ли
прикрыты черными шелковыми платками. Они пробирались  вдоль  тропы  так,
чтобы оставленный след был с нее незаметен. Старший, чью куртку украшала
богатая, хоть и потрепанная перевязь, наконец кивнул, указав  на  место,
где тропа делала крутой поворот, обходя чудовищного вида огромный дуб, и
шла под уклон к ручейку с топкими берегами,  вдоль  которых  вдохновенно
цвели золотые калужницы.
   Что-то  шепотом  приказав  спутникам,   главарь   змеиным   движением
проскользнул под  спутанными  ветками  и,  выбравшись  на  тропу,  начал
прилаживать самострел. Работа близилась к концу, когда в горло  человека
с перевязью впилась  белооперенная  стрела  и  он,  даже  не  вскрикнув,
опрокинулся на спину. Его  товарищи  заметались,  лихорадочно  озираясь.
Кто-то бросился на землю, двоек вожаку, а остальные - в лес. Не  повезло
никому. Выскочившие на тропинку упали, пронзенные стрелами, оставшиеся в
лесу захрипели, обвитые ожившими ползунами, которые проявили  проворство
хаонгских удавов. Вскоре все  было  кончено.  Ползуны-убийцы  так  и  не
разжали объятий, напротив, они затянули свои жертвы  во  влажную  лесную
почву, словно в насмешку тут же выпустившую стрельчатые побеги редкого в
этих краях могильника. Двое вышли из-под прикрытия кустов и,  подойдя  к
лежащим на тропинке, равнодушно выдернули стрелы, а затем, подняв убитых
за ноги и за руки, легко спустили на болотистый бережок, где их постигла
та же участь, что и их товарищей, с той лишь  разницей,  что  вместо  не
растущего совсем в болоте могильника над убитыми поднялись  бело-зеленые
лапчатые листья лягушатника.
   Первый из путников вздохнул, как человек, хорошо и быстро выполнивший
нужную, хоть и не самую приятную работу откинул капюшон,  и  пробившийся
сквозь густую листву  луч  блеснул  на  золотых  волосах.  Золотоволосый
улыбнулся светло и радостно, словно не отправил только  что  к  праотцам
несколько человек, потом встал на колени и что-то сделал  с  прилаженным
самострелом, причем на изумительно красивом лице  скользнула  плутовская
улыбка, от чего оно стало еще красивее. Его товарищ, так  и  не  снявший
капюшона, легонько коснулся плеча приятеля и  кивнул  в  сторону  ручья.
Первый улыбнулся еще раз,  и  оба  растворились  в  лесу.  Не  прошло  и
четверти оры, как на берегу появились всадники. Эти ехали по тропинке не
таясь. Впереди на высоком сером в яблоках иноходце  сидел  светловолосый
нобиль, отдаленно напоминавший первого из лесных путников, но черты  его
были резче, а плечи шире, да и был он явно старше, хотя вряд ли  миновал
возраст, когда мужчину называют молодым. Идущим  рядом  гнедым  управлял
юноша с дерзкими темными глазами  и  стриженными  в  кружок  каштановыми
волосами, чем-то напоминающий  горного  медведя.  Сзади  виднелись  пара
десятков воинов в  синих  с  серебром  туниках,  надетых  поверх  легких
доспехов.
   Неожиданно серый иноходец налетел на какое-то препятствие, и  тут  же
раздался свист арбалетного болта. Всадник успел поднять коня на дыбы,  а
затем послать его в сторону, в заросли,  заодно  схватив  за  узду  коня
своего товарища. Воины  торопливо  выхватили  оружие,  но  просвистевшая
стрела оказалась первой и последней. Нобиль, остановив  властным  жестом
темноволосого, склонился над тропинкой.
   - Ага, есть, - он, не обращая внимания  на  возмущение  своих  людей,
нырнул в чащу, - не рассчитали немного, иначе или ты, или я  ночи  точно
бы не увидел.
   -  Лумэны!  -  Юноша  произнес  это  имя,  как  выплюнул.  -   Убийцы
заугольные...
   - Не докажешь, - откликнулся золотоволосый,  -  Проклятый,  по  своей
земле теперь придется в кольчуге ездить...
   - Ты давно уже грозишься это делать, - отозвался "медведь".
   - Тяжело же, - засмеялся его товарищ, - лето идет, жарко... а  потом,
сдается мне, так просто я не помру...
   Дальше лесные гости слушать не стали. Первый вскинул руку в  странном
жесте, то ли прощальном, то ли благословляющем, и повернул к оставленным
лошадям. Его молчаливый спутник тронулся следом.
 
2862 год от В.И. 
Вечер 9-го дня месяца Влюбленных. 
Арция. Мунт 
 
   Жан Фарбье сидел, уставившись  на  разостланную  на  столе  роскошную
атэвскую шаль цвета слоновой кости с разложенными  на  ней  одиннадцатью
кинжалами и  потрепанной,  хоть  и  дорогой  перевязью.  Там  же  лежало
несколько побегов могильника и сидела, подрагивая  горлом,  живая  жаба.
Последнее обстоятельство  повергло  временщика  в  полный  шок,  хотя  в
сравнении с неоспоримым доказательством гибели Бонифация и его людей это
было ерундой. Итак, покушение сорвалось, Бонифаций или погиб,  или,  что
было бы еще хуже, оказался в  лапах  у  Тагэре,  который,  прислав  этот
подарок, без сомнения, дает  понять,  что  знает  все.  И  не  только  о
неудавшемся  покушении.  Да,  пожалуй,  все  погибли,  потому-то  тут  и
могильник, а жаба...  Жаба,  похоже,  напоминание  о  любимой  присказке
барона Обена: "Как жаба ни старайся,  дальше  лошади  не  прыгнет".  Да,
красавчик Шарло всегда любил  пошутить.  Неужели  на  него  нет  никакой
управы?! Ни магия, ни мечи, ни стрелы с хаонгским ядом. Все нипочем... А
может, пусть его! Сидит в своем Тагэре, гоняет эскотских разбойничков, и
ладно. На корону он, вроде, не заглядывается...  Скоро  родится,  скажем
так, наследник Пьера, и Шарло перестанет быть опасен.
   Зря он все это затеял. Дал врагу такой козырь, хорошо хоть Тагэре  не
потребовал у Генеральных Штатов суда. Может, до лучших времен приберег и
доказательства, и,  вполне  возможно,  самого  Бонифация?  А  как  ловко
подкинули ему подарочек. Прямо в кабинет, да еще на столе разложили,  на
шали Агнесы! И еще жаба эта...
   Фарбье  в  сердцах  поискал  глазами,  чем  бы  прихлопнуть   мерзкое
земноводное, не голой же рукой; и, наконец,  остановился  на  толстенной
Книге Книг, лежавшей на столе из показного благочестия.
   Жаба, не предполагая грозящей  ей  опасности,  сидела  враскорячку  и
таращилась на Фарбье. Легкая добыча, не  то  что  быстрые  и  осторожные
тараканы! Тяжеленный том с силой обрушился  на  ни  в  чем  не  повинную
тварь. Фарбье с брезгливой тиной поднял его, но на столе ничего не было.
Он перевернул Книгу Книг, и ему показалось, что он сходит с ума.
   На тисненой обложке рядом с символом Церкви Единой и  Единственной  и
Оленем святой  Циалы  виднелось  выполненное  с  необычайным  искусством
изображение жабы, причем жабы, ухмыляющейся нагло и цинично, а ниже  шло
начертанное замысловатой вязью изречение: "Уловляя, уловлен".
 
2862 год от В.И. 
18-й день месяца Медведя. 
Тагэре. 
 
   Природа словно сошла с ума, никогда еще Тагэре так не цвела, а  может
быть, Анастазии так казалось потому, что впервые за свои  двадцать  семь
лет она была счастлива. Женщина любила мужчину, и в нем весь  мир  -  от
высоких легких облаков до последней слабенькой травинки в углу замкового
двора.  Сола  уже  не  вспыхивала  от  бессильной  ярости  при  мысли  о
беременности  герцогини.  Напротив.  Это  подарило  им  свободу.  Эстела
проводила все время или в  постели,  или  в  лучшем  случае  в  креслах.
Разумеется, ни о каком супружеском долге не могло  быть  и  речи.  Шарль
дважды в день заходил к жене и оставался с ней около  оры,  большего  он
сделать не мог, да и сама  Эстела,  похоже,  не  очень  радовалась  этим
визитам, как и два прошлых раза обвиняя  супруга  в  своем  недомогании.
Анастазия  была  так  счастлива,  что  любила  даже  герцогиню,  совесть
циалианку не мучила, ее вообще ничего не мучило. И вместе с тем она была
хитра, как змея или женщина, оберегающая свое счастье.
   Никому и в голову не могло прийти, что закутанная в  белое  скромница
бледна отнюдь не потому, что провела ночь в молитвах. Анастазия защищала
свою любовь от чужих глаз, а Шарля от циалианок.  Она  уже  поняла,  что
Диана караулит герцога, как кошка мышь. Арцийская  бланкиссима  спала  и
видела руками  Тагэре  поднять  Арцию  против  Лумэнов  и  ордена,  дабы
поставить на место предателя Фарбье и его ифранку, а в  их  лице  Елену.
Елене же, напротив, было необходимо, чтобы в Арции было спокойно, а если
Шарль Тагэре станет представлять угрозу интересам Лумэнов, а  значит,  и
ее,  авирская  змеища  постарается  тихонько,  не  вызывая   подозрений,
отправить герцога к праотцам.  Генриетту  же  устраивало  противоборство
между мунтской и авирской обителями. В этой  круговерти  Шарло  оказался
заложником страстей, раздирающих орден, и Анастазия делала все, чтобы  в
Фей-Взйе не желали герцогу зла.
   Женщина сама  удивлялась  своей  изворотливости,  сообщая  наставнице
только то, что шло на пользу владетелю Тагэре но делала  она  это  таким
образом,  что  со  стороны  должно  было  показаться:  сестра  Анастазия
тяготится своим пребыванием в Эльтском  замке  и  не  испытывает  к  его
хозяину ничего, кроме умеренного осуждения, столь уместного по отношению
к закоренелым, хоть и не опасным грешникам.
   Что до  остальных  обитателей  Тагэре,  то  циалианка  так  тщательно
избегала  сильного  пола,  что  все  без  исключения  уверовали   в   ее
непорочность  и  отрешенность  от  мирских  страстей.  Мужчины  пожимали
плечами, сетуя, что такая красивая девушка заживо себя хоронит,  старухи
и почтенные замужние женщины приводили ее в пример молодым  кокеткам,  и
особенно хорошенькой чернокудрой жене Рауля-старшего, ожидающей в  Эльте
возвращения супруга из очередной  поездки.  Делия  с  трудом  ладила  со
свекром и предпочитала в отсутствие мужа  во  Фло  не  оставаться.  Злые
языки поговаривали, что юная женщина не слишком крепко запирает на  ночь
свою спальню,  но  подтверждений  этому,  кроме  безудержного  стреляния
глазами направо и налево, не было. Особенно  бурно  Делия  заигрывала  с
герцогом,  и  тот  с  удовольствием  перешучивался  с  прелестницей,  но
Анастазию это не волновало.
   Циалианка уже поняла, что, если Шарло прилюдно флиртует с женщиной, у
него с ней ничего не было, нет  и  не  будет.  Ни  Делии,  ни  Лоре,  ни
Марианне он никогда не скажет того, что говорит  ей,  а  ее  никогда  не
коснутся  те  фривольные  замечания,  которые  он  отпускает   в   адрес
заигрывающих с ним красавиц.
   Утром Шарль случайно встретил ее у иглеция и сказал, что у  его  Солы
(герцог не терпел ее церковного имени) глаза как колокольчики в утренней
росе. Этих слов и еще  его  улыбки  Анастазии  хватило  до  вечера.  Она
улыбалась детям и старикам, помогала садовнику,  выкапывающему  луковицы
цветов,  ходила  на  кладбище  кормить  птиц  и  приводить   в   порядок
заброшенные могилы. Годилось все, что занимало руки и голову и позволяло
скоротать день. После ужина циалианка  поднималась  к  себе  и  запирала
дверь. К  ее  вечернему  уединению  привыкли,  раньше  она  в  эти  часы
действительно молилась, думала, составляла письма  в  Фей-Вэйю  и  Мунт,
теперь она предавалась приятнейшему в мире занятию, а именно -  ожиданию
возлюбленного.
   Герцог появлялся примерно через ору после полуночи, как  и  в  первый
раз, перепрыгивая с заколоченного балкона на ее подоконник,  -  заметить
стремительно мелькнувшую тень снизу было  невозможно.  Анастазия  всегда
ждала его в полном циалианском облачении, правда, волосы под  покрывалом
были тщательнейшим образом расчесаны и перехвачены так  чтобы  сразу  же
"случайно"  рассыпаться  по  плечам.  В  эту  весну  циалианская  сестра
самостоятельно постигала извечную женскую науку, радуясь каждому  новому
открытию. Любовь ее подхватила и понесла, ради Шарля она без колебаний и
солгала бы, и убила, и умерла. Самого герцога иногда это пугало, но чаще
завораживало, никогда еще его не любили так безоглядно, и никогда у него
не было такой красивой возлюбленной. Анастазия тянула к  себе  так,  как
никто до этого. Об Эстеле Шарль вспоминал  лишь  дважды  в  день,  когда
навещал ее, о других, которых ранее было немало, позабыл вообще.
 
Проклятый 
 
   Он  всегда  был  еретиком  и  спорщиком,  судившим  себя   по   своим
собственным законам. Ни к кому Эрасти Церна не относился строже,  чем  к
себе, и никогда не брал больше, чем мог отдать. Он не верил ни  в  божию
милость, ни в Божий суд, только в свою и чужую совесть и еще в тех, кого
любил. За другими он еще признавал право на ошибки, на сомнения, даже на
слабость, но не за собой. Совесть не позволила ему  оставаться  рядом  с
Анхелем, а дружба - восстать, и он ушел, на  прощанье  все  же  высказав
все, что наболело. Анхель его не удерживал, им  давно  стало  тесно  под
арцийскими небесами. Он попробовал начать  все  сначала.  Казалось,  это
удается,  но  потом  резестантов  <Резестант   -   повстанец,   участник
вооруженного восстания против власти или захватчиков.> прижали к  горам.
Эрасти не любил вспоминать  то,  что  было  дальше.  Отчаянье,  безумная
надежда, предательство, плен...
   Его не решились прилюдно казнить, палачи, поняв,  что  он  не  станет
ползать перед ними на коленях, отрубили ему  кисти  рук  и,  связанного,
бросили умирать в предзимних горах. Южный отрог  Варты,  спускавшийся  к
заболоченным низинам озерного Эртруда, почитался местом  нечистым,  люди
там не селились. Эрасти грозила медленная и мучительная смерть от холода
и ран, либо более легкая в звериных когтях. Из врожденного упрямства  он
боролся до конца, пытался куда-то ползти,  то  и  дело  теряя  сознание.
Наконец у большого пестрого камня силы  оставили  его  окончательно.  Он
думал, что  умирает,  а  потом  очнулся  на  руках  у  дивного  древнего
существа.
   Выздоравливал он долго и трудно,  Ларэн  (так  звали  его  спасителя)
возился с ним, как с ребенком, старался не оставлять надолго одного.  По
вечерам Церна слушал невероятные истории о былых богах,  их  избранниках
эльфах (к которым принадлежал и сам Ларэн) и прочих  вещах,  поверить  в
которые было столь же невозможно, как и не верить. Эрасти казалось,  что
эльф готовит его к какому-то разговору,  одновременно  пытаясь  побольше
разузнать о том, кого же он спас.
   Сам же Церна не мог понять, рад ли он своему спасению, или  для  него
было бы лучше, чтобы все уже кончилось. Как Жить без рук, он не знал, не
нищенствовать же! Да и нищенствовать в одиночку он не сможет, разве  что
найдет безногого или слепого сотоварища, который сможет  его  одевать  и
кормить, за то что он будет его таскать на  себе  или  за  собой.  Такая
жизнь казалась страшной, но умирать тоже  не  хотелось.  Странное  дело,
даже ползущий  по  листку  пятнистый  жучок  или  свесившаяся  с  дерева
любопытная белка вызывали в сердце неистовую жажду жизни. Лес словно  бы
кричал о том, каким бесценным даром она является... И Церна  сдался.  Он
ни о чем не думал, просто  дышал,  смотрел  на  небо  и  слушал  Ларэна,
ожидая, что рано или поздно тот скажет, какая судьба  его  ждет.  И  тот
сказал.
   Он  никогда  не  забудет  этот  день,  день  величайшего  счастья   и
величайшего потрясения. День, до которого Эрасти не представлял, на  что
способна магия. Ларэн вернул ему руки! Этого не могло быть, но это было.
Именно этот миг стал мигом его второго рождения;
 
2862 год от В.И. 
26-й день месяца Лебедя. 
Тагэре. Эльта. 
 
   Утро началось удачно. Проклятая тошнота  наконец  отпустила,  в  окно
весело светило солнце, ветер с полей доносил запах цветущих лип.  Эстела
долго стояла у окна, глядя за реку, где под солнцем перекатывались волны
созревающих трав, а потом велела  прислать  медикуса.  Сутулый  и  худой
Корнелиус остался доволен состоянием пациентки и  торжественно  объявил,
что лично он, Корнелиус, не намерен в такую погоду  запирать  сигнору  в
четырех стенах. Слова врача упали на благодатную почву, Эста соскучилась
по небу, солнцу, траве. Если все в порядке,  почему  бы  ей  немного  не
проехаться,  совсем  чуть-чуть...  Корнелиус   не   возражал,   поставив
условием,  лишь  чтобы  сигнору   сопровождали   и   чтобы   она   ехала
исключительно шагом. С последним  герцогиня  не  спорила,  что  касается
первого, то она так давно никуда не ездила с Шарлем. Проехать бок о  бок
с ним по цветущим лугам было бы восхитительно,  тем  более  в  последнее
время она обращалась с мужем не лучшим образом. Он  стоически  переносил
это, но более трех месяцев спать одному, каждый день выслушивая придирки
больной жены, для этого нужно воистину ангельское терпение.
   Камеристка была отправлена на поиски герцога и вернулась с известием,
что монсигнор велел оседлать Пепла и куда-то  уехал.  Такие  отлучки  за
Шарлем водились и раньше, он  мог  отправиться  куда  угодно,  окрестные
крестьяне, обожавшие своего господина, ужасно  гордились  его  привычкой
разъезжать по своим землям без сигурантов. Тагэре мог запросто попросить
напиться у крестьянской девушки, остановиться у кузницы и помочь мастеру
раздувать  мехи  или  же  прокатить  на  своем   жеребце   какого-нибудь
пастушонка. Герцога любили, и он знал это. Эстела улыбнулась. Если Шарло
завоевывает своих людей бездумно, то ее старший племянник  Рауль  Тарве,
во всем  подражающий  знаменитому  родственнику,  заигрывает  со  своими
крестьянами, чтобы добиться их любви. Рауль далеко пойдет, хотя она  его
и не очень любит. В юноше чувствуются сила и недюжинный ум.
   Именно поведение Рауля окончательно убедило Эстелу в  силе  ее  мужа.
Север пойдет за Шарлем в огонь и в  воду,  а  полоумный  Пьер  на  троне
вполне может и потесниться. Эстела сама не  знала,  что  для  них  будет
лучше: отделиться от Арции, став властителями пусть не  очень  большого,
но суверенного государства, или же попробовать получить все.  Но  что-то
делать  было  нужно,  даже  если  Шарль  предпочитает  ни  во   что   не
вмешиваться, ему этого не позволят другие... Она не позволит.
   Эста задумалась. Пожалуй, тянуть с разговором не стоит, день  с  утра
задался, а она  знала:  то,  что  хорошо  начинается,  должно  хорошо  и
закончиться. А пока она немного проедется по окрестностям  замка.  Одна.
Если удастся встретить Шарля, а она отчего-то в этом уверена, ей  лишние
уши не нужны. На первый взгляд в  Эльте  шпионов  нет,  даже  присланная
циалианка и та занята лишь своими молитвами. Анастазия оказалась  тихой,
целомудренной и равнодушной ко всему. Да, пожалуй,  правильно,  что  они
согласились исполнить волю Архипастыря, отказ принять  наперсницу  могли
бы использовать как повод к травле, но лучше напасть первыми.
   Птичку наконец оседлали, и Эстела,  в  последний  раз  прикрикнув  на
навязчивого слугу, выехала за ворота. В небе не было ни облачка,  звонко
стрекотали кузнечики, в зелени трав пестрели цветы.  Герцогиня,  немного
подумав, куда мог отправиться Шарль, свернула на тропинку, ведущую вдоль
реки, а затем пустила лошадь по лугу, примыкавшему к светлому березовому
лесу.  Некошеная  трава  доходила  Птичке  до  груди,   одуряюще   пахло
звездчаткой  и  кашкой,  над  которыми   сновали   деловитые   пчелы   и
легкомысленные  бабочки,  и  Эста   внезапно   почувствовала   себя   до
невозможности счастливой.
   Она уже не искала Шарля, а просто ехала  куда  глаза  глядят.  Именно
поэтому она и позволила Птичке свернуть на еле заметную  тропинку  между
деревьями. Они выбрались на небольшую уютную  поляну,  заросшую  луговой
геранью. И тут она увидела Пепла. Серый в  яблоках  иноходец  скосил  на
герцогиню огромный фиолетовый глаз, дружелюбно  фыркнул  и  потянулся  к
Птичке. Что  ему  делать  здесь,  у  небольшой  крытой  соломой  хижины,
вероятно, принадлежавшей пастухам? Эстела спешилась  и,  подобрав  юбки,
пошла к домику. Окно было открыто, и герцогиня заглянула внутрь.
   Она не видела лица той, которую ласкал ее муж, но вырвавшаяся вороная
прядь  казалась  знакомой.  Эста  узнала  Делию.   Это   было   слишком!
Крестьянская девчонка, подвернувшаяся под руку сигнору, супруга которого
четвертый  месяц  нездорова,  это  еще  туда-сюда,  но   жена   Рауля...
Черномазая кошка не первый год  добивалась  Шарля  и  наконец  получила!
Эстела быстро подавила желание ворваться в хижину и вцепи