, так и отвыкнут! Боишься, что они попробуют  причинить
тебе  вред?  Глупости,  на  моего  братца,  хоть  он  и  пьяница,  можно
положиться. Да с твоей головки и волоска не упадет.  Так  что  забудь  о
своих страхах!
   - Матушка, я не тетушку боюсь...
   - А кого?
   - Вы не будете смеяться?
   - Нет, конечно же... Говори!
   - Я боюсь своих снов. Пока я здесь,  все  хорошо,  но  как  только  я
выхожу из обители... Матушка, я  всякий  раз  вижу,  как  иду  по  нашей
обители, вернее, мне кажется, что это наша обитель. А  потом  я  начинаю
понимать, что это какое-то другое место, недоброе и мерзкое. Все и так и
не так, те же самые фрески, но... Матушка, это ересь!
   -  Мы  не  вольны  в  своих  снах,  девочка,  а  я  твоя  наставница.
Рассказывай дальше.
   -  Матушка,  там...  Там...  Знаете  нашу  главную  икону   в   храме
равноапостольной? Ту. С оленем...
   -  Конечно  же,  знаю,  Сола.  Ты  не  волнуйся.  Мало  ли  что  кому
приснилось...
   - Это... Это мне снилось каждый раз.
   - Ну, пусть будет так, - Агриппина вздохнула, - думаю, чтобы это было
чем-то таким уж страшным. Говори дальше. Что там случилось с фреской?
   - Издали все, как и всегда... Святая с оленем попирает Проклятого,  а
там... Лицо то же, но это не святая равноапостольная Циала,  матушка,  а
блудница. А у оленя клыки, как у волка, и нет глаз,  вместо  них  что-то
такое белое, как туман... нет, как пар, когда грязное белье  стирают.  А
под ногами у них не Проклятый, а святой Эрасти! И они  начинают  оживать
словно бы вырастать из стены, и я понимаю, что сейчас они меня  схватят.
Я поворачиваюсь и бегу, бегу, бегу и чувствую, что за мной гонятся, а  я
бегу, бегу... Матушка, я не могу об этом рассказывать.
   - Нет, девочка, -  Агриппина  обняла  Солу  за  плечи,  -  ты  должна
рассказать мне все до конца, а потом мы с  тобой  подумаем,  что  делать
дальше. Говори, я слушаю.
   - Я бегу, бегу...
   - Я уже поняла, что ты бежишь. Дальше.
   - И вдруг впереди свет, и я  слышу  голос  и  знаю,  что  это  святой
Эрасти. Он меня зовет к себе, я вижу дверь, на которой  изображен  божий
Лебедь, дверь открывается, там сад... Таких садов не может быть на самом
деле. Это рай, наверное...
   - Очень может быть. Дальше.
   - Те, сзади, уже совсем  близко,  я  бросаюсь  вперед,  из  сада  мне
навстречу идет святой Эрасти, я его вижу. И вдруг! Вдруг все исчезает, и
передо мной Проклятый! А сзади те двое... Они меня гонят к  нему,  а  он
смотрит на меня и говорит, что я сама его выбрала и что теперь я его...
   - И ты это видела каждый день?
   - Да.
   - А когда ты в обители, ничего такого не происходит?
   - Нет... Но...
   - Что за "но", девочка. Я должна знать все!
   - Я видела святую Циалу. Настоящую.
   - Один раз?
   - Да, в первый день, как вернулась. И она мне сказала, что, пока я  с
ней, Проклятый меня не получит.
   - Что ж, - Агриппина выглядела искренне расстроенной, - беру все свои
слова назад. Тебе  действительно  лучше  остаться  здесь.  И,  наверное,
кое-что  узнать.  Я  сама  буду  с  тобой  заниматься.  Жизнь  длинна  и
непредсказуема. Может быть, тебе придется покидать обитель, и кто знает,
послужит ли покрывало <Белое покрывало - символ циалианства.>  вне  стен
монастыря достаточной защитой. Поэтому ты должна овладеть магией  святой
Циалы и узнать все, что  известно,  о  Проклятом,  его  слугах,  адептах
Темной Звезды Рене-Сгинувшем и других... Об этом мало кто знает, даже  в
стенах ордена, но ты имеешь на это право. Хотя жаль...
   - Вы о чем, матушка? Чего жаль?
   - Тебя жаль, дурочка ты моя... Но после того, что ты рассказала, я не
имею права тебя отпускать. Я сама приму твой обет.
   - Спасибо, матушка...
   - Ох, дорогая... Лучше бы ты меня благодарила за что-то другое.
 
Эстель Оскора 
 
   После отвратительного "веретена" и  мертвой  серой  пыли  великолепие
цветущей сирени! Только что прошел  дождь,  и  на  сердцевидных  листьях
блестели и переливались капли воды. Я шла по узкой дорожке, извивающейся
между цветущими кустами, с любопытством разглядывая прихотливые горбатые
мостики, притаившиеся среди зелени статуи, потаенные беседки... Это  был
сад для двоих, сад, созданный богиней любви и искусств. Я не удивлялась,
что Эрасти привел сюда Циалу, поражало другое: то, что она ушла, оставив
все это и своего возлюбленного, хотя сад Адены в чем-то свидетельствовал
в пользу этой дамы. Она бросила Эрасти не в пустыне или глухом лесу, а в
месте, прекраснее которого не создать даже  эльфам,  во  всяком  случае,
убийством в прямом смысле этого слова ее поступок не был.  Другое  дело,
что человек в любом раю может устроить себе  преисподнюю,  но  одержимая
Рубинами красавица-тарскийка вряд ли об этом задумывалась.
   Я уже довольно долго бродила среди причудливых островов и павильонов.
Сад жил своей собственной  жизнью.  Тянулись  к  солнцу  цветы,  журчали
фонтаны и ручейки, порхали бабочки, заливались птицы, и  нигде  не  было
следа Эрасти. Роман был удачливее меня, он сразу же встретил Воина...  Я
не Знала, сколь далеко простирались владения Адены и существовал  ли  из
них другой  выход.  Роман  говорил,  что  она  была  прозорливее  своего
возлюбленного, возможно, она предусмотрела возможность исхода и не через
Светозарное или Тарру. Странно, но за пределами Тарры, лишенная  памяти,
я была умнее и проворнее, наверное, страх совершить ошибку,  страх,  что
ничего не выйдет делает нас уязвимее и слабее.
   Впереди блеснула большая вода, то ли  огромное  озеро,  то  ли  очень
спокойное море. Нет, озеро, вода в нем была пресной. У  причала,  как  и
положено, стояло  несколько  изящных  лодочек,  а  вдоль  берега  вилась
тропинка. Немного поколебавшись, я решила пройтись именно по ней. Должен
же тут быть какой-нибудь замок или дворец! Если это место любви, значит,
тут должен быть и соответствующий  приют.  Конечно,  любить  друг  друга
среди  роз  и  лилий  вещь,  безусловно,  приятная,  но  иногда  хочется
уединиться в четырех стенах, особенно ночью или в дождь, а тут наверняка
бывают и ночи, и дожди, вон какие капли на листьях.
   Я прошла мимо  купы  пиний,  перешла  ажурный  мостик  над  форелевым
ручьем, обошла живописные развалины - и тут наконец его увидела!  Эрасти
стоял на самой оконечности  вдававшегося  в  озеро  мыса  и  смотрел  на
копошившихся у берега разноцветных уток. Меня он заметил не сразу: то ли
я шла очень тихо, то ли он был слишком погружен в свои мысли. Я  подошла
совсем близко, когда он, наконец,  обернулся.  На  тонком  нервном  лице
промелькнуло удивление, счастье, разочарование и, наконец,  чуть  ли  не
неприязнь.
   - Кто вы и как сюда попали? Думать мне было некогда, и я выпалила:
   - Я пришла за вами. - И для пущей убедительности  протянула  ему  оба
Кольца.
 
Проклятый 
 
   Это была другая женщина. Светловолосая, высокая,  с  серыми  глазами,
ничем не напоминающая оставившую его возлюбленную. Она протянула ему оба
Перстня, и это было концом. Циа не  придет.  Она  ушла  навсегда,  а  он
надеялся, что она одумается. Она и раньше, случалось, злилась и убегала,
а потом возвращалась, еще более страстная и пленительная. Он виноват, он
не должен был подвергать ее такому испытанию: отдать ей Кольцо  Адены  и
сказать, что он отказывает ей в такой малости, как корона. Но как он мог
даже ради нее забыть всю свою прежнюю жизнь? Да, он виноват, но не перед
Циалой, а перед Ларэном, которого  подвел,  хотя,  воза  можно,  еще  не
поздно. А может, эта женщина пришла от Ции? Может, та не смогла  прийти?
И он спросил, презирая самого себя: "Где Циала?" - спросил,  хоть  и  не
должен был это делать, - если знает, скажет сама, а если нет,  то  зачем
спрашивать. Эрасти не думал ни о том, как эта женщина  здесь  оказалась,
ни о том, что означают ее по меньшей мере странные  слова.  Она  назвала
себя, но он уловил лишь слово "Тарска". Циа родилась  именно  там,  хотя
выросла в Мунте.  Женщина  молчала,  и  Эрасти,  презирая  самого  себя,
повторил  свой  вопрос.  Светловолосая  могла  ничего  не  знать,  могла
сказать, что Циа его оставила, что она сейчас с другим, но  то,  что  он
услышал, оказалось еще страшнее.
   - Циала умерла, - назвавшаяся Герикой, похоже, жалела его,  но  лгать
сочла излишним.
   - Умерла? Как? Когда? Она просила вас разыскать меня...
   - Не она, а вы сами... Мы нашли Черное Кольцо...
   В любое другое время эти слова его бы потрясли. Найти талисман Ларэна
можно было, лишь если мир окажется на пороге самого страшного, но в этот
миг Эрасти Церна был только мужчиной,  потерявшим  возлюбленную,  ничего
другого он просто не слышал. И светловолосая это поняла.  Больше  она  о
Кольце не говорила.
   - Эрасти... - Он поднял сразу ставшие пустыми глаза. - Я понимаю, что
для вас она умерла сейчас, но для внешнего мира  прошло  полторы  тысячи
лет. После того, как она... заперла вас здесь, она вернулась в  Арцию  и
была избрана Архипастырем. Циала правила Церковью более пятидесяти  лет,
потом умерла и была причислена к лику святых, так же, как и вы...
   Сказанное не сразу дошло до него. Полторы тысячи лет? Но ведь  прошло
не больше года. Циа ушла от  него  поздней  весной,  а  сейчас  как  раз
зацветает сирень... Правила и умерла? Более пятидесяти лет...  Но  этого
не может, не должно быть... Эта женщина сумасшедшая, а возможно, это  он
сошел с ума, или ему снится страшный сон, хотя  снов  он  не  видит  уже
давно, с того самого  мгновенья,  когда  очнулся  на  руках  у  высокого
золотоволосого незнакомца, сказавшего ему, что его срок еще не настал...
Эстель Оскора
 
   Больше всего я ненавидела свою беспомощность. Нет, речь отнюдь не шла
о том, что я не могла создавать и уничтожать миры и ниспровергать  богов
и чудовищ, без этого вполне можно обойтись. Беспомощность -  это  видеть
то, что ты не можешь исправить, что тебя не касается, но  от  чего  тебе
мучительно грустно. Я не могла помочь Эрасти. И никто не мог.  Ни  боги,
ни эльфы, ни люди. Он любил Циалу, какой бы  недостойной  она  ни  была.
Любил, несмотря на предательства, на очевидную  лживость  и  жестокость.
Любил и ждал. А вместо нее пришла  я,  отобрав  последнее,  что  у  него
оставалось, - надежду и это самое  ожидание.  Для  Эрасти  прошло  около
года, откуда он  мог  знать,  что  снаружи  время  стремительно  мчалось
вперед, что за это время успели загореться новые звезды, что его любимая
Арция стояла на пороге гибели, а отыскать его  стало  вопросом  жизни  и
смерти миллионов живых существ.
   Наверное, он был великим магом, куда более сильным, чем я или  Эмзар,
но в этот момент он был всего  лишь  человеком,  на  которого  свалилось
горе. Я понимала его, потому что любила. Мне повезло, Рене не знал,  что
значит предательство и  подлость.  И  мне  не  повезло,  потому  что  он
пожертвовал собой ради Тарры...
   Раньше мне казалось, что главное - найти Эрасти, и я  нашла  его,  но
чем дольше я на него смотрела, тем пасмурнее становилось у меня на душе.
Мои слова, похоже, его сломали, он превратился в какой-то комок  боли  и
недоумения. Я была рядом, но Церна меня не видел, он  вообще  ничего  не
видел, утонув в страшном открытии. Предавшая его женщина умерла  полторы
тысячи лет назад, и даже боги, даже  те,  кто  рискуют  играть  с  миром
мертвых, не в состоянии ее вернуть.  Время  беспощадно.  Если  в  первые
мгновения, даже годы можно  схватиться  и  со  Смертью  (я  сама  как-то
вытащила с Серых Равнин человека, которому было еще рано уходить), то по
прошествии стольких лет  Циала  для  него  потеряна  навсегда.  Он  даже
отомстить ей не сможет, хотя непохоже, чтоб  он  и  раньше  мог  на  это
решиться. Эрасти был  одержим  этой  женщиной,  а  она  одержима  своими
камнями, вернее, самой собой. Потому  что  Рубины  не  могли  из  ничего
создать зависть, властолюбие, ненависть, бессердечность. Они могли  лишь
усилить эти качества, ускорить превращение человека в холодное существо,
видящее только свою цель и ради нее идущее по чужим жизням и сердцам...
   Циала или не умела любить,  или  любила  и  потерпела  в  этой  любви
поражение, став смертельно опасной для всех, кто оказался  на  ее  пути.
Теперь ее нет, но даже память об этой женщине и та превратилась в угрозу
для Тарры, она словно бы вернулась и встала у меня на пути.  Потому  что
пока  Эрасти  одержим  Циалой,  он  не  вспомнит  ни  о  Тарре,   ни   о
Пророчестве...
 
2862 год от В.И. 
26-й день месяца Сирены. 
Морской тракт 
 
   Анастазия ехала в Эльту не без волнения. И дело было не только в том,
что она  впервые  за  несколько  лет  покинула  Фей-Вэйю.  Девушка  была
назначена наперсницей  герцогини  Тагэре,  а  на  севере  к  циалианским
сестрам относились, мягко говоря, настороженно. Сама же Эстела  даже  не
считала нужным скрывать свою ненависть, но Архипастырь сказал, а конклав
подтвердил.   Отныне   все    владетельные    сигноры    должны    иметь
сестру-наперсницу, это освобождает их  от  необходимости  исповедоваться
священнику-мужчине. Бланкиссима Агриппина не говорила об этом вслух,  да
и зачем говорить о том, о чем все и так знают.  Слишком  часто  духовные
дочери становились близки со своими пастырями!
   Это ли послужило последней каплей или что другое, но  Архипастырь  (а
вернее, кардинал Орест) был непреклонен. И вот теперь сестра  Анастазия,
почти забывшая, что некогда она носила имя Соланж Ноар, ехала на север к
Эстеле Тагэре.
   Бланкиссима Агриппина полагала, что Анастазия, которая была всего  на
несколько лет младше герцогини и которая росла в отцовском замке, сможет
переломить упорное недоверие герцогини к сестрам. Как оно возникло, Сола
не знала. Что-то произошло между дочерью графа ре Фло и  Ее  Иносенсией,
что-то, из-за чего Эстелу спешно отослали из обители. Было в этой  тайне
нечто неприятное и постыдное.
   Как бы то ни было, во всем заменившая  впавшую  в  идиотизм  Виргинию
бланкиссима Генриетта Анастазии скорее нравилась. Изумительно  красивая,
она двенадцатый год, по сути, возглавляла сестринство, так  как  считать
все еще крепкую телом Виргинию человеком не взялся бы никто. Уж кто-кто,
а Сола, помогавшая Агриппине ухаживать за Предстоятельницей, это  знала.
Наставнице как-то удавалось на некоторое время приводить Ее Иносенсию  в
божеский вид. Издали та выглядела вполне разумной, а потом ее уводили  в
покои, но Сола сопровождала ее  туда  и  видела,  как  величественная  и
холодная красавица на глазах превращается в очумевшую  от  мяуна  кошку.
Вдоволь  наоравшись  и  накатавшись  по  полу,   Виргиния   засыпала   и
просыпалась тупым и равнодушным животным, озабоченным лишь естественными
потребностями.   Разумеется,   другие   сестры   предполагали,   что   с
Предстоятельницей что-то случилось, но всей правды не знал никто.
   Несмотря на это, орден за последние годы преодолел  ступеньку,  почти
сравнявшись по влиянию и с аннианцами, и с находящимися в  явном  упадке
эрастианцами. Почти потому что  кардиналов  по  старинке  выбирали  лишь
числа мужчин, однако Генриетта в чине настоятельницы  Фей-Вэйи  вошла  в
конклав и приобрела там заметное влияние Это требовало времени,  немалых
сил и постоянного пребывания в Кантиске, поэтому дела ордена все  больше
сосредотачивались в руках Агриппины.
   На первый взгляд совершенно незаметная,  Агриппина  уверенно  держала
бразды правления. Поговаривали,  что  еще  не  известно,  кто  при  ком:
Агриппина  при  Генриетте  или  Генриетта  при   Агриппине.   Солы   эти
хитросплетения пока что не касались,  равно  как  и  затянувшаяся  война
между ифранской Еленой и арцийкой  Дианой,  каждая  из  которых  мечтала
унаследовать Рубины Циалы и прикладывала немало усилий, чтобы заполучить
сторонников среди владык мирских и светских.
   Сестра Анастазия старалась держаться подальше от этой  склоки,  и  не
только потому, что не хотела оказаться между молотом и наковальней, но и
потому, что ей, как и  Агриппине,  были  неприятны  обе  соискательницы.
Сола-Анастазия твердо уяснила, что она не сможет служить Творцу и святой
Циале, интригуя и пробиваясь наверх. Она хотела покоя и  свободы.  Когда
четырнадцатилетней девочкой родственники упрятали ее  в  монастырь,  она
неделю проплакала, потом смирилась. Потом в ее жизнь вошла Агриппина,  и
Соланж обрела, казалось, навсегда утраченные дом и тепло. Фей-Вэйя стала
ее  родиной,  ее  никто  не  трогал,  не  поучал,  не  распекал.  Сестры
относились к ней хорошо, а наставница-и вовсе  стала  родным  человеком.
Так Соланж и жила, все  реже  вспоминая  дом,  рано  умерших  родителей,
двоюродную тетку, прибравшую к рукам наследство, ее подслеповатых дочек.
Родственница зря боялась, что хорошенькая  кузина  перейдет  им  дорогу,
Сола не собиралась возвращаться в Ноаре.
   Она  не  принадлежала  к   числу   виднейших   аристократок,   да   и
способностей, на которые проверяли всех новеньких, у нее  не  оказалось.
По прошествии трех лет она могла или принять постриг,  или  вернуться  в
мир. Девушка честно, как того требовал устав, съездила домой, убедилась,
что дома  у  нее  нет,  и  с  радостью  отправилась  обратно.  Агриппина
выслушала  ее  и  Решила,  что  ей  лучше  задержаться  в  монастыре  до
совершеннолетия. Послушание - это еще не  постриг,  зато  по  достижении
совершеннолетия она получит право сама решать свою дьбу. Бланкиссима  не
хотела  оставлять  ее  в  монастыре  навсегда,  а   Соланж   как-то   не
задумывалась о том, что будет потом.  Она  исправно  молилась,  исправно
шила бисером, трудилась на кухне и в саду и  обучалась  целительству,  а
вечерами вела задушевные беседы с Агриппиной. Свободное время, если  оно
вдруг появлялось, Анастазия предпочитала проводить в библиотеке,  изучая
старые трактаты и особенно стихи древних поэтов, почему-то оказавшиеся в
монастырском собрании.
   Через три года ее послушание  закончилось,  но  странные  сны,  смысл
которых был неясен и самой бланкиссиме, вернули девушку в обитель.  Даже
Агриппина  и  та  больше  не  настаивала  на   ее   уходе.   Бланкиссима
собственноручно обрезала новой сестре смоляную челку.  Так  Соланж  Ноар
исчезла и появилась сестра Анастазия. Вместе со старой жизнью исчезли  и
тревожные сны. Спустя год Агриппина взяла девушку с  собой  в  Кантиску,
Сола с некоторым страхом ждала  ночи,  но  кошмар  обошел  ее  стороной.
Спустя  еще  полгода  бланкиссима  отправила  ее  на  несколько  месяцев
ухаживать за одинокой  сигнорой,  отписавшей  ордену  все  свое  немалое
состояние. Соланж было строго-настрого ведено  немедленно  возвращаться,
если ночной ужас вернется. Обошлось.  После  этого  обе  уверились,  что
непонятный кошмар исчез навсегда. Агриппина думала, что они поторопились
с постригом, а вот Анастазия не жалела ни о чем.
   Годы текли, как вода,  пока  в  первый  день  прошлой  кварты  ее  не
пригласила бланкиссима, объявившая, что  отныне  ей  предстоит  жить  на
севере. Анастазия знала, что в Тагэре сестринство не жаловали,  да  и  к
самой Церкви относились с меньшим почтением, чем  в  прочих  провинциях.
Потомки  еретиков,  северяне,  хоть   и   исполняли   основные   обряды,
предпочитали, чтобы клирики не лезли в их дела. В этом смысле  вырванное
у  герцога  согласие,  чтобы  его  жена,  так  же  как  и  жены   других
владетельных сигноров, приняла наперсницу, выглядело победой.
   Бланкиссима немного рассказала Анастазии про властителей Тагэре,  под
крышей которых ей предстоит жить. Будущая наперсница  узнала,  что  отец
герцогини, ее братья и старший  племянник  склоняют  герцога  заявить  о
своем праве на престол, но он пока колеблется. Север Арции  не  признает
власти Лумэнов, и достаточно одной искры (бланкиссима это  подчеркнула),
чтобы заполыхала гражданская война, к которой арцийское  сестринство  не
готово. Анастазии нужно  вести  себя  очень  осторожно,  главное,  чтобы
жители Тагэре к ней привыкли. Она должна помогать всем, кто  попросит  у
нее помощи -  кому  явно,  а  кому  (особенно  жен