пахнущим  пойлом,  требовала  принести  грелки  и  одеяла.   Сола
заставляла себя благодарить,  а  ей  хотелось  только  одного.  Умереть.
Немедленно. Или хотя бы потерять сознание, потому что  жить  и  помнить,
что она сотворила, было выше сил человеческих.
 
Проклятый 
 
   Нет, Ларэн его ни к чему не принуждал. Он просто рассказал  правду  и
предложил выбирать. Он мог забыть обо всем услышанном  и  отправиться  в
Эртруд. Или же пойти с Ларэном и попробовать  изменить  предначертанное.
Странно, но он сразу же поверил эльфу, хотя вещи, которые  тот  говорил,
казались невозможными. И дело было не в том, что Ларэн спас его и вернул
ему руки. Он чувствовал, что эльф любит ТаррУ и не хочет ее гибели.  Так
же как и он сам. Какими мелкими и вместе с тем  трогательными  оказались
его чаянья в сравнении с открывшимися ему глубинами.
   Беда была в том, что сам  Ларэн  толком  не  знал,  ни  какая  именно
опасность грозит Тарре, ни  когда  настанет  срок.  Это  еще  предстояло
узнать им обоим, и всесильных и мудрых советчиков  не  было  и  быть  не
могло. Эрасти же предстояло стать равным  Ларэну  в  магии,  а  затем  и
обойти его. Изначальная магия  Тарры  была  неподвластна  пришельцам,  а
магия Света, которой они  владели,  значительно  ослабела  после  исхода
Светозарных. Эльфам остались лишь несколько мощных артефактов и  Зеленая
магия, которой вполне хватало, чтобы  сохранить  себя  и  избавиться  от
множества мелких и надоедливых забот, столь хорошо известных  людям,  но
этого было мало для того, чтобы выиграть решающий бой за Тарру. Знать бы
еще, с кем им предстояло схватиться! Ларэн говорил и о каком-то  древнем
зле, и о тех, кто мог затаиться за пределами Тарры, ожидая своего  часа.
Эльф знал много, очень много, но, к сожалению, это знание давало  больше
вопросов, чем ответов.
   Пожалуй, больше всего Эрасти потрясло, что в его  жилах  течет  кровь
древних властителей Тарры и он может подчинить себе ее изначальные силы,
создав собственную магию. Его спаситель полагал, что  он,  пройдя  через
страдания и от-. казавшись от мести  ради  дела,  которому  себя  отдал,
прошел первое посвящение. Как это произошло, Эрасти не понимал, ведь  не
он первый и не он последний рисковал головой ради того,  во  что  верил.
Ларэн в ответ лишь загадочно улыбался и предлагал меньше думать о себе и
больше о том, что и когда должно произойти.
   Эльфы теперь пожинали плоды своего высокомерия и уверенности в силе и
мудрости тех, кто их некогда привел. То,  что  случилось  до  пришествия
Светозарных, их не интересовало потому,  что  для  детей  Звезд  древняя
Тарра была оплотом дикости и беззаконий. Вещи  же,  происходящие  за  ее
пределами, их не касались, это было дело Светозарных. Но  боги  ушли,  и
теперь Ларэн и его возлюбленная Залиэль, которую Эрасти отчего-то не  то
чтобы опасался, но по возможности  избегал,  пытались  найти  ответы  на
когда-то незаданные вопросы.
   Залиэль утверждала, что за ними  пристально  наблюдают  чужие  глаза.
Порой Эрасти казалось, что он тоже чувствует на себе их  взгляд  и  даже
научился различать их. Одни смотрели именно на него, словно бы  пытались
оценить, чего же он стоит. Взгляд других,  порой  скользивший  по  нему,
вроде бы преисполненный любви, вызывал в  Эрасти  бешеную  ярость.  Даже
неприкрытая ненависть и та была лучше  этого,  исполненного  собственной
значимости, сострадания и убежденности в своем праве судить. И  еще  ему
мерещились  дальние  костры,   в   их   багровых   отблесках   двигались
бесчисленные рати, которые, несмотря на свой чудовищный  вид,  отчего-то
не казались ни страшными, ни враждебными.
   Он пытался говорить об этом с Ларэном, но  тот  ничего  подобного  не
чувствовал, хоть и относился к его словам серьезно. Они беседовали часто
и о многом, в том числе и  о  знамениях,  которые  будут  предшествовать
Концу  Света.  Крупицы  истины  прятались  то  в  древних   легендах   и
откровениях, то в подслушанных Залиэлью словах умирающих от  Агва  Закта
<Агва Закта - сильнодействующий  яд,  используемый  Церковью  для  казни
еретиков и отступников из  числа  бывших  клириков.  Наделяет  умирающих
пророческим даром.>, за которыми  она  следила  через  водяное  зеркало.
Эрасти претило наблюдать агонии, но  он  понимал,  что  более  надежного
источника у них нет.
   Эльфийка как-то обмолвилась, что  этот  страшный  дар  на  деле  есть
великое  благо,  оставленное  людям  кем-то  из   Великих.   Пророчества
умирающих были неравноценны, случалось, несколько веков не было  сказано
ничего действительно важного. Нужно было среди этой шелухи  не  упустить
единственную фразу, которая могла оказаться  ключом  ко  всему.  Однажды
Залиэль увидела казнь молодого монаха, весь грех которого  заключался  в
любви к молодой паломнице и желании покинуть обитель. Эрасти  возмутило,
что наказание было столь суровым, но Залиэль это не волновало, тем паче,
когда зеркало отразило картину агонии, юноша  был  мертв  уже  несколько
дней.
   Присутствующие при казни клирики и  высокий  мужчина  с  проседью,  в
котором Эрасти, к своему удивлению и ужасу, узнал  постаревшего  Анхеля,
ничего не поняли и были явно  раздосадованы.  У  Эрасти  даже  мелькнула
мысль, что  несчастного  влюбленного  казнили  только  для  того,  чтобы
услышать пророчество. Однако задуматься и об этом, и о  том,  что  время
сделало с Анхелем, он не успел, так как по  воле  Залиэли  озерцо  вновь
отразило искаженное лицо с кровавой пеной на губах.
   На этот раз Эрасти  вслушался  в  слова  умирающего.  То,  о  чем  он
говорил, было столь  чудовищным,  что  Церна  позабыл  обо  всем,  кроме
Пророчества. Чужой предсмертный  бред  буквально  овладел  им.  Два  дня
Эрасти ходил как больной, а на  третий  принялся  рисовать.  Он  сам  не
понимал, откуда и как возникали смутные образы. Его несло, словно кто-то
водил его рукой.
   Да, к этому времени он уже знал и про воплощение Ройгу, и про  Эстель
Оскору, и про странную силу, по мнению Ларэна,  укрывшуюся  в  море.  Но
почему на лист  все  ложилось  именно  так?  Откуда  взялись  корабль  и
женщина, что за смутные тени и вихри блуждали вокруг центральных  фигур?
Самым странным было то, что слова, сказанные умирающим, к  нарисованному
не  имели  никакого  отношения.  Более  того,  когда   Эрасти   оставило
лихорадочное возбуждение, он  попробовал  "вставить"  услышанное  в  уже
готовую вещь и понял, что не может. Картина была закончена, к ней нельзя
было прибавить ни одного штриха, разве что подпись, да  и  та  выглядела
уместной  только  будучи  вписанной  в  странную   звезду,   к   которой
протягивала руки подхваченная вихрем женщина.  Такой  он  увидел  Эстель
Оскору, ту, которая сейчас сидела перед ним,  глядя  полными  сочувствия
глазами. Она его понимала и жалела, он чувствовал это. Более  того,  без
этой ее жалости  ему  было  бы  еще  хуже.  И  как  же  мучительно  было
осознавать, что она ему помогает, а он ей нет.
   Эрасти понимал, чего она ждет, и знал, в чем его долг,  но  исполнить
его было свыше его сил. Огонь погас, остался лишь пепел, и как бы он  ни
старался вновь разжечь костер, это было невозможно...
 
Эстель Оскора 
 
   Хвала Великому Орлу! Наконец-то Эрасти соизволил заговорить о чем-то,
кроме Циалы, и заговорить о  вещах  действительно  важных.  Оказывается,
пророчество Проклятого было лишь частью того, что было ему известно. То,
что нарисовал Проклятый, мы хоть и с кровью и слезами,  но  поняли.  То,
что он скрыл, казалось совершенным безумием. Но точно таким же  безумием
выглядела и пресловутая гравюра для тех, кто не знал ни о  Белом  Олене,
ни о загадочной Твари из Серого моря. Хотелось бы, кстати говоря, знать,
осталась ли она по-прежнему там или перебралась поближе  к  Арции.  Если
Эрасти не одумается еще несколько здешних  дней,  я  уйду,  и  будь  что
будет. Гиб поможет найти тех, кто остался, а  вместе  мы  что-нибудь  да
придумаем. Если не будет другого выхода, я расскажу правду Шарлю Тагэре,
у него достаточно силы, чтоб не сойти с ума, а того, с чем он столкнулся
на эшафоте,  хватит,  чтобы  понять,  что  и  я  в  своем  уме.  Что  до
Проклятого, то если он и дальше собирается оплакивать свою любовь  среди
цветочков, пусть хотя бы расскажет все, что знает. Чтобы  он  попробовал
еще и думать, не говоря о том •чтоб действовать, я уже не мечтала. Потом
я вернусь за ним если, конечно, останусь жива, не бросать же его в таком
состоянии на веки вечные. Но, кроме Эрасти, у меня есть  и  свои  долги,
которые заплатить некому. И у меня есть Рене. Он жив, и Гиб  это  знает.
Водяной конь, хоть и  не  может  говорить,  бывает  весьма  красноречив.
Погибни Рене, он вел бы себя иначе.  Мой  капитан  жив,  но  недоступен,
иначе Гиб отвез бы меня к нему, хотя б  я  тысячу  раз  приказывала  ему
другое.
   Но что все-таки означают услышанные Эрасти слова? Проклятая  Залиэль,
как она посмела их скрыть от всех нас?! А может, она доверилась  Роману,
а тот не сказал мне, чтобы не испугать?
   Странные слова... Эрасти их не понял,  Залиэль,  видимо,  тоже.  А  я
пойму? Должна! Я помню Тарру спустя тысячу лет после того, как они  были
произнесены. Я достаточно много узнала о новой Тарре, да и в  мирах,  по
которым меня носило, случалось всякое. Эрасти Церна старательно  изучает
ползущую по листу божью коровку? Его право. Что ж, я тоже делом займусь.
   Для начала  будем  иметь  в  виду,  что  предсказание  было  заказано
императором Анхелем, иначе зачем бы он присутствовал при казни, тем паче
клирики всегда оберегают свои  тайны.  Видимо,  для  императора  сделали
исключение.
   - Эрасти!
   С таким же успехом я  могла  заговорить  с  кустом  сирени  или  этой
чертовой божьей коровкой.
   - Эрасти, послушай!
   Он поднял на меня глаза, исполненные такой муки, что мне в  очередной
раз стало стыдно. Что стоит какое-то Пророчество в сравнении с  разбитым
сердцем!
   - Да, Герика?
   Рыцарь есть рыцарь. Он был вежлив, хотя  готов  был  послать  меня  к
Проклятому... Нет, к самому себе он меня точно бы не послал, ну, словом,
куда угодно, лишь бы подальше от его любимого страдательного куста.
   - Эрасти, сколько лет было Анхелю, когда ты увидел его в зеркале?
   Непонимающий, исполненный укора взгляд.
   - Эрасти, постарайся вспомнить.
   - За сорок. Ближе к пятидесяти.
   Что ж, значит, с момента ухода Эрасти прошло лет пятнадцать.  Что  же
такого произошло, что император  Арции  потребовал  у  клириков  напоить
первого попавшегося Агва Закта?!
 
2862 год от В.И. 
Утро 23-го дня месяца Волка. 
Фей-Вэйя. 
 
   Было холодно и сыро, так холодно и сыро, как бывает только  в  месяце
Волка, но Шарля трясло не поэтому. Здесь, в монастырском саду, куда  его
провела  толстая  циалианка  с  полными  сочувствия   глазами   (неужели
знает?!), он должен встретиться с Солой.
   С того самого мгновенья, как он узнал, что она вернулась в  Фей-Вэйю,
Тагэре думал лишь о том, как к  ней  пробиться,  не  вызвав  ни  у  кого
подозрения. На первый взгляд все было просто. Светские владыки  свободно
допускались  в  циалиан-ские  обители,  а  бланкиссима  Диана  и   вовсе
сожительствовала сначала с герцогом Фарбье, а  потом  с  каким-то  Белым
рыцарем, но ему было нужно свидание наедине, а в обителях имеют уши даже
стены. Второй бедой герцога был  новорожденный  сын,  выживший,  вопреки
глубокому убеждению медикуса  и  потаенному  желанию  многих  обитателей
замка. Эстела  не  желала  о  нем  даже  слышать,  впрочем,  она  вообще
замкнулась в себе, не подпуская к себе ни родичей, ни старших детей, а о
муже и говорить не приходится. Несмотря на свидетельства десятков людей,
женщина была убеждена, что он изменял ей с Делией, и повлиять на нее  не
мог никто.
   Старших герцогиня выкормила сама,  младший  был  отдан  кормилице,  и
никакие доводы примчавшегося в Эльту Старого Медведя не помогали.  Тесть
жалел Эстелу и сочувствовал Шарлю. Сам герцог не сомневался, что  старик
провел собственное расследование случившегося и с горечью убедился,  что
всему виной  неосторожность  его  собственной  дочери  и  удар  головой,
благодаря которому ее дурацкая ревность превратилась в нечто реальное.
   Родственники-то  поверили,  а  вот  сам  Шарль  прекрасно  знал,  что
виноват. Душа Тагэре рвалась в Фей-Вэйю, но он не мог  оставить  гостей,
да  и  спешить  было  некуда.  То,   что   случилось,   уже   случилось.
Новорожденный сын мог умереть в любое мгновенье, и уж проводить-то его в
последний путь отец был обязан. И еще он  был  горд  за  старших  детей.
Жофф-Руа был еще слишком  мал,  как  и  девочки,  но  Филипп  с  Эдмоном
переживали за маленького калеку, особенно Эдмон. Он родился  здоровым  и
никогда ничем не болел, но несчастье с  братом  воспринял  на  удивление
остро. Просыпаясь, он рвым делом мчался в отведенные кормилице  комнаты,
отДавал ей причитающиеся ему  самому  сласти,  до  которых  был  большим
охотником, Приставал к медикусу с расспросами. Филипп был посуше,  но  и
он от брата не шарахался, а вот самому герцогу  каждый  визит  отдавался
болью, которую удавалось скрывать лишь с большим трудом, а может,  и  не
удавалось, просто и слуги и воины с уважением относились к чужому горю.
   Как бы то ни было, ребенку следовало дать имя, причем до  положенного
срока. Если нет уверенности,  что  дитя  проживет  месяц  и  один  день,
следует его наречь сразу же, дабы безымянная душа навеки  не  затерялась
на Серых Равнинах.
   Праздник Приятия <Приятие - обряд, знаменующий приход человека в лоно
Церкви Единой и Единственной. Начиная с  7  века  в  Благодатных  землях
обряду подвергают всех младенцев, достигших одного месяца и одного  дня.
Во время Приятия клирик дает  младенцу  имя.>  вышел  невеселый.  Эстела
отказывалась взять  ребенка,  и  только  вмешательство  Старого  Медведя
заставило герцогиню соблюсти приличия. Одетый в фамильные  цвета  герцог
был бледен как полотно. Он с непроницаемым  лицом  принял  сына  из  рук
матери и держал его все  то  время,  которое  потребовалось  старенькому
замковому клирику для  обязательных  молитв.  Когда  же  наступил  черед
именования и отец Артур спросил герцога об имени,  тот  четко  произнес:
Шарль-Руис-Александр.  Клирик  беспрекословно  повторил  имена   трижды,
касаясь смоченным в благовонном масле пальцем лба, сердца и правой  руки
ребенка,  но  окружающие  воззрились  на  Шарля  Тагэре  в   несказанном
удивлении. Согласно приметам, дать свое имя уроду,  который  к  тому  же
может умереть, не  прожив  и  месяца,  значит  чуть  ли  не  добровольно
передать себя в лапы смерти, причем лютой. Что до двух других  имен,  то
святого Руиса потихонечку вытесняли из Книги Книг, да  и  Александр  имя
хоть и хорошее, но какое-то не арцийское. Однако сказанного не  вернешь,
и новорожденный отныне и навсегда становился Шарлем-Руисом-Александром.
   Разумеется, Старый Медведь вечером не  преминул  спросить  зятя,  что
означает его странный выбор, на что Шарль совершенно честно ответил, что
своим именем решил поделиться с сыном, так как это то немногое,  что  он
может для него сделать. Что до двух других имен, то они сорвались с  его
губ чуть ли не помимо его  воли,  он  не  собирался  их  называть  и  не
понимает, как это вышло.
   - Бывает, - кивнул большой головой тесть, -  ну  что  ж,  назвал  так
назвал. Может,  эти  святые,  в  благодарность,  что  о  них  вспомнили,
как-нибудь да помогут...
   И святые помогли.  Во  всяком  случае,  мальчик  выжил.  Крепким  его
назвать было нельзя, но и умирать он  не  собирался.  родичи  уехали,  и
Шарль понял, что никто его не осудит, если  он  съездит  в  Фей-Вэйю  со
вкладом для монастыря. Анастазию в Тагэре  полюбили,  а  в  сравнении  с
вновь прибывшей наперсницей  синеглазая  циалианочка  и  вовсе  казалась
ангелом господним. То, что Шарль Тагэре никогда не забывает своих людей,
знали все, так что его желание съездить в Фей-Вэйю  никого  не  удивило,
тем паче, когда в дом пришла такая  беда,  поневоле  начнешь  жертвовать
монастырям. Вообще-то, это должна была сделать Эстела, но герцогиня,  по
всеобщему мнению, была малость "не в себе", так что на Шарля свалились и
ее обязанности. К тому же в замке полагали, что  монсигнору  неплохо  бы
развеяться, а дорога, она всегда дорога...
   Герцог ускакал холодным предзимним утром,  взяв  с  собой  две  сотни
воинов. Дороги Арции для Тагэре были опасны, и Шарло не собирался  вновь
оказаться в ловушке, однако на сей раз охоты не было. Фей-Вэйи  достигли
благополучно. Настоятельница отсутствовала, но замещавшая ее бланкиссима
Агриппина, про которую Тагэре немало слышал, кудахча и причитая, провела
его в сад.
   Весной, когда цвели яблони, здесь было невероятно красиво, но  сейчас
выступающие из тумана приземистые растрепанные стволы казались  больными
и озлобленными. Герцог медленно  прогуливался  по  аллеям.  Туман  гасил
звуки, и он услышал легкие шаги, когда Сола была уже совсем близко.
   Она была в таком же белом плаще с капюшоном, в  каком  он  увидел  ее
впервые у ворот Тагэре. Сам не понимая, что делает, герцог  стремительно
обнял ее и привлек к себе. Она не  сопротивлялась.  Так  они  и  стояли,
прижавшись к друг другу, ничего не видя и не слыша.  Женщина  опомнилась
первой и попробовала  высвободиться,  но  Тагэре  не  разжал  рук.  Сола
вздрогнула, но свои попытки прекратила,  вновь  спрятав  лицо  на  груди
Шарля. Из забытья их вывела наглая черная птица,  слетевшая  на  стоящее
неподалеку дерево и разразившаяся сварливыми скрипучими криками. Мужчина
и женщина вздрогнули от неожиданности и отступили на шаг друг от  друга.
Капюшон Солы упал, и Шарль  увидел  бледное  лицо,  обрамленное  черными
прядками, которые в напоенном влагой воз-Духе завились колечками.
   - Сола, - он заговорил первым, - прости меня, что я опоздал... Именно
в тот день...
   - Я знаю, - женщина кивнула, - бланкиссима показала мне письмо,  -  я
дура... Как я могла тебе не поверить...
   - Могла, - герцог взял ее руки в свои, они были ледяными, -  ты  была
совсем одна, в голову могло прийти  все,  что  угодно...  Проклятый!  Мы
перерыли все окрестности, добрались до  самых  гор,  и  ничего...  А  ты
оказалась здесь, в единственном месте, где тебя не  искали...  Сола,  ты
здорова?
   - Да, - у нее еще нашлось силы  кивнуть,  а  потом  из  глаз  хлынули
слезы, которые она клялась никогда больше не проливать.
   - Ты не врешь? - Он рывком подтянул ее  к  себе  и  увидел  в  глазах
неизбывную муку. - Врешь... Что-то случилось...  Тебе  плохо?  Агриппина
ничего не подозревает?
   -  Ей  нечего  подозревать,  -  с  горьким  смешком,  удивительно  ей
неидущим, откликнулась Сола. - Я обезумела... Я думала, ты меня  бросил,
хотела умереть, но боялась позора и после смерти... Шарло... Я пустила в
ход магию, чтоб избавиться от ребенка.
   - Магию? - Теперь вздрогнул герцог. - Но разве ты... Разве ты  что-то
знаешь?
   - Мало, - теперь  Сола  говорила  быстро,  словно  боясь,  что  он  с
отвращением повернется и навсегда уйдет,  -  очень  мало...  Я  даже  не
знала, что что-то могу, но, наверное, страх и... Я  ненавидела  тогда  и
себя, и тебя, это помогло... Это было заклятие смерти, я отдала  ей  еще
не возникшую жизнь... Это было так страшно, Шарль,  так  страшно  и  так
больно... Я хотела остановиться, правда, хотела. Но уже не  смогла...  А
потом твое письмо... Ты не предал... Я - неблагодарная  дрянь,  Шарло...
Убийца, ведьма, я...
   - Ты - маленькая дурочка, - губы  герцога  коснулись  синих  глаз,  -
бедная маленькая дурочка... Святой  Эрасти,  сколько  же  ты  перенесла,
сотня рыцарей не выдержит... Что же нам теперь делать?
   - Нам? Нам?!
   - Но... Ты все еще любишь меня?
   В ответ она вновь заплакала.
   - Любишь?
   - Да.
   - Значит, мы с тобой уйдем, как и решили; Конечно, уйти  из  Фей-Вэйи
труднее, чем  из  Эльты,  но  мы  что-нибудь  придумаем.  Зиму  придется
перетерпеть, а в месяце Агнца..