азывали свою  отвагу  иными
способами. Однако ледяной лунной ночью  на  плоскую,  словно  срезанную,
вершину поднялись двое.
   Один, высокий и стройный, кутался в плащ с капюшоном, второй был чуть
пониже, его темное платье явно не годилось для подобных прогулок, но он,
казалось, не чувствовал ни холода, ни пронизывающего ветра,  то  и  дело
налетающего порывами с моря. Лунный свет,  усиленный  сиянием  выпавшего
утром  снега,  играл  на  серебристых  волосах,  заставлял  переливаться
таинственными зелеными огнями камни на груди. Человек был еще не стар, с
красивым, волевым, но очень  бледным  лицом,  хотя,  возможно,  причиной
бледности  была  луна.   Поигрывая   кинжалом,   он   задумчиво   слушал
собеседника.
   - ... я бросился в погоню,  но  она  меня  опять  обманула.  Это  был
какой-то мерзавец, охваченный ужасом. Я догнал его у Хаонгской  границы,
он не знал и не понимал ничего, кроме того, что должен бежать и бежать.
   - Ты уверен, что это именно она?
   - Больше некому. Уже  первое  возмущение  было  слишком  сильным  для
любого другого создания. Несомненно, в мир Тарры что-то вошло,  но  что?
Только не принадлежащие Тарре могут ее покинуть, и только Эстель Оскора,
плоть от плоти этой земли, может вернуться.
   - Но были и другие...
   - Правильно, но никто не подходит под подобный след. Очередные  боги,
ищущие мир, которым можно править, вели бы себя иначе, да и шума было бы
больше. Беглый маг вроде нашего заморского друга или затаился  бы,  или,
наоборот, немедленно стал действовать, и я бы его нашел. Нет,  это  была
она, и она очень ловко научилась заметать следы. Пока я гонялся за  тем,
на кого она перебросила свой астральный хвост, пока  возвращался  назад,
она успела исчезнуть. Потом объявилась в Мунте, спасла  Тагэре  и  вновь
сгинула.
   - Но почему она не попыталась... - Седой оборвал фразу на  полуслове,
но второй его понял.
   - Почему она не попыталась найти нас? А с чего ты взял,  что  она  не
ищет? Но разве это просто? Когда началось все это безумие,  я  исчез  и,
видимо, проделал это  слишком  хорошо,  а  о  тебе  и  вовсе  ничего  не
известно, спрашивай не спрашивай. Геро не хочет, чтобы о ее  возвращении
проведали чужие, и это понятно. Не удивлюсь, если она почувствовала  мое
заклятье и, не зная, кто ее ищет, затаилась.
   - Ты прав, - человек с кинжалом встал, - я об этом не подумал. Но мне
пора, я и так задержался...
   - Ты был в Эльте?
   - Да, две ночи, - он улыбнулся, но как-то натянуто. -  Для  меня  это
победа.
   - Зря ты рискуешь.
   - Я всю жизнь рисковал, но больше двух дней мне  пока  не  выдержать,
впрочем, раньше и этого не было. И все же, все же я хотел бы ее увидеть.
   - Я найду ее, даже если понадобится перевернуть всю Арцию.
   - Я знаю, - еще раз улыбнулся седой, -  раз  она  вернулась,  значит,
хотела этого и, значит, помнит...
   - Как сказал бы твой отсутствующий друг: "Если ты не  сомневаешься  в
себе, почему ты сомневаешься в других?" Конечно, помнит.
   - Да, он много бы чего сейчас наговорил. Как он, кстати?
   - А что ему сделается? Учит жить всех, кто ему под руку, то бишь  под
лапу, попадается.
   - И много таких?
   - Достаточно. Хотя он не прочь  все  бросить  и  взяться  за  старое,
только это вряд ли получится, слишком уж он переменился.
   - Все мы переменились, кроме тебя.
   - Не скажи. Если бы у меня не было зеркала, я поклялся бы, что я  уже
давно не я. Слушай, тебе не кажется, что мы слишком  сильно  стали  себя
жалеть?
   - Ты прав, - седой тряхнул головой,  словно  бы  прогоняя  неприятные
мысли, - пора с этим кончать. Эстель Оскора вернулась, значит, началось.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
   Меа culpa, mea maxima  culpa...  <"Моя  вина,  моя  большая  вина..."
(лат.) - начало покаянной молитвы.>
 
   Я никогда не думал,
   Что можно так любить и грустить.
   Н.Гумилев
 
Эстель Оскора 
 
   Когда-то  тут  было  изумительно  красиво,  но  ройгианские   ублюдки
превратили окрестности башни в покрытую  пылью  пустыню.  По  очертаньям
местности можно было предположить, что раньше башня  стояла  на  острове
посредине довольно большого озера. Теперь от него осталась лишь  большая
котловина, в  центре  которой  возвышался  холм  удивительно  правильной
формы, увенчанный  высокой  башней.  Ее  шпиль  рвался  к  небу,  синева
которого на фоне серой пыли казалась особенно чистой. Проклятое веретено
исчезло, как только я достигла "берега", и вместе с ним исчез и застящий
небо туман. Что ж, по крайней  мере,  с  одной  бедой  я  покончила  без
особого труда, если, конечно,  не  считать  стертых  ног  и  пропыленной
одежды. Я  усмехнулась  и  произнесла  простенькое  заклятье,  снимающее
усталость.  Получилось!  Видимо,   "разматывание"   веретена   требовало
напряжения всех сил, но, когда работа была сделана, мои  способности  ко
мне вернулись. Что ж, очень хорошо.
   Я подошла к башне, сложенной  из  розоватого  мрамора,  и  обошла  ее
кругом. Так вот какова обитель Адены, сестры и подруги неистового Ангеса
и покровительницы клана Лебедя! Оставалось  туда  войти.  Я  постаралась
представить себе озеро заполненным водой, а берега - заросшими цветущими
кустами. Лично я бы сделала вход как можно ближе к воде...
   Откажется, тут когда-то  были  пологие  ступени,  сбегающие  вниз.  Я
тронула рукой кладку.  Роман  проник  внутрь  обители  Ангеса,  случайно
опершись о нее рукой с Кольцом. Я сделала то же  самое,  и  ничего!  Ну,
разумеется, если что-то кажущееся непреодолимым оказалось легче легкого,
то, что представлялось простым, окажется неподъемным. Кольцо  Ангеса  не
позволяло войти в башню Адены. Попробовать  проломиться  силой?  Но  при
этом поднимется такой магический вой, что здешние маги, будь они  трижды
за горами, не преминут понять, что в Тарре орудует кто-то очень сильный.
   До этого мне удавалось прятать свою волшбу в чужой, но тут-то я  была
одна-одинешенька.  Ни  циалианок  тебе,  ни  синяков,   ни   магического
свинства, устроенного ройгианцами. Конечно, те, кто приглядывает за этим
проклятым местечком (а таких просто не может не быть), скоро  обнаружат,
что заклятью конец. Возможно, даже догадаются, в чем дело,  но  вот  где
Эстель Оскора - снаружи или внутри,  им  не  узнать.  Если  же  я  начну
ломиться в обитель Адены, меня могут застать  за  этим  предосудительным
занятием, и еще вопрос, кто это будет.
   Самым умным, наверное, было бы вернуться и с  помощью  Гиба  поискать
эльфов, если они еще здесь. Уж повелителя-то Лебедей башня  впустит.  Но
где их искать? В Пантане? На Лунных островах? Где-нибудь еще? То, что  я
успела услышать в Фей-Вэйе, не обнадеживало. Дивный народ  давно  забыт,
даже про Романа и того ничего  не  слышно,  если  не  считать  идиотской
выдумки Ольвии (в том, что о Войне Оленя церковь судит с ее слов,  я  не
сомневалась).
   От лихорадочных раздумий меня оторвало теплое прикосновение. Нет,  за
прошедшие столетия я положительно поглупела! Сначала не сообразила,  как
обстоят дела с "веретеном", а потом забыла, что ношу  с  собой  талисман
Астена, который сейчас буквально бился  у  меня  на  груди.  Я  вытащила
фигурку лебедя, от которой исходило мягкое серебристое сияние,  и  молча
протянула вперед на раскрытой ладони. За эти годы я привыкла думать, что
у меня нет сердца, зато теперь оно отыгралось, пытаясь выскочить из моей
груди. Неужели не поможет? Помогло... Розоватый мрамор пошел волнами,  в
стене появилась изящная маленькая  дверь,  я  толкнула  ее,  но  она  не
подалась.
   Приглядевшись, я увидела что-то в замочной скважине, что-то, явно  не
бывшее ключом. Кольцо! Кольцо, вставленное камнем внутрь.  Так  вот  что
сделала Циала Благословенная.
   Она воспользовалась кольцом Адены как ключом,  но  не  отпираюшим,  а
запирающим. Что могло быть проще и надежнее?!  Пока  ключ  в  замке,  из
башни не выйти, а вынуть его может либо тот, кто  вставил,  либо,  будем
надеяться, обладатель лебединой магии, магии  Адены.  Я  протянула  руку
вперед и почувствовала легкое  прикосновение  защитного  заклятья.  Меня
признали своей. Я дотронулась до золотого ободка,  и  Кольцо  словно  бы
само  прыгнуло  мне  в  ладонь.  Овальный  прозрачный  камень   вспыхнул
ослепительным синим светом, напомнив мне глаза Астена.
   Если бы не ройгианцы, Роман бы вошел сюда пятьсот с лишним лет назад,
и, может быть, не понадобилось бы ни похода к Лунным островам, ни  нашей
с Рене жертвы. Дверь открылась, но я медлила, уж слишком  страшным  было
бы узнать,  что  мы  опять  опоздали  и  Эрасти  здесь  нет.  Изначально
смертный, за полторы тысячи лет он мог погибнуть  или,  став  величайшим
магом Тарры, отыскать дорогу наружу, но  в  другие  миры.  Я  стояла  на
пороге, убеждая себя не отчаиваться, если мы опять вытащили пустышку,  и
понимая, что пережить новое разочарование будет очень трудно.
 
2854 год от В.И. 
23-й день месяца Сирены. 
Арция. Мунт. 
 
   Замок Святого Духа почитался местом гиблым  и  страшным,  куда  более
страшным, чем Речной Дворец, в котором принял смерть низложенный  супруг
королевы Гортензии. Если несчастного мужеложца и прикончили, то  сделали
это люди. Это было понятно, а значит, не так уж  и  страшно.  Даже  тень
незадачливого короля, уныло бродившая по галереям  дворца  в  канун  дня
мученика Фернана, никого особо не пугала. Правду сказать, видел ее  мало
кто, разговоры  ходили,  но  многие  полагали  их  бреднями  подвыпивших
стражников и их веселых подружек. Нет, Речной Замок если и  был  опасен,
то только Для тех, кто перешел дорогу королю, или самим королям.  Другое
дело антонианцы и синяки. Конечно, в Арции они не забрали такой  власти,
как в той же Мирии, но нужно было  быть  очень  смелым,  чтоб  пойти  им
наперекор. Жители Мунта с плохо скрываемым страхом косились  на  мрачную
громаду  Замка,  которую  не  делал  веселее  даже  золотистый  кантский
известняк, пошедший  на  облицовку  стен.  Девять  башен  были  увенчаны
Стрелами <Стрела, обвитая  плющом,  -  символ  Скорбящих  Братьев,  этот
символ,  видимо,  родился  из  символа  Церкви  Единой  и  Единственной,
представлявшего собой увитый плющом посох, и обычая Божьего суда,  когда
обвиняемого   расстреливали   стрелами,   окропленными   святой   водой.
Считалось,  что  невиновного  такая  стрела   не   поразит.>,   десятая,
обвалившаяся  в  незапамятные  времена,  казалась  уродливым  пнем.   Ее
несколько раз пытались восстановить, но она упрямо падала,  едва  только
рабочие  начинали  устанавливать   Стрелу.   После   четвертого   обвала
Предстоятель  ордена  приказал   оставить   попытки   и   из   какого-то
извращенного фатализма повелел переделать нижние этажи  под  епископские
покои, что и было исполнено.
   Вопреки ходившим  по  Мунту  слухам,  внутренности  замка  отнюдь  не
казались страшными.  Чистые  безликие  помещения,  квадратные,  мощенные
плитами  дворы,  узкие  переходы,  освещенные  масляными  светильниками.
Ничего особенного.
   Что до комнат  Его  Преподобия,  то  покойный  Доминик  любил  уют  и
аляповатую роскошь. Илларион  же  предпочел,  чтоб  его  апартаменты  не
выбивались из общего ряда замковых помещений: опрятно, просторно и серо.
Однако начинать с переделки собственных покоев новый епископ  не  хотел,
равно как и жить среди изображений юных мучениц, весьма  смахивающих  на
куртизанок, и вычурных  бронзовых  светильников.  Илларион  устроился  в
бывших комнатах секретаря Доминика, и только  недвусмысленно  выраженное
недовольство  Ореста   заставило   Иллариона   взяться   за   переделки,
оказавшиеся куда  более  монументальными,  чем  предполагалось  вначале.
Пришлось отдирать резные панели корбутского дубца, снимать  бархатные  и
парчовые драпировки и шпалеры, на которых  языческие  воины  в  странных
доспехах, защищающих явно не те части тела, с вожделением сдирали одежды
с явно ничего не имеющих против дев.
   Вытканные распутницы были приговорены к сожжению на  замковом  дворе,
когда же их убрали, взору Иллариона предстала оштукатуренная  стена,  по
которой змеились трещины от  костылей,  на  которых  висели  непотребные
изображения. Оставалось решить,  чем  их  заменить:  другими  шпалерами,
простым серым  ковром  без  узора  или  же  просто  оштукатурить  стену.
Илларион задумчиво провел рукой  вдоль  змеящейся  трещины,  и  внезапно
большой кусок штукатурки  отпал.  Окна  комнаты  выходили  на  запад,  и
ласковые вечерние лучи неожиданно  выхватили  огромный  глаз,  светло  и
строго  глянувший  в  душу  епископа.  Илларион   застыл,   как   громом
пораженный, а затем дрожащими  руками  бросился  расчищать  проступившее
изображение. Куски штукатурки и сухая дранка словно  только  и  мечтали,
что осыпаться. Не прошло и полутора ор, как Его Преподобие,  замерев  от
благоговейного восторга, стоял пред суровым мужским ликом.
   Это был Кастигатор-Судия, строгий и неумолимый,  скорбящий  по  тому,
кому вынесен приговор, но уверенный в своей  правоте.  Изображение  было
слишком велико для этой  комнаты,  к  тому  же  явно  было  неполным,  и
Илларион догадался, что некогда это помещение являлось  частью  храма  и
лишь затем было  приспособлено  под  земные  нужды  ордена.  И  еще  Его
Преподобие понял, что должен восстановить святыню и сделать ее доступной
для всех. Он переедет в другое  здание,  ибо  негоже  смертному  жить  в
храме, тем более в таком. Но сколько же лет этой фреске?! Наверняка  она
была написана задолго до Анхеля, а краски даже не потускнели...
 
2855 год от В.И. 
26-й день месяца Влюбленных. 
Ифрана. Авира. 
 
   Авира была красивым городом и, если уж на то пошло, ненамного  младше
Мунта. Раскинувшаяся на двух берегах не слишком полноводной,  но  отнюдь
не захудалой реки Хары,  она  с  2502  года  являлась  столицей  Ифраны,
самочинно отложившейся от  Арции.  Впрочем,  бывшая  империя  продолжала
упрямо считать Ифрану своей провинцией. При Шарле  Длинном  и  Франциске
Грубом было не  до  возвращения  потерянного,  но,  когда  сначала  Пьер
Третий, а затем его внук Филипп  покончили  сначала  с  бунтовщиками,  а
потом и с голодом, взгляды Мунта вновь обратились на юг.
   В 2747 году Филипп Третий, приведший остатки империи в порядок,  счел
уместным взяться за возвращение утраченных земель. С  Фронтерой  проблем
не случилось. Тамошний герцог, находящийся в постоянной склоке с Таяной,
не пожелал воевать еще и с Арцией  и  с  готовностью  принес  вассальную
присягу. Другое дело, что  для  фронтерцев,  живших  между  двух  огней,
клятвы не имели никакого значения, особенно  если  тот,  кому  она  была
дана, ослабевал. Филиппа Третьего Фронтера тоже не слишком  заботила,  с
тех пор как по требованию Церкви были разорваны все  связи  с  таянскими
еретиками (а может, это таянцы захлопнули дверь  перед  носом  соседей),
северо-восток  Арции  превратился   в   отпетое   захолустье,   служащее
источником вечных, но не смертельных неприятностей.  Другое  дело  южные
провинции   с   их   виноградниками,   апельсиновыми   рощами,   умелыми
ремесленниками и выходом к морю.  Удовлетворившись  обещанием  господаря
Зенона воздержаться от  набегов  на  арцийские  замки  (слово  фронтерцы
сдержали, потому что как раз  в  это  лето  у  них  произошла  очередная
неприятность с Таяной и им стало не до бесчинств на  западных  рубежах),
Филипп перешел Табит и вступил в Ифрану. Война шла успешно.
   Проживи король еще лет пять или же не  умри  в  сравнительно  молодом
возрасте его старший сын и наследник, Ифрана скорее всего вернулась бы в
лоно Арции, но Филипп умер, а его. потомство оказалось  не  в  состоянии
довершить начатое. И  все  из-за  того,  что  наследство  распределилось
наихудшим для Арции способом. Корона и  власть  достались  внуку  короля
Этьену, тихому, нерешительному  человеку,  воинский  талант  унаследовал
младший из принцев, Эдмон  Тагэре,  успешно  командовавший  армиями,  но
абсолютно не владеющий даром интриги, к чему был склонен  его  брат  Жан
Лумэн. Оказавшийся же старшим в роду герцог Лионель Ларрэн больше  всего
на свете хотел покоя и закрывал глаза на творящееся у него под носом.  В
результате Этьен лишился сначала трона, а потом  и  жизни.  На  престоле
обосновались Лумэны, озабоченные не столько  тем,  чтобы  вернуть  Арции
былую славу, сколько тем, чтобы удержать им не принадлежащее.  Когда  же
Пьер Пятый, хоть как-то разбиравшийся в военном деле, погиб и власть  по
сути перешла к Фарбье, которых волновали лишь  собственные  дела,  стало
вовсе худо. Речь шла уже не о том, чтобы вернуть потерянное,  а  о  том,
чтобы не допустить новых потерь.
   Конечно, были в Арции  и  воины,  и  полководцы  -  те  же  Тагэре  и
Мальвани-, которые не только не уступали ифранийским военачальникам,  но
и превосходили их на голову. Но сам Тагэре о своих правах не говорил, за
него это делали другие, первым из которых был старик ре Фло. Жан  Фарбье
заставил безумного короля подписать акт, согласно  которому  сын  Фарбье
Жиль объявлялся вопреки всем  законам  наследником  престола.  Но  Арция
знала, кто имеет право на корону, а армия настойчиво требовала вернуть в
армию Тагэре и Мальвани, которые смогли бы исправить положение.  На  это
Фарбье пойти не мог, не  мог  он  и  удержать  в  повиновении  множество
озлобленных неудачами вооруженных людей, презирающих безумного короля  и
ненавидящих  временщика.  Единственным  выходом  было  добиться  мира  и
распустить  армию,  набрав  для  обеспечения  собственной   безопасности
наемников во Фронтере и Эскоте.
   К несчастью, мир с Ифраной  означал  войну  с  Дианой,  так  как  для
арцийской бланкиссимы ее ифранская сестра была тем же, чем для Фарбье  -
Тагэре. Фарбье боялся своей любовницы, но Шарля боялся больше, потому  и
решился тайно написать ифранскому королю Жозефу, в первый раз назвав его
"Величеством". Именно это письмо, с тщанием  завернутое  в  промасленную
кожу и помещенное в специальный нагрудник,  привез  в  Авиру  переодетый
простым нобилем младший брат Фарбье Эдвар.
   Теперь следовало решать,  к  кому  направиться.  Выбор  был  небогат.
Просить помощи у бланкиссимы Елены не следовало: она-то поможет, но  как
бы Диана за это голову не свернула. Можно было попробовать  пробиться  к
королю Жозефу, но тут предстояло раньше времени  раскрыть  карты,  и  не
было никакой уверенности, что кто-то из придворных не озаботится донести
тем, кому до поры до времени о затее Фарбье знать не обязательно. И Жан,
и сам Эдвар склонялись к третьему варианту: поговорить с кузеном  короля
герцогом Эркюлем Саррижским, у которого была дочь Агнеса, три  года  как
вступившая  в  брачный  возраст.  Саррижи  были  слишком  знатны,  чтобы
позволить  себе  мезальянс  с  кем-то  ниже  герцога,  но   недостаточно
влиятельны, чтобы рассчитывать на партию с принцем крови и тем  более  с
королем. Именно поэтому выбор Фарбье и остановился на Эркюле. Он  должен
проглотить приманку.
   Герцогский дворец находился на самом берегу  Хары,  и  флаг  с  двумя
перекрещенными на малиновом поле павлиньими  перьями  лениво  трепыхался
под легким ветерком. Хвала святой Циале, Сарриж был дома.
 
2855 год от В.И. 
26-й день месяца Влюбленных. 
Эр-Атэв. Пустыня Гидал. 
 
   - Ты звал меня, Владыко, - инок  в  темно-зеленой  эрастианской  рясе
смиренно, но не заискивающе склонил голову.
   -  Входи,  чадо,  -  Никодим,  настоятель  обители   святого   срасти
Гидалского, приветливо кивнул, - входи и садись. Впереди  у  нас  долгий
разговор.
   Инок сел,  всем  своим  видом  выразив  готовность  внимать.  Владыка
Никодим молчал, пристально  разглядывая  лицо  человека,  избранного  им
своим  преемником.  Иеромонах  Иоанн  был  среднего  роста  и   крепкого
сложения, красотой не отличался, но лицо имел  хорошее,  а  в  небольших
темно-серых глазах светился  недюжинный  ум.  Правда,  в  обители  Иоанн
пробыл не столь уж и много,  всего  одиннадцать  лет,  другие  могут  не
понять. И все же владыка был убежден, что поступае