ужие, и вовсе  отпустили  на  все  четыре  стороны.  Фарбье,  конечно,
тряханули, не без этого, но ведь то, что эта семейка обожрала  Арцию  не
хуже саранчи, знали все!
   Вся жизнь Люсьена прошла в баронском замке на границе с Фронтерой. Он
остался с матерью, когда старшие братья решили попытать счастья в войне,
уже  тогда  прозванной  войной  нарциссов,  и  откликнулись  на   призыв
королевы. Потом они погибли. Все трое. Были убиты, и виновен в этом  был
Шарль Тагэре. Так говорили, и он поверил и  верил  до  этого  проклятого
дня. А теперь не верит, хотя за утраченную убежденность в своей  правоте
готов отдать душу Проклятому. Не верит, что у убийцы  может  быть  такой
сын. Не верит, что маршал Батар и чужеземная королева хотят добра Арции.
Не верит, что братья погибли  по  вине  покойного  герцога.  Но  во  имя
святого Эрасти, по чьей же?! По чьей?! Не  будь  убийства  в  Кер-Оноре,
здесь, под Эльтой не было бы ни одного арцийца, не считать же  арцийцами
живоглотов, жрущих ифранские отруби!
   Барон  Крэсси  смотрел  и  словно  впервые  видел  носатую  королеву,
полосатых эскотцев, уцелевших Фарбье, а  перед  глазами  вновь  и  вновь
вставали старик в изломанных доспехах и золотоволосый мальчишка, похожий
на божьего вестника.
   Палачи  продолжали  делать  свое  дело,  но  как-то   лихорадочно   и
торопливо. Небо словно бы стало еще ниже. Неужели кто-то сейчас  смотрит
ОТТУДА на происходящее?! Люсьен редко задумывался о жизни  и  смерти,  а
церковные обряды соблюдал только потому, что его приучили еще в  детстве
но  сегодня  из  головы  не  выходило  "да  не   откроет   никто   дверь
клятвопреступнику, не подаст ему воды, не преломит с ним хлеб". Выходит,
он, Люсьен Крэсси, теперь изгой, предатель, ударивший в спину тех,  кто,
будучи в силе, дал передышку тем кого считал слабее.  Передышку  во  имя
святой Циалы. В Войну Оленя святая  вмешалась  и  покарала  нечестивцев.
Неужели она промолчит, когда оскорбили ее самое?! Или  то,  что  говорят
про Войну Оленя клирики, - ложь, победу добыли мечи, а капустницы  потом
ее украли?!
   Сзади кто-то не то простонал, не то выругался. Крэсси обернулся. Граф
Гартаж! Видать, и ему невесело. Проклятый! Когда же  конец?!  Дождаться,
уйти и выпить. Какое выпить?! Напиться. До потери сознания! И пусть  ему
завтра что-то посмеют сказать. Но что это?! Неужели  еще  не  все?  Даже
Батар недоволен... Проклятый!
   - Барон...
   Крэсси вздрогнул и обернулся, столкнувшись взглядом с Гартажем.  Граф
был бледен, как жабье брюхо, но по-прежнему вежлив.
   - Дорогой барон, - повторил он, сглотнув, и с трудом закончил:
   - Я не ослышался? Она действительно это сказала?
   Крэсси угрюмо кивнул. Эскотцы в двусине-серо-зеленых плащах двинулись
от эшафота. Их пики украшали человеческие головы, и первой  была  голова
Шарля Тагэре,  отрубленная  уже  после  смерти  и  увенчанная  шутовской
короной из соломы. Крэсси молча смотрел на жуткую процессию, двигавшуюся
к воротам Эльты. Королеве было мало убить, она хотела  большего.  Люсьен
молча следил, как головы Шарля, его родичей и сторонников были прибиты к
воротам родного города герцога. Видать, это дело для эскотцев было новым
и не самым приятным, потому что голова Леона ре Фло дважды  выпадала  из
рук молодого воина, чье лицо отдавало той же сероватой  зеленью,  что  и
полосы его  плаща.  Два  клирика,  толстый  и  тощий,  суетливо  творили
молитву, но никому из них и в голову не пришло возопить,  что  сотворить
подобное впору лишь язычникам.  Когда  дело  было  сделано,  исполнившие
приказ эскотцы, по своему обычаю, плюнули на ладони и отерли их  о  свои
проклятые плащи. Крэсси трясло  как  в  лихорадке,  а  потом,  потом  он
услышал  Гартажа.  Голос  графа  был  по-прежнему  хриплым,  но   звучал
раздельно и властно, отнюдь не как у придворного шаркуна.
   - Шарлю Тагэре слава в вечности! Люсьен даже не понял, как в руке его
оказался меч. Отдавая последние почести тому, кого еще утром  он  считал
смертным врагом, барон не колебался. Он просто не мог иначе и больше  не
мог оставаться с Агнесой и Батаром.
 
2870 год от В.И. 
Ночь с 12-го на 13-й день месяца Звездного Вихря. 
Тагэре 
 
   Это был странный костер. Языки пламени старательно обходили тянущиеся
к ним молодые можжевеловые ветки, а дым отчего-то  тянуло  не  вверх,  а
вбок, в глубину леса, где он рассеивался мутноватым горьким  облаком.  У
огня грелись двое. Один, повыше, что-то  помешал  в  висящем  над  огнем
котелке, плеснул из него в оплетенную корой кружку, которую  и  протянул
товарищу, очень бледному молодому человеку с невероятно красивым лицом и
страдальчески изломанными  бровями.  Тот  взял,  но  неудачно,  едва  не
расплескав горячую жидкость.
   - Осторожней!
   - И почему мы вечно призываем к осторожности задним числом!
   - Не злись. Ты и так сделал, что мог, и даже больше.
   - Прости. - Красавец отпил из кружки и  поставил  ее  на  слежавшуюся
хвою. - Проклятье, руки до сих пор дрожат.
   - Хорошо,  что  ты  вообще  жив.  -  Первый  поворошил  поленья,  его
грубоватое лицо и неопрятная одежда странным образом  контрастировали  с
негромким мелодичным голосом и аристократическими руками. - Сначала  эта
ночная  затея,  без  которой  можно   было   обойтись,   потом   дневное
представление.
   - Ты же сам не веришь в  то,  что  говоришь,  -  укоризненно  покачал
золотой головой первый,  -  как  я  мог  оставить  мальчика  наедине  со
смертью? Я же обещал... Я не мог их спасти, но хоть что-то  сделать  был
должен.
   - Ничего себе "хоть что-то". Ты превратил разгром почти в  победу,  а
мальчик умер счастливым и чуть ли не святым, да и другие...
   - Да, но умер, а я ему лгал. Клялся Звездным Лебедем...  Тебе  ли  не
знать, что смерть есть, и никто не знает, что  за  ее  чертой.  Единожды
ушедшие не встречаются, как бы они ни любили... Я  еще  заплачу  за  эту
ложь, брат!
   - Если на то пошло, ты уже за нее заплатил. Так, значит, мы ошибались
и "Последний" - это не Эдмон?
   - Гороскоп говорил, что он МОГ стать "Последним из Королей",  так  же
как и его отец, но  возможность  не  всегда  становится  реальностью.  Я
говорил с ним только раз,  да  и  то  не  совсем  с  ним.  Это  страшная
потеря... Он даже на грани смерти думал не о себе, а об Арции, об  отце,
о брате-калеке.
   - И ты, разумеется, ему обещал все, что можно и нельзя.
   - Обещал, - золотоволосый гордо вскинул голову, - и,  клянусь  Кровью
Звезд, исполню все, что можно исполнить по эту сторону бытия. Но сначала
мы едем в Гаэльзу.
   - Когда?
   - Думаю, через ору или две.
   - Ты сошел с ума!
   - Разве? - Красавец удивленно поднял брови. - Впрочем,  даже  если  и
так, это ничего не меняет. Нужно спешить.
   - После того,  что  ты  натворил,  ты  и  в  седло-то  не  сядешь,  -
коренастый с сомнением посмотрел на собеседника.
   - Сяду. Как сказал наш общий  друг,  мы  сами  не  знаем,  что  можем
выдержать, а ему, как ты понимаешь, виднее.
   - Да, - эхом ответил тот, - виднее. Что ж, каждый из нас  тянет  свою
беду и при этом улыбается, но я о другом. Разумно ли ехать прямо сейчас?
Пару дней время терпит, а ты сейчас даже маску удержать не можешь.
   - Нет, - упрямо покачал золотой головой первый, - не  терпит.  Поедем
лесом, завтра к вечеру я уже буду в порядке.  Ты  разве  не  понял,  что
пошло в ход?
   - С трудом. Вернее, я понял, ЧТО, но не понял, КАК и ОТКУДА.
   - И я тоже. Эта Сила должна быть спеленута  в  Вархе,  а  она  начала
просачиваться и через старые преграды, и через новые. Пока это капли, но
не ждать же, когда капли станут рекой. Поэтому со здешними делами  нужно
кончать немедленно. Весной мы должны быть в Корбуте.
   - И все равно это не повод убивать себя.
   - Не повод. Но это повод поторопиться.
 
2870 год от В.И. 
15-й день месяца Вепря. 
Арция. Северный тракт 
 
   Габриэль наскоро  перекусил  и  выпил  вина  в  харчевне  с  дурацкой
вывеской, изображавшей какого-то зеленого  зверя  с  крыльями.  Впрочем,
прознатчику сейчас показалось бы уродливым даже творение Суона эль Триго
<С у о н эль Триго - знаменитый арцийский живописец, рас-исавщий главный
храм Кантиски и зал Конклава.>. Ждать, пока конь отдохнет, было некогда,
и  Габриэль  пятый  раз  с  приплатой  менял   заморенных   лошадей   на
отдохнувших. Возможно, торопиться и не стоило. Он и так  опередил  всех,
кого можно и нельзя. Барон Обен всяко узнает об эльтской  резне  первым,
но бывшему вору нужно было залатать образовавшуюся в душе прореху, и  он
дрался с судьбой за каждую ору, вытесняя усталостью и возней с  лошадьми
все другие мысли.
   Прошло два дня, но перед глазами Габриэля все  еще  стояла  тоненькая
юношеская фигурка, облитая внезапно хлынувшим сквозь прореху  в  облаках
солнечным светом. Те, кто стоял ближе, клялись, что, когда палач опустил
топор, в небо взмыл лебедь. В это  прознатчик  барона  Обена  не  верил.
Какие лебеди в месяце Вепря?! Просто  мальчик  умер  так,  что  из  этой
смерти не могла не родиться песня. И песня эта будет  оружием  в  войне,
которая по-настоящему начнется только сейчас, в войне,  где  пленных  не
берут и в плен не сдаются.
   Проклятый, если бы  он  приехал  на  две  оры  раньше,  он  успел  бы
остановить Шарля Тагэре, но в жизни нет ничего гаже  пресловутого  "бы"!
Он опоздал тогда, когда промедление было смерти  подобно,  и,  словно  в
отместку, загоняет лошадей и себя, когда можно и не  спешить.  Хотя  что
это с ним?! Как можно не спешить, когда на весы брошена судьба  Мунта  и
Арции! Со смертью Шарля и Эдмона ни жизнь,  ни  война  не  кончаются.  А
потому, Габриэль, поторопись.  Ты  везешь  дурные  вести,  но  лучше  их
привезешь ты, чем эскотские головорезы.
   - Ваша лошадь оседлана,  сударь,  -  похожий  на  барсука  трактирщик
угодливо поклонился, - с вас двенадцать аргов.
   - Я хорошо разбираюсь в лошадях, мошенник. - Габриэль вытащил кошелек
и отсчитал деньги. - Вот тебе девять, и  благодари  судьбу  за  выгодную
сделку. Мой чалый куда лучше твоего гнедого.
   - Но!..
   - Бери, я сказал, - сверкнул глазами мириец,  и  трактирщик  уступил,
тем более проезжий был прав.
   Оседланный гнедой взял с места сильной рысью, и вскоре  городишко  со
своими  домами,  заборами  и  зеленой  вывеской  остался  позади.  Вновь
замелькали перелески,  косогоры,  деревеньки,  бело-серые  унылые  поля.
Переезжая  какую-то  речушку,  Габриэль,  неожиданно  для  самого  себя,
свернул к проруби, где жители ближайшей деревеньки поили скотину.  Сунув
руку в карман, плут, игрок и циник вытащил кошелек, данный ему  Агнесой.
Там еще оставались деньги, но прознатчик, сморщившись, словно  держал  в
руке не просто дохлую, но полуразложившуюся крысу, зашвырнул его  вместе
с аурами в темную зимнюю воду, следом полетела золотая рыцарская цепь.
   Было пасмурно, над придорожными тополями кружили вороны,  из-за  леса
доносился звон колокола, и тянуло дымом. До Мунта оставалось  не  больше
шести диа.
 
2870 год от В.И, 
Вечер 18-го дня месяца Вепря. 
Фей-Вэйя 
 
   День окончания празднеств святой  равноапостольной  Циалы  был  самым
хлопотным в году. В эту пору в Фей-Вэйю съезжались все значительные лица
ордена, их нужно было принять, разместить,  узнать,  что  знают  они,  и
скрыть от них собственные знания. Агриппина, похоже, начинала готовиться
к новому празднику на следующий день после разъезда гостей, но зато,  по
крайней мере на памяти Солы, ни разу не допустила промаха. Вот и на этот
раз обитель прямо-таки сияла, а сама бланкиссима в новом белом платье  и
покрывале дружелюбно  приветствовала  сестер,  невольно  вызывая  у  них
ответную улыбку. Впрочем, Соланж было не до наблюдений. Как и всегда, на
нее свалилась Виргиния. Утром бланкиссима подчинила  тело  Ее  Иносенсии
сознанию Солы. Это уже  не  вызывало  у  сестры  Анастазии,  третий  год
носившей звание необланкиссимы, такого трепета, как раньше.  Да  и  само
заклятие теперь казалось весьма простым. Она вообще быстро  училась,  на
лету схватывая то, что ей показывала наставница. Мозг Солы был готов  на
все, лишь бы не вспоминать пережитое и не видеть по ночам Шарля, который
сейчас где-то воевал. Неуемные родичи все же заставили герцога подняться
против Лумэнов, впрочем, к этому  дело  шло  давно.  Агриппина  не  была
удивлена, она явно была на стороне Тагэре, и ее длинные  рассуждения  на
сей счет всякий раз наполняли сердце Солы неизбывной болью.
   Герцог со своей войной о ней, конечно же, давно позабыл, а вот она не
могла. Она помнила каждую проведенную с ним минуту, каждое слово, каждый
поцелуй. И, чтобы заставить проклятую память  отступить,  училась  тому,
что ей было ненужно и неинтересно. Училась магии, порой доводя  себя  до
истощения. Бланкиссима частенько бранила ее, а иногда отбирала свитки  с
магическими текстами, но дело все равно  подвигалось.  Уже  теперь  Сола
знала и умела не меньше пресловутой Дианы,  которая  мнила  себя  первой
заклинательницей ордена. Более того, Анастазия с легкостью распутала  ее
заклятие,  та  даже  и  не  заметила.  Причем  распутала,   одновременно
удерживая  тело  Виргинии,  которая  сегодня  была   какой-то   особенно
отяжелевшей.
   Агриппина хорошо  ухаживала  за  Предстоятельницей.  Но  в  понимании
"хорошо ухаживать" у толстой бланкиссимы на первом месте стояло вкусно и
обильно кормить, а чревоугодие осталось единственным грехом, на  который
была способна  потерявшая  разум  Предстоятельница.  Неудивительно,  что
Виргиния  догнала  и  перегнала  Агриппину,  впрочем,  она   по-прежнему
оставалась красивой  и  молодой.  Сода  заставила  Ее  Иносенсию  слегка
приподнять края платья, чтобы не мешали подниматься  по  лестнице.  Сама
она, как и всегда, следовала сзади. К  этому  уже  привыкли.  Сола  тоже
привыкла  видеть  непроницаемые  лица  и  лицемерные   улыбки   Привыкла
выслушивать завуалированные  доносы  друг  на  друга  и  спрятанное  под
показное благочестие  злословие.  Хотя  эскотская  бланкиссима,  похоже,
искренне верует, да и настоятельница Лорийской обители тоже.
   А вот в Тагэре  нет  никого  из  сестер.  После  того  как  Аквилину,
пойманную с поличным  за  составлением  письма  о  количестве  воинов  и
состоянии укреплений замка, с позором  выдворили,  герцогиня  отказалась
принять у себя новую наперсницу, и Архипастырь с этим смирился.  Видимо,
с подачи кардинала Евгения, ведущего с Дианой войну не на  жизнь,  а  на
смерть. Старый эрастианец на пути орденов прямо стеной  стоит,  пока  он
жив, Арция останется государством светским,  а  циалианки  и  антонианцы
будут не более чем смиренными слугами божьими,  но  никак  ни  светскими
владыками.
   Соле нравился Евгений, которого она  видела  во  время  не  столь  уж
давней поездки в Мунт. Сухонький, желчный, седой, он  буквально  лучился
энергией и, несмотря на донимавший его, особенно  зимой,  кашель,  давал
фору многим сорокалетним. С ней, может быть потому, что она не думала  о
возвышении ордена, у старика сложились добрые отношения. С Агриппиной он
тоже частенько говорил, а вот Генриетту и  Диану  откровенно  ненавидел.
Увы, Фей-Вэйю глава арцийской Церкви не жалует, Сола была бы рада видеть
его почаще. Хотя вряд  ли  ей  пришлось  бы  общаться  со  стариком.  Ее
наверняка опять заставили бы водить на поводке растолстевшую Виргинию.
   Теперь было самое трудное. Трапеза. Довольно  равнодушная  ко  всему,
при виде и запахе  еды  Ее  Иносенсия  преображалась.  Соле  приходилось
тратить немало усилий, чтобы гости  не  увидели,  как  Предстоятельница,
чавкая,  пожирает  изысканные  блюда.  Нет,   обошлось!   Похоже,   есть
Предстоятельница не хотела, наверное, Агриппина загодя накормила  ее  до
отвала. Соле даже пришлось принудить Виргинию пригубить битового вина  и
отломить и изящно отправить в рот кусочек рогалика.
   После  трапезы  следовал  большой  прием.   Предстоятельница   грузно
опустилась в кресло. Сола стала сзади. Теперь несколько ор  можно  будет
отдохнуть. Сытая Виргиния обычно спокойно сидела в кресле,  глядя  прямо
перед собой. Нужно не позволить ей  уснуть.  Хуже  было  с  собственными
ногами, но Соланж уже давно с разрешения  бланкиссимы  пользовала  магию
для снятия усталости. Другое дело, что  исцелить  себя  самое  считалось
невозможным, у нее же это выходило легче легкого.
   Соланж  стояла,  пытаясь  понять,  что  же   рассказывает   миоийская
бланкиссима о  правящем  доме  этого  островного  государства.  Кажется,
герцогиня дала обет посвятить дочь Церкви. Сола помнила, как бланкиссима
что-то говорила о крови Кэрна, но это ее не очень  интересовало.  Жаркая
Мирия далеко за Жасминным проливом, ей не увидеть. Зато во дворе  что-то
происходило. Кажется, кто-то приехал. Но кто, вроде бы все в сборе?
   Сола со своего возвышения  видела,  как  Агриппина  торопливо  вышла,
может быть, барон Обен опять прислал сестре гонца. Хотя от него вроде бы
уже приезжали прошлой ночью.
   Матушка  говорила,  что  в  Мунте  тревожно,  как  бы   не   начались
беспорядки...
   Странное, ни на что не похожее ощущение чуть не свалило Солу  с  ног.
Иногда человек, облитый водой, не сразу понимает,  горячая  ли  она  или
очень холодная, так и она  застыла,  пронзенная  острой  болью,  которая
почти сразу же отпустила.  Осталось  только  непонимание  происходящего,
словно бы она видела со стороны и зал, заполненный сестрами и стоящими у
стен рыцарями, держащими свои шлемы с белым плюмажем на согнутых  руках,
и высокое белое кресло, в котором сидела очень полная и  очень  красивая
женщина в белом с распущенными волосами, увенчанными сияющими  Рубинами.
Видела она и другую женщину, тоненькую, в белом  покрывале,  стоящую  за
креслом. Потом в глаза Солы  словно  бы  бросился  сноп  ярких,  как  от
шутовского хаонгского огня, искр, и все встало на свои места. Она стояла
за креслом Предстоятельницы, но  больше  не  чувствовала  ее.  Мирийская
бланкиссима, широкая и плоская, с маленькими рыбьими глазками  и  Рыбьим
же ртом, уже сказала все, что хотела, и ждала вопросов. Сола попробовала
ответить,  но  словно  бы  наткнулась   на   Плотную,   упругую   стену,
отшвырнувшую ее назад.
   Было ужасно неприятно, к тому же сразу  же  затылок  давила  тяжелая,
ноющая боль. Сола сцепила зубы и снова тянулась к Виргинии. То же самое!
Почему у нее не получается, ведь это не первый раз?  И  тут  в  нависшей
тишине раздался показавшийся очень громким  голос  Генриетты:  Иносенсии
плохо!
   Сола бросилась вперед и успела  первой  коснуться  теплой  безвольной
руки. Виргиния была мертва. Вернее, мертвы было ее тело, потому что сама
Ее Иносенсия прекратила бренное  существование  много  лет  назад.  Сола
испуганно отступила и  безвольно  опустила  руки,  когда  сестры  высшей
степени посвящения  заняли  положенные  им  испокон  века  места  вокруг
мертвой Предстоятельницы.
   Вернулась Агриппина, и Солу поразило ее расстроенное лицо.  Наверное,
ей уже сказали, хотя она не  видела,  чтоб  кто-то  успел  покинуть  зал
Оленя. Матушка  сразу  же  прошла  к  креслу,  ее  появление  приняли  с
облегчением. Еще бы, именно ей придется заниматься бренным телом мертвой
Предстоятельницы, пока остальные  будут  делить  Рубины.  Однако,  отдав
появившимся словно из ниоткуда сестрам Цецилии и Леокадии  распоряжения,
бланкиссима Агриппина отошла  от  этикета.  Подняв  короткопалую  пухлую
ладонь, она призвала к.тишине, и  все  замолчали.  Агриппину  ценили,  а
столь вопиющее нарушение ритуала могло быть связано лишь с чем-то весьма
значительным.
   - Возлюбленные сестры, -  грудной  голос  бланкиссимы  был,  пожалуй,
единственной красотой этой женщины, - мы понесли тяжелую утрату. Никогда
еще не случалось, чтобы  Ее  Иносенсия  отходила  в  дни  именин  святой
равноапостольной Циалы при всех нас. Видимо, Виргиния, как  никто,  была
любезна нашей небесной  покровительнице.  Теперь  по  уставу  ордена  мы
должны   назвать   имя   ее   преемницы   <Циалианки   назначают