стинного  зла,  -  калиф  вскочил  и  принялся  расхаживать  по
затянутому белым переливчатым шелком покою.
   Воистину, как лев в клетке, подумалось Иоахиммиусу,  но  слова  атэва
были разумны. Слишком разумны.
   - Смрад этой кучи, - в Атэве царила летняя  жара,  но  слова  Майхуба
обдавали зимним холодом, - покроет  весь  Север  и  достигнет  Сура.  Ты
чувствуешь смрад и бежишь от него, пастырь хансиров. Не лги ни себе,  ни
мне. Бежишь, как бежит из города, куда  прибило  чумной  корабль,  умная
мать, прижимая к груди младенца. Бежит, пока  глупцы  и  скареды  щупают
ядовитые шелка и пьют смертоносное  вино.  Ваша  победа  отравлена.  Дей
Арредж понимал это, его сын слишком юн. Я протяну ему руку дружбы, но  я
не могу выжечь заразу, затаившуюся за проливом.
   - Лев Атэва проницателен, - вставил Иоахиммиус, потому что было нужно
сказать хоть что-то.
   - Даже слепой фаррак <Фаррак -  большая  пустынная  ящерица  (атэв.)>
чует, когда надвигается  шарк  <Шарк  -  ураган  в  пустыне  (атэв.)>  и
забивается под камни, потому что песок перестает быть  защитой.  Я  знаю
то, что я знаю. Дей Арредж не вернется, языком безумной старухи говорило
Зло. Я два дня и две ночи провел с тем, что сотворил  ваш  пророк  <Речь
идет о  хранившейся  ранее  в  Кантиске  гравюре  работы  Эрасти  Церны,
изображающей  предполагаемый  конец  света>.   Даже   младший   помощник
презреннейшего из золотарей поймет,  КОГО  судьба  привела  на  корабль,
уходящий в бездну.  То,  что  предсказано,  свершится.  Придет  то,  что
придет, и будет новый бой.  Мы  должны  встретить  врага  с  наточенными
клинками, но сказано,  что  нет  оружия  смертоноснее  знания,  а  ты  -
хранитель его.
   Сегодня я отпускаю тебя и твоих слуг. Как только  милосердное  солнце
отвернет свой лик от дороги, десять сотен всадников и десять  по  десять
сотен черных рабов выйдут  из  Желтых  ворот  с  караваном,  в  середине
которого пойдут  двадцать  верблюдов,  нагруженных  золотом.  Если  рабы
умрут, их сменят другие, но дом твоего бога будет построен. Пока  в  нем
живет Знание, он неприкосновенен - никто не войдет в него без разрешения
твоего или же того, кого ты изберешь преемником.
   - Благодарю повелителя атэвов,  -  наклонил  голову  кардинал,  -  но
Церковь требует, чтобы  обитель  Творца  создавали  верующие  в  Него  с
радостью в сердце, а не под свист бичей. Мы не можем принять твой дар.
   - Я ничего не даю вашей Церкви, пастырь  хансиров,  -  пожал  плечами
Майхуб, - мне нет  дела,  сколько  раз  в  день  вы  возносите  свои  не
праведные молитвы. Но я знаю, что придет время  и  то,  что  ты  привез,
станет костром в ночи и родником в пустыне. Ты  строишь  не  дом  своего
бога, но сокровищницу, в которую не войдет никто без твоего ведома  и  к
которой не подойдет никто  без  моего  согласия.  Звездочеты  сулят  мне
долгое царствование, а моим сыновьям и  сыновьям  моих  сыновей  удачную
судьбу...
   Не знаю, кто из них  увидит,  как  из  семян,  оброненных  презренным
Миджедом, взойдет и упрется  в  Небо  дерево  Ада,  и,  -  калиф  пинком
отбросил подвернувшийся кальян, - страшнее и  темнее  бесконечных  пещер
Гаджары судьба тех, кто будет рубить его, чтобы  его  ветви  не  затмили
солнце навеки. Мы должны передать им острый топор.
   Нареченный Джахим. Ты возьмешь рабов, воинов и золото.  Ты  уйдешь  в
глубь желтой пустыни Эр-Гидал, и ты построишь там крепость. Я сказал,  а
ты выслушал.

2231 год от В. И. 22-й день месяца Собаки.
Святой город Кантиска

   - Я не могу этого сделать! - Архипастырь с  ужасом  смотрел  в  глаза
старого маринера.
   - Вы сделаете это, Ваша Святость,  -  Эрик  Коннак  глянул  на  главу
Церкви так, как некогда смотрел в око бури, - сделаете,  потому  что  мы
должны знать!
   - Это невозможно!
   - Почему? Я не доживу до весны, за моей спиной хорошая жизнь, что  бы
ни толковали ваши клирики о смирении, я ею доволен и не скрываю этого. А
теперь я могу еще и своей смертью дело сделать. Агва Закта <Агва Закта -
сильнодействующий  яд,  используемый  Церковью  для  казни  еретиков   и
отступников из числа бывших клириков. Доказано, что  умирающие  от  агва
закта обретают пророческий дар> дарит умирающему пророческий дар?
   - Господин Эрик!
   - Да или нет?!
   - Да, Проклятый меня побери, - не выдержал бывший рыцарь.
   - Вот и хорошо, наконец-то ты как человек заговорил, - удовлетворенно
вздохнул старейшина Совета Паладинов. - А раз так, я узнаю то, за что не
жалко жизни, тем более осталось-то ее всего ничего. Да не смотри на меня
так, Великие Братья меня не осудят, а до твоего Творца нарисованного мне
дела нет. Не верил я в него всю жизнь и напоследок верить не  собираюсь.
И не пытайся в угоду своей  совести  нужное  дело  загубить.  Чистеньким
нужно в лесу жить да грибами питаться, а если уж  взялся  других  в  бой
водить, без крови не обойтись...
   - Ты прав, - лицо Феликса стало  жестким.  -  Принимаю  на  себя  всю
ответственность.
   - Ну, это ты загнул, - старый безбожник подмигнул главе Церкви, - всю
не нужно. Только половину. За себя я уж как-нибудь отвечу сам, ежли  кто
вдруг спросит. А ты отвечаешь за то, чтоб из того,  что  я  узнаю,  толк
вышел. Хотел я не к тебе с этим делом обратиться, а к Шани  Гардани,  да
раздумал. Он-то уж  точно  себя  бы  потом  заел,  а  вы  объявили  себя
всеобщими пастырями да молельщиками за чужие грехи, вот и отдувайтесь.
   - Хорошо, - кивнул Архипастырь, - клянусь сделать все,  чтобы  помочь
Рене и Благодатным землям. Когда ты...
   - Да прямо сейчас,  -  перебил  старик,  -  с  морем  и  кораблями  я
попрощался, за правнука выпил, а в вашем сухопутье мне смотреть  нечего.
Есть тут у тебя место, где нам не помешают?
   - Есть, - Феликс встал и открыл ту самую дверцу, в которую  не  столь
давно его  предшественник  провел  Романа  Ясного.  Убранство  потайного
кабинета Архипастыря не изменилось, и Эрик опустился в то самое  кресло,
в котором сидел бард.
   - Подходит, из такого не свалишься. Пожалуй... Сначала выпьем с тобой
вина, а потом и делом займемся. Давай два кубка.
   Феликс  покорно  разлил  темно-красную  тягучую  жидкость,   которой,
случалось, заливал свою тоску и одиночество. Маринер посмотрел  вино  на
свет.
   - Добрая лоза! Помню, как-то взяли мы атэвский корабль с таким  же...
Только его ненадолго хватило. Вся Идакона пила. Ну, Твоя  Святость!  Пью
за тех, кто остается. За тех, кто в море и на земле будет идти до  конца
против ветра. Удачи вам. Уж не знаю, встречу ли  я  на  Далеких  Берегах
тех, кого мы потеряли, но пусть им в Вечности, где бы они ни были, тепло
будет! Пей, Феликс! Тебя ведь Феликсом зовут?
   - Да!
   - Тогда за удачу и за победу, Феликс. Арде!
   - Арде!
   Эрик  поставил  пустой  кубок  на  столик,  еще  раз  обвел   глазами
полутемную комнату и просто сказал:
   - Пора.
   Клепсидра на столе самоуверенно и равнодушно отсчитывала время.  Эрик
и Феликс беседовали. Архипастырю было не по себе, а старый маринер  ждал
конца совершенно спокойно. Более того, он рассказывал главе Церкви вещи,
которые должны были тому пригодиться. Так продолжалось  довольно  долго,
затем моряк прервал себя на полуслове. Лицо  его  оставалось  спокойным,
только руки судорожно сжали подлокотники.
   - Нужно ждать, - голос старого  маринера  стал  ровным,  спокойным  и
сильным, - ждать, даже  когда  это  будет  казаться  безумием.  Ждать  и
помнить. В землю упали зерна. Им нужно время. Придет год Трех  Звезд,  и
поднимет меч Последний из королей. Голубая Звезда  канет  в  море,  Алая
вернется на небо, Темная не погаснет. Она зажжена Избранным,  но  озарит
путь Последнему, предвещая победу. Не бойтесь Ночи, не бойтесь Дня. Тьма
защитит от Тьмы, Свет от Света. Не плачьте об уходящих в бой.
   Старый маринер осекся. Голова его упала на грудь. Феликс бросился  на
колени перед умирающим, и ему показалось, что он разобрал смутный шепот:
"Созвездие  Рыси...  Темная  Звезда...  Им  не  сойтись,  но  сиянье  их
вечно..."

Эстель Оскора

   Это здание,  несомненно,  было  храмом.  Высокие  своды,  расписанные
немыслимыми растениями и нелепыми летающими существами - не то  юношами,
не то девушками в бесформенных белых балахонах и  отчего-то  с  большими
крыльями, более всего смахивающими  на  голубиные.  Это  было  смешно  и
глупо, но не  отвратительно.  Кто  бы  ни  изобразил  этих  трогательных
уродцев,  он  вряд  ли  поклонялся  злу.  Скорее  всего  его   небогатое
воображение так представляло существ высших и  совершенных.  Что  ж,  не
каждому художнику удается понять, что совершенство в отсутствии лишнего,
а не в соединении несоединимого...
   Стоп! Хороша же я,  однако,  -  стою  не  знаю  где  и  рассуждаю  об
искусстве, а ведь мне надо идти. Меня ждут! Уж в этом я была уверена, но
вот кто меня ждет и куда я должна идти, забыла напрочь.
   Я потрясла головой, словно это могло помочь собраться с мыслями.  Как
ни странно, помогло - с мыслями было все в порядке, они  скакали  бойко,
как белки. Беда была в другом - я ничего не  помнила.  Ни-че-го-щень-ки!
Зато я твердо знала, что должна куда-то вернуться. Но вот куда и как?
   В храме пахло горелым воском, увядающими  цветами  странного  вида  и
какими-то благовониями. Слишком приторными на мой взгляд. Сквозь цветные
витражи лился свет, и причудливые яркие пятна плясали на белых мраморных
колоннах. Мне не было страшно, но было унизительно и обидно  чувствовать
себя бессмысленной тварью, не имеющей никакого понятия не только о  том,
куда ее занесло, но и о том, откуда она сама. То, что тут я чужая,  было
для меня очевидно. Я никогда не видела таких  строений,  не  чувствовала
таких запахов, не  слышала  сказаний,  по  мотивам  которых  неизвестный
художник разрисовал стены и потолок. Но как я здесь оказалась? Я  должна
была вспомнить!
   Я закрыла глаза и уселась прямо на ступеньках, ведущих к  разделяющим
храм на две части узорчатым воротам, изукрашенным  яркими  изображениями
неведомых мне святых и богов. Хотелось спать, но место  было  для  этого
явно неподходящим. Я еще раз обвела глазами  здание.  Все  же  оно  было
красивым, хотя,  на  мой  взгляд,  излишне  вычурным.  Приглядевшись,  я
увидела, что подставками под свечи, горящие возле икон, служили  большие
зеркала. Когда храм был весь в огнях, это, наверное, было очень красиво,
но меня волновало другое. Я должна была увидеть собственное лицо!
   В  ближайшем  ко  мне  углу  ютилась  какая-то  святая  -  маленькая,
горбатенькая, в серой латаной юбке. Бедняжке никто не поставил ни  одной
свечи; я подошла и заглянула в сверкающий круг. Зеркало было так себе  и
изрядно заляпано воском, но все же  я  смогла  рассмотреть  растрепанные
разноцветные волосы, серые глаза, крупный рот. Лицо это  я  знала.  Это,
без сомнения, было именно мое лицо, даже две родинки -  на  виске  и  на
щеке -  были  на  месте.  Хуже  было  с  именем.  Оно  осталось  в  моем
непостижимом прошлом, так как, судя по непонятным надписям  возле  икон,
здешнего языка и грамоты я не понимала.
   Я вздохнула и отошла от зеркала. Святая в  латаной  юбке  укоризненно
взглянула на меня, и я, решив, что от ее товарищей не  убудет,  прошлась
по  храму,  забирая  по  одной-две  свечки  от  других  икон.  Одно   из
изображений - осанистый чернобородый мужчина в красном -  мне  отчего-то
страшно не понравилось, и я обобрала его  подчистую.  Укрепив  свечи  на
зеркальной подставке, я задумалась о том, что неплохо бы их зажечь. Увы!
Высечь  огонь  было  нечем.  Я  стояла,  тупо  уставившись  на  восковые
столбики, и сначала один из них, а затем другой, третий стали вспыхивать
сами собой. Моя святая в  их  неверном  свете  показалась  удивленной  и
какой-то помолодевшей. Что ж, значит, я могу  взглядом  добывать  огонь.
Неплохо! Возможно, это не единственное мое  умение.  Но  все  же  кто  я
такая?
   Я ничего не помнила, но не сомневалась, что впереди меня ждет  долгая
дорога домой. Долгая и трудная. Но я все  равно  вернусь  куда-то,  или,
вернее, к кому-то... Это не было ни мыслью, ни  воспоминанием...  Просто
мне  показалось,  что  по  моему  сердцу  скользнул  солнечный   зайчик.
Скользнул и исчез, оставив уверенность, что  где-то  есть  место  и  для
меня. Когда-нибудь я вспомню. И когда-нибудь я найду.  Пока  же  у  меня
осталось мое лицо, умение зажигать огонь и странное  кольцо  на  среднем
пальце. Оно было мне великовато, а значит, это была находка  или  чей-то
подарок. Кольцо было  единственным,  что  меня  связывало  с  прошлым  и
будущим, так как я должна добраться туда,  откуда  пришла.  И  лучше  не
медлить! Я вздохнула и направилась к выходу.
   Разумеется, двери были тщательно заперты  снаружи.  Но  меня  это  не
смутило. Раз уж я, глядя на потухшие свечи, думала об огне и он зажегся,
то если я посмотрю повнимательнее на двери...
   Расчет оказался верен. Тяжелые створки с мягким звоном  распахнулись,
и я шагнула на залитую солнцем площадь. К несчастью,  был  день,  и  там
бушевало   что-то   вроде   ярмарки.   Коренастые   темноволосые   люди,
задрапированные в яркие шелка, что-то покупали, меняли, продавали.
   Храм стоял как раз в центре огромной  площади,  и,  когда  его  двери
неожиданно  распахнулись,  сотни  глаз  уставились  на  меня.  То,   что
произошло потом,  было  и  смешным,  и  противным.  Толстенная  тетка  в
темно-синем, тащившая за собой сухонького старичка  в  маленькой  желтой
шапочке, в свою очередь ведшего на ремне занятное  животное,  ушастое  и
серое, поменьше лошади, но побольше овцы, вдруг  остановилась,  показала
на меня пальцем и заголосила, бухнувшись на колени. Как ни печально,  ее
примеру последовало большинство присутствующих.
   Я стояла в проеме храмовых дверей и не знала, что делать. Видимо, они
принимали меня за кого-то очень важного. Возможно,  за  какую-то  из  их
святых. Они смотрели на меня, я на них. Вдруг  ко  мне  бросилась  худая
женщина с гнилыми  черными  зубами  и  неожиданно  прекрасными  оленьими
глазами и протянула изъязвленного орущего  младенца.  Мне  действительно
было их жаль, но отвратительные болячки и материнские  зубы  вызвали  бы
желание бежать куда подальше  и  у  настоящего  святого.  Я  затравленно
огляделась. Мать продолжала совать мне ребенка, я  от  нее  отмахнулась,
страстно  желая,  чтоб  она  от  меня  отстала.  Видимо,  от  жары   мне
показалось, что вокруг меня все стремительно крутанулось и только я сама
осталась на месте.
   Дикий рев толпы  заставил  меня  еще  раз  взглянуть  на  надоедливую
женщину. Так и есть: и мать, и ребенок больше не казались  выходцами  из
чумного города. Никаких язв и  ран,  а  зубы  матери  сделали  бы  честь
крокодилу... Женщина, завывая, бухнулась в пыль  у  моих  ног.  Тут  же,
оттирая ее, ко мне бросилось еще несколько уродов. Больше всего на свете
я захотела никогда  больше  не  видеть  этого  грязного  майдана  и  его
истеричных обитателей. Мир опять обернулся вокруг меня и остановился.
   Я стояла в лесу на краю заросшего желтыми цветами пруда. Вечерело, от
воды тянуло прохладой. Я спустилась к самому берегу и уселась на камень,
обхватив коленки. На мгновение мне  показалось,  что  из  воды  на  меня
смотрят какие-то странные глаза - огромные, глубокие, как бездна в ночи,
и о четырех зрачках каждый. Потом иллюзия исчезла.  Я  сидела,  глядя  в
темнеющую глубину, смутно вспоминая, что когда-то и  где-то  уже  сидела
подобным образом и пыталась решить, что же мне делать дальше...

2231 год от В. И. 22-й день месяца Собаки.
Таяна. Гелань

   Алый с темно-красными прожилками лист, танцуя свой первый и последний
танец, медленно спускался к мощеному двору. Герцог Шандер, изогнувшись с
рысиной грацией, поймал лепесток осеннего пламени  и,  смеясь,  вплел  в
медные кудри Ланки. Дочь Марко ответила ему обожающим взглядом.
   - Не жалеешь  о  своих  рубинах,  кицюня  <Кюцюня  -  киска,  кошечка
(фронтерск.)>?
   - Нисколечко, - тряхнула головой герцогиня, - ничего хорошего они мне
не принесли, да и всем остальным тоже. Пусть ими  монашки  утешаются,  у
них в жизни только это и остается...
   - Орка рыжая! - счастливо засмеялся Шандер. - Как это  не  принесли?!
Мы живы, мы вместе, а все остальное... - Шани задумался, но ничего более
умного, чем старая сентенция Жана-Флорентина, в его голову не пришло,  -
а остальное - вода...
   - Ага, - легко согласилась Ланка, пытаясь поймать еще один кружащийся
кленовый листок.
   На крепостном  дворе  было  тихо,  слепящее  солнце  озаряло  ставшие
ослепительно-белыми  стены,   разноцветные   плети   дикого   винограда,
карабкавшиеся  по  шпилям,  пожелтевшую   траву,   пробивающуюся   между
каменными плитами. Ласточки еще не улетели и черными искрами проносились
над самой землей, к  вечеру,  видимо,  должен  был  пойти  дождь.  Ланка
наконец поймала свой лист и теперь несла его Шандеру на широко раскрытой
ладони. Жизнь была так чудесна и щедра, какой только она  одна  и  может
быть. И в этот миг сердце герцога  Таянского  застонало  от  неожиданной
отчаянной боли. Ощущение было мгновенным, но не правдоподобно, немыслимо
острым,  он  словно   бы   услышал   крик,   исполненный   безысходного,
непередаваемого отчаяния.
   Наваждение оставило его столь же стремительно,  как  и  накатило,  но
Ланка что-то заметила. Во всяком  случае,  она  тут  же  оказала  рядом,
обхватив любимого не по-женски сильными руками.
   - Что с тобой?
   - Со мной, - кривовато улыбнулся Шани, - со мной все замечательно.  -
Он привлек ее к себе. Какое-то время они  стояли,  обнявшись,  затем  он
тихо сказал:
   - Помнишь, ты как-то сказала, что Герика вечно занимает твое место?
   - Говорила, - подтвердила женщина,  -  я  тогда  была  дурой,  -  она
подумала и решительно добавила:
   - Причем злобной дурой.
   - Ланка, она  действительно  заняла  твое  место.  И  благодари  всех
святых, если они где-нибудь  еще  остались,  что  она  это  сделала.  Не
спрашивай только, откуда я это знаю. Знаю, и все!
   - Они не вернутся? - В глазах Иланы метнулся  с  трудом  сдерживаемый
ужас.
   В ответ герцог прижал жену к себе так крепко, словно кто-то собирался
ее отнять у него.
   - Кто знает, кицюню... Может, и вернутся, но когда, как  и  какими...
Мы вряд ли это увидим.
   Ланка не ответила. Солнце заливало землю прямыми ясными лучами. А  на
казавшихся  в  его  свете  ослепительно-белыми  каменных  плитах   лежал
маленький кленовый лист. Словно пятнышко живой крови.

Серое море

   Странный  узор  из  сероватых,  голубоватых  и  розоватых   разводов,
создающий иллюзию игры света на  замерзшем  стекле,  был  ему  откуда-то
знаком. Но откуда? Рене знал, что спит и обязательно должен  проснуться,
потому  что  должен  успеть  что-то   сделать.   Успеть,   пока   Герика
досматривает утренний сон.
   Какие  странные  обычаи  у  атэвов  -  они  заставляют  своих  женщин
закрывать волосы и нижнюю часть лица. Глупо и некрасиво.  Калиф  подарит
ему свою лучшую  саблю,  если  арциянки  будут  тоже  носить  покрывала,
серебристые покрывала с переливчатым рисунком... Но зачем ему  еще  одна
сабля? Да и Роман недавно подарил ему шпагу. Сговорились они, что ли...
   Нет, он все-таки спит, но надо просыпаться,  он  не  может  опоздать,
Эрик за него поручился... Он докажет, что третий сын герцога может стать
настоящим маринером, но для этого нужно заставить себя встать.
   Ох, не нужно было вчера столько пить, это вино слишком сладкое, а  от
сладкого вина всегда хочется спать. Он и сейчас спит, знает, что спит  и
должен проснуться. Если этот проклятый монах  застанет  его  спящим,  он
донесет отцу. Ведь он так и не выучил урок, хотя зачем ему  это  теперь?
Он давным-давно не учится ни у какого монаха, и отец его мертв уже много
лет. Просто он спит и видит сон, но нужно заставить себя  проснуться.  И
все же он пьян, иначе почему голова стала  такой  тяжелой,  а  глаза  не
открываются? Они с Марко вчера слишком много пили за