие в Эр-Иссар. Так уж  повелось,  что
наследники калифа Майхуба и святого Иоахиммиуса  обмениваются  клятвами.
Если  умрет  Усман,  его  преемник  прискачет  в  пустыню  Гидал,   дабы
преклонить колени перед Вечноцветущим Посохом, когда же смерть  посещает
обитель, новый  настоятель  именем  святого  Эрастй  клянется  соблюдать
договор потомку Майхуба Великого, держа в руках его саблю.
   Общая тайна связала закоренелых язычников  и  эрастианских  клириков,
тайна, важнее которой нет и не может быть в Благодатных землях, ибо  он,
Иоанн, почитает таковыми все земли, населенные людьми.
   Гидалская обитель не подчинилась  решению  Великого  конклава,  когда
Архипастырь Марциал отлучил и  проклял  всех,  не  принадлежащих  Церкви
Единой и Единственной. Тогда  в  Эр-Гидал  прибыл  легат  Архипастыря  и
потребовал у братии покинуть пустыню и вернуть  реликвию  Иоахиммиуса  в
Кантиску,  но  владыка  Арсений  ответил,  что  воля  и  клятва  святого
Иоахиммиуса  для  обители  превыше  решения   князей   Церкви.   Арсению
пригрозили отлучением, но настгятель выстоял, и посланец Марциала  уехал
ни с чем, если не считать полудюжины монахов, побоявшихся покинуть  лоно
Церкви Единой и Единственной. Кто знает, привел бы Архипастырь угрозу  в
жизнь или же нет, но вмешался калиф. Владыка атэвов  недвусмысленно  дал
понять  хансирским  <Хансир  -  атэвское  наименование  всех   северян.>
властителям,  что  любые  враждебные  действия  против  обители  калифат
воспримет как объявление войны.
   Ни Ифрана, ни Оргонда, ни Арция не стремились к схватке с атэвами,  и
обитель оставили в покое. Трижды предпринимали попытки вернуть  реликвию
в Кантиску, и трижды настоятели отвечали отказом. Паломники  по-прежнему
пересекают море, дабы узреть  Вечноцветущий  Посох  и  облобызать  икону
святого Эрасти Гидалского, столь непохожую на  прочие  его  изображения.
Возможно, придется говорить с легатом  Архипастыря  и  ему.  И  он  тоже
скажет "нет", так как знает: Посох не единственная реликвия,  доверенная
обители, и то, что хранится в заветном тайнике, не  должно  вернуться  в
Арцию раньше назначенного времени.
   Иоанн вздохнул. Он не хотел и не искал такой судьбы, когда в  поисках
истинной веры пришел сюда, но он пронесет  свою  ношу  столько,  сколько
сможет. Никодим не исключал, что предсказанное Эриком  случится  уже  на
его, Иоанна, веку, значит, нужно быть готовым,  знать  бы  еще  к  чему.
Владыка Распахнул окно, и прохладный влажный ветер освежил разгоряченное
лицо. Зима в Атэве, как ранняя осень в его родной Пантане. Увидит ли  он
ее хоть когда-нибудь? Вряд ли, разве что ему выпадет  все  же  встречать
Вернувшихся. Подумать только, ведь когда-то и он  считал  Эстель  Оскору
опасностью, а Рене Сгинувшего распутником  и  еретиком.  Правда,  святой
Циале он не молился никогда, а святые сестры... Именно  благодаря  одной
из них в душу Иоанна и заползло сомнение, в конце концов  приведшее  его
сюда.
   Владыка Иоанн, настоятель обители Святого Эрасти Гидалского, стоял  у
окна и слушал влажный зимний ветер. Он не хотел битвы, но  и  не  боялся
ее.
 
Песня гор 
 
   Огромная луна касалась вершин заснеженных елей. Таких высоких  он  не
видел даже в эскотских горах. Далеко внизу бесновался не смиренный зимой
поток, а дальше виднелась череда гор. Неужели он все-таки уснул?!  Уснул
в свою последнюю ночь у гроба отца?! Или, наоборот, кошмарным сном  были
проигранная битва, плен, гибель близких, а явью эти  невозмутимые  горы,
несущаяся среди ледяных наплывов река, синие тени на  опаловом  снегу...
Он был жив и свободен, и он был совершенно  один.  Где-то  далеко  завыл
волк, качнулась ветка, в лунных лучах бриллиантовой пылью взметнулось  и
опало снежное  облачко.  Эдмон  зачем-то  коснулся  шершавого  холодного
ствола, затем поднес пальцы к глазам. Он не понимал, как оказался здесь,
но ему было удивительно спокойно.
   Прямо по краю заснеженного обрыва вилась тропинка, и  юноша  медленно
пошел по ней, вдыхая пьянящий морозный  воздух.  Волки  продолжали  свою
песню,  под  ногами  поскрипывал  снег,  шумела  река,   и   эти   звуки
складывались в мелодию, отрешенную и прекрасную, как  сама  зима.  Песня
гор становилась все громче и отчетливей, словно за  стеной  заиндевевших
стволов кто-то перебирал  серебряные  струны.  Это  было  бы  похоже  на
гитару, но вряд ли родился менестрель, способный так сыграть.
   Теперь  Эдмон  не  сомневался,  что  спит,  и  мучительно  не   хотел
просыпаться. Тропинка резко свернула в сторону,  уводя  от  пропасти,  и
юноша вышел на поляну, посреди которой плясал  костер.  Оранжевое  пламя
лизало сухие еловые ветви, бросая теплые отблески на человека с гитарой.
Тагэре затаил дыхание, опасаясь прервать песню, но тот,  у  костра,  его
все-таки услышал и прижал струны ладонью, обрывая мелодию. - Я рад,  что
ты пришел, Эдмон, подходи  и  садись.  Голос  незнакомца  негромкий,  но
звонкий, казалось, вбирал в себя все мелодии этой безумной  ночи.  Юноша
не  мог  ни  удивляться,  ни  противиться  обаянию  странного  гитариста
знавшего его имя. А тот  ждал,  глядя  прямо  в  душу  огромными  синими
глазами. Эдмон видел  подобные  лица  на  старых  фресках,  изображавших
святых и вестников <Вестник - посланец Творца, ангел. Изображался в виде
прекрасного юноши в светлых  одеждах  и  венке  из  плюща.>,  но  ночной
гитарист не походил ни  на  первых,  ни  на  вторых.  Он  был  одет  как
арцийский воин, но у его пояса висел легкий меч, подобного  которому  не
создали бы даже атэвы. Эдмон молча сел напротив, не решаясь заговорить.
   - Ты хочешь спросить о многом, - улыбнулся незнакомец, - и  в  первую
очередь, кто я, снюсь я тебе или нет и откуда я тебя знаю.
   - И еще, что с нами случилось на самом деле.
   - А разве ты не помнишь?
   - Значит, все правда. Отец  мертв,  утром  меня  казнят,  а  это  мой
последний сон.
   - Это так и не так. - Тонкие пальцы  коснулись  руки  Эдмона,  и  тот
почувствовал их живое тепло. - Смерти  нет,  это  просто  злая  выдумка,
дружок. Есть Вечность, есть  миры,  по  которым  мы  блуждаем,  выполняя
предназначенное. Завтра ты покинешь один из них,  только  и  всего.  Для
тех, кто останется, ты уйдешь навсегда. Они это назовут смертью, но ты о
них даже не вспомнишь...
   - Но это не так, - Эдмон умоляюще взглянул в совершенное лицо, -  это
не может быть так. Я люблю Тарру, я... Отец не мог все и всех  забыть  и
уйти. И я не смогу. И что будет без него с Арцией и с Сандером...
   - Вот ты какой, Эдмон Тагэре, - гитарист вздохнул,  -  жаль,  что  мы
ошиблись, решив, что старик имел в виду тебя. Что  ж,  если  любишь,  то
вечно пребудешь с этим миром и в  этом  мире.  Обещаю  тебе,  что  я  не
оставлю твоего брата, а мы не оставим Арцию.
   - Мы?
   - Да, мы. Твой отец сделал то, что  мог,  и  большего  бы  не  сделал
никто. А теперь  начинается  наша  песня.  Не  оплакивай,  у  него  была
красивая жизнь, а смерть его искупила чужое зло.
   - Я не понимаю, монсигнор.
   - Называй меня Рамиэрль.
   - Ты... Ты не святой, но ты и не человек.
   - Да, не человек, но в тебе есть капля той же крови, что  и  во  мне.
Потому я и говорю с тобой в этом месте. Ничего не бойся. Ты выдержишь.
   - Рамиэрль, во имя Эрасти, о каком зле ты говоришь? Что с отцом? Могу
я с ним хотя бы проститься? Он умер или нет? И откуда ты знаешь,  что  я
выдержу? Я... Я не хочу умирать...
   Я боюсь испугаться.
   - Ты выдержишь, Эдмон. - Рамиэрль отложил гитару и  гибким  движением
опустился у ног юноши, взяв его ладони в свои и глядя ему в глаза.  -  Я
помогу тебе, но ты и так бы выдержал. Я чувствую это. Ты догонишь  отца,
вы еще вернетесь в Арцию. Иными, в иное время и тогда, когда  это  будет
нужнее всего. А теперь должны спеть другие. Те, кто останется.
   Верь мне, и все будет  хорошо.  Все  встретятся  и  будут  счастливы.
Клянусь  Звездным  Лебедем.  Завтра  я  буду  с  тобой,  ты   этого   не
почувствуешь, наш разговор для тебя станет сном, но я буду рядом.  И  не
будет ни боли, ни страха. В наших жилах течет Кровь  Звезд,  я  не  могу
тебе солгать. Ты мне веришь, Эдмон Тагэре?
   - Верю.
 
2870 год от В.И. 
12-й день месяца Вепря. 
Арция. Эльта 
 
   Навязчивый рев труб ворвался в предутренний сон, к счастью, не  самый
приятный. Люсьен Крэсси предпочел бы его не видеть, хоть  и  пробуждение
было довольно мерзким. И не потому, что левый  бок,  по  которому  вчера
кто-то здорово врезал, припух и посинел,  а  выпитая  фронтерская  царка
явно была не из лучших. Похмелье и боль воин переживет. Не было  чувства
победы. Отомстив Тагэре таким образом,  они  оказались  ничем  не  лучше
покойного герцога, хладнокровно перебившего пленных. Даже хуже, так  как
Тагэре не нарушал освященного Церковью перемирия.
   Святой Эрасти, как же они вчера дрались! Если б не численный  перевес
и растерянность и отчаянье, вызванные гибелью вождей, Агнеса вряд ли  бы
победила.  Интересно,  что  она  затеяла?  Эскотцы  болтали,   что   она
собирается казнить пленников, ну да это вряд ли. Старик и мальчишка  без
Шарля ничего не решают, тем паче старший сын  герцога  жив  и  свободен,
равно как и внук Старого Медведя, да  и  деньги,  чтобы  расплатиться  с
эскотцами, где-то нужно брать, а за Этьена и Рауля заплатят немало.
   Проклятый бок! И проклятые фронтерцы со своим зельем, вот уж воистину
дурной народишко, только и умеют, что продавать да  продаваться,  а  как
речь доходит до чего дельного, так и  нет  их.  Эскотцы,  те  хоть  свои
деньги отрабатывают честно, а "усатые" хороши только вшестером сзади  на
одного. Как вчера. Крэсси поморщился.  Вот  что  не  давало  ему  покоя.
Вчерашний бой не был боем! Это было убийство. За братьев  он,  может,  и
отплатил, но сам замарался. Те же самые Фло и Тагэре теперь имеют  право
мстить ему. Как убийце, не как воину. Выходит, арцийские  нобили  так  и
будут истреблять друг друга из-за угла, на радость Жозефу и Джакомо?
   Люсьен кое-как прицарапал всклокоченную шевелюру и  провел  рукой  по
щеке. Бриться или ну его? Все равно вечером в поход.  Чем  скорее  взять
Мунт, тем лучше. А еще Мальвани с Тарве... Этих со счетов  не  сбросишь,
тут драться придется  всерьез.  Последнее  немного  подняло  настроение,
вчера они отплатили за Кер-Оноре, но  чья  возьмет,  все  же  решится  в
честном бою. Барон вздохнул во всю свою немалую грудь  и  поморщился  от
боли, да, панцирь надевать и думать  нечего.  Дай  бог  стеганую  нижнюю
куртку натянуть. Ну да до свадьбы заживет.
   Хлопнула дверь. Кого это принесло, хоть бы не от маршала! Батар не на
шутку бесил Крэсси.  Его  ночное  появление  у  Агнесы,  перешептывания,
значительное холеное лицо... Говорят, он начинал с Тагэре и  ре  Фло,  а
Тагэре его попросил  из  маршалов,  вот  он  и  переметнулся.  Пошлятина
какая...
   - Люсьен...
   Слава Эрасти, это Эжен.  Граф  мог  бы  и  поменьше  щеголять  своими
тряпками и манерами, но в целом был очень  славным  парнем.  По  крайней
мере, вел себя с Люсьеном и другими подчиненными  ему  нобилями  не  как
начальник, а как почти приятель. Впрочем, веди он себя иначе, и  его,  и
Агнесу послали бы к Проклятому. Они пришли отомстить убийце, а не сажать
на трон кошачьего сына.
   Эжен Гартаж, как всегда, был одет  с  иголочки  и  чисто  выбрит,  но
что-то в его бледном и бесстрастном лице настораживало. Что-то  было  не
так! Гартаж  посмотрел  на  Люсьена  "евидящими  глазами,  а  потом,  не
поздоровавшись, что было немыслимо, выпалил:
   - Крэсси, вы вчера пили царку с фронтерцами...
   - Да.
   - Вы выпили все?
   - Нет, - уд