она  станет
женщиной. На четвертый год замужества, сказать бы кому, не  поверят,  но
это так... Отец и  мать  держали  ее  в  ежовых  рукавицах,  да,  правду
сказать, ее благосклонности никто особенно и не добивался.  Брак  с  ней
еще мог устроить некоторых нобилей, желающих породниться  с  королевской
фамилией, но о любви, тем паче запретной, и речи не было.  Ей,  впрочем,
никто тоже особенно не нравился. Она куда чаще думала  о  троне,  чем  о
поцелуях украдкой в розовом саду, потому-то, когда ей  объявили  о  том,
что ее руки просит король Арции, она не раздумывала.  Про  Пьера  Агнеса
знала только то, что он старше ее,  но  ненамного.  Последнее  радовало,
иметь  в  мужьях  старика  Агнесе  не  хотелось,  равно  как  и  бедного
родственника, польстившегося на ее положение, тем паче  приданое  у  нее
было не ахти какое. Однако, как выяснилось, возраст - это еще  не  самый
большой недостаток, который может  быть  у  мужчины.  Ее,  с  позволения
сказать, муж оказался полнейшим чучелом, над которым открыто смеялись на
улицах и тайно во дворце, который жил своей жизнью.
   Ифранка ничего не понимала в арцийских делах, ей все казалось  чужим,
непонятным и неприятным. Женщины были слишком красивы и роскошно  одеты,
кавалеры  говорили  малопонятно,  читали  дамам  вирши,  состоявшие   из
сплошных намеков, и все это блестящее и шумное сборище молодую  королеву
словно бы не замечало. А она была слишком гордой  и  неловкой,  чтобы  в
него войти и занять причитающееся ей  место.  На  приемах  и  балах  она
получала положенные по этикету знаки  внимания,  но  и  там  все  портил
противный Пьер, которого приходилось держать за руку и одергивать, когда
он принимался распихивать по карманам сласти. Агнеса проверяла, не сунул
ли он за пазуху одного из своих отвратительных крысят, следила  за  тем,
чтоб он  не  переел  и  не  сказал  чего-нибудь  особенно  глупого.  Она
прекрасно танцевала, но Пьер не мог сделать в  танце  ни  одного  па,  а
пригласить королеву мог только король или придворный, который  догадался
бы спросить у него разрешения. Но разрешения никто не спрашивал.
   Конечно, веди Жозеф себя иначе, было бы  другим  и  отношение  к  его
племяннице. Но, увы... Ифрана не только не дала за ней ни гроша, но и не
пошла ни на какие уступки, стычки на границе продолжались. Она  была  не
вестницей мира и даже не заложницей (родственнички пожертвовали бы ею  и
не чихнули), а бесплатным приложением к слабоумному королю. За три  года
Агнеса успела возненавидеть  и  Арцию,  и  Пьера,  и  всех  своих  новых
знакомых. От вспышек гнева  ее  удерживала  лишь  шаткость  собственного
положения. Брак фактически так и не состоялся и мог  быть  расторгнут  в
любое мгновение, а возвращаться к отцу опозоренной  было  еще  хуже  чем
прозябать в Мунте.
   Правда, был человек, который к ней относился  с  постоянной  ласковой
почтительностью. Именно он рассказывал о  том  что  творится  в  стране,
пытался повлиять на Пьера и сделать их брак чем-то большим,  чем  сон  в
одной  постели.  Это  было  мучительно,  потому  что   у   короля   была
отвратительная привычка вставать ночами, есть и пить в кровати, от  чего
там  оставались  крошки,  таскать  с  собой  своих  крысят  и   говорить
совершенно отвратительные вещи, вроде того, что у нее такие же усы,  как
у его распрекрасных хомяков, и что у нее самые большие ноги при дворе.
   У Агнесы совсем уж было опустились руки, когда Жан Фарбье решился  на
серьезный разговор с ней. Граф был круглым дураком, выжидая три  года  и
пытаясь свести ее с муженьком. Оказывается, из ее положения есть  выход.
Очень  простой.  Стать  матерью  наследника.  И  это   будет   настоящий
наследник, так как в жилах Фарбье течет кровь Арроев, а то, что его герб
раньше был отмечен кошачьей лапой,  то  это  не  волнует  никого,  кроме
герольдистов. Агнеса согласилась сразу же. Ее не устраивало,  чтобы  все
досталось каким-то Тагэре, заклятым врагам Ифраны, которые даже не сочли
нужным приехать в Мунт, дабы поцеловать руку новой королеве. И потом, за
три года безысходности она заслужила право на  настоящую  жизнь!  Фарбье
недурен собой, он держит Арцию в руках, для своего сына он,  разумеется,
сделает все. А ей можно не бояться быть пойманной на измене королю,  что
в лучшем случае закончилось бы разводом, а в худшем - публичным  позором
и  пожизненной  ссылкой  в  отдаленный  дюз.  Если  б  не  это,   Агнеса
постаралась бы разнообразить свою жизнь и  раньше,  но  ее  отношения  с
Пьером были слишком очевидными, чтобы можно было спрятать концы в  воду.
Другое дело, когда ее союзником становится всемогущий Фарбье. К тому же,
похоже, она ему нравится.
   Королева придирчиво оглядела свое отражение. Конечно, будь это  в  ее
власти, она бы сделала нос поменьше, а губы попухлее, но волосы и  глаза
очень даже неплохи. Смугловата? Не беда! Платье цвета  спелого  абрикоса
это скроет. И потом, можно задернуть портьеры и  зажечь  свечи,  при  их
свете  все  становятся  красивее.  Жан  не  будет  настаивать  на  ярком
освещении, иначе ему придется признать, что он носит  парик,  а  мужчине
легче  признаться  в  пяти  убийствах,  чем  в  одной  лысине.  Королева
защелкнула на  шее  ожерелье  из  крупных  гранатов,  подмигнула  своему
отражению и, набросив на плечи атэвскую шаль цвета слоновой кости, вышла
из комнаты.
 
2862 год от В.И. 
Вечер 15-го дня месяца Медведя. 
Арция. Мунт. 
 
   - Ты сошел с ума, - пожилой менестрель залпом  осушил  кубок  лучшего
вина мэтра Тома и налил себе еще, - что ты здесь делаешь?
   - То же, что и ты, полагаю, - сверкнул глазами седой, - не думаю, что
меня здесь кто-то  вспомнит,  разве  что  ты...  А  вот  тебя  точно  не
признать.
   - Так выглядел мой учитель... Давненько это было.
   - "Давнее видится как наяву, а "сегодня" нам  кажется  сном"  -  так,
кажется, писал... как же его звали...
   - Ты помнишь?
   - Я помню Проклятый знает что! Никак  не  могу  понять,  почему  одно
остается в голове, а  другое  куда-то  уходит.  Ну,  будь  здоров  и  по
возможности счастлив.
   - Обязательно буду, а тебе разве...
   - Я могу пить, друг. Я много чего могу... Да не бойся ты за  меня,  я
должен дождаться, и я дождусь. На это меня хватит.
   - И все равно не стоит!
   - Стоит, эмико, - седой засмеялся, откинув рукой со лба белую  прядь,
- ой как стоит. Ты это знаешь не хуже меня. Есть дела,  которые  за  нас
никто не сделает. Тут даже ты мне не помощник, хоть я  и  чертовски  рад
тебя видеть не на этой дурацкой скале. Как ты меня отыскал?
   - Ну, отыскать тебя не проблема, по крайней мере для меня... Я понял,
что ты в Мунте, а дальше... Видел, как собака идет верхним чутьем? Так и
я. А лошади этой твоей голову мало отвернуть.
   - Оставь животное в покое, он не хотел, я его уговорил.
   - Ты кого хочешь уговоришь. И все же, что ты затеял?
   - Да так, нужно кое-кого разбудить. Время пришло, Проклятый бы побрал
эту старуху, накаркала!
   - Я с тобой?
   - Нет. Это только мое... У тебя и своих дел хватает. Ты был там?
   - Да. Все тихо, разве что трава начала расти. Степь, она быстро  раны
затягивает. Но они не выходили.
   - Могу тебя успокоить, тишины этой  надолго  не  хватит.  Начнется  с
чего-то простенького, а потом понесется. Да  чего  я  тебе  это  говорю,
можно подумать, сам не знаешь. Меня, наверное, теперь  долго  не  будет,
так что ты о них не забывай...
   - Куда я денусь? А тебя с твоими выходками убить мало, неужели не мог
дождаться меня, сам полез! Я  же  не  слепой,  вижу,  во  что  тебе  это
обходится.
   - Меня убить действительно мало, -  голубые  глаза  сверкнули  как-то
особенно ярко, - или, наоборот, много. Ладно, раз уж ты тут и с гитарой,
спел бы, что ли...
   - Народ же сползется.
   - Ну и бес с ними, ты бард, вот и пой. А я плачу, все как положено...
   - Как прикажете, монсигнор. - Менестрель пожал плечами  и,  расчехлив
старенькую гитару, провел руками по струнам. - Что спеть-то?
   - Что хочешь, только чтоб выть не хотелось.
   - Тяжелый случай, - усмехнулся бард. - Может, про море...
   - Да пой, о чем поется, - седой положил руку  на  плечо  приятелю.  -
Даже если и взвою, ну и что? Лишнее доказательство, что живой.
   Певец еще раз кивнул, задумчиво перебирая струны. Ни он, ни седой  не
обращали  внимания  на  подтянувшихся  поближе   посетителей   трактира,
предвкушавших  дополнительное  развлечение.  Менестрель  прижал  струны,
заставив их замолкнуть, мгновенье  помолчал,  а  потом  решительно  взял
первый аккорд.
 
2862 год от В.И. 
28-й день месяца Иноходца. 
Тагэре. Эльта. 
 
   Анастазия погасила свечи и легла лицом к стене, стараясь  не  слышать
доносившегося через окно шума. Что за  Нелепый  обычай  -  выставлять  с
уходом зимы рамы! Девушка натянула на  голову  одеяло,  в  глубине  души
понимая, что дело не в открытых окнах и не в  том,  что  она  в  обители
привыкла к ночной тишине. Причиной ее бессонницы был  отнюдь  не  пир  в
честь десятилетия старшего сына герцога, а в самом  герцоге,  занимавшем
все мысли циалианки. Она не могла с собой ничего поделать,  ни  молитвы,
ни самоуговоры не действовали. Конечно, можно было пустить в ход  магию,
сестер учили отвращающим заклинаниям, но для  этого  нужно  вернуться  в
обитель и покаяться в своем грехе,  а  вот  этого-то  она  делать  и  не
хотела. Анастазия лежала с открытыми глазами и вновь и вновь  вспоминала
каждую свою встречу с герцогом, начиная с самой первой.
   Шарль был с нею всегда вежлив, хоть и имел обыкновение  подсмеиваться
над некоторыми циалианскими обрядами. Впрочем, Тагэре  подсмеивался  над
всеми, включая самого себя. Герцогиню это  явно  раздражало,  но  бурные
ссоры и примирения супругов,  видимо,  придавали  их  отношениям  особую
остроту.
   Анастазия находила какое-то странное удовольствие, узнавая  из  самых
разных  источников  подробности   личной   жизни   властителей   Тагэре.
Чему-чему, а доверительной беседе с людьми ее обучили как  следует.  Она
знала, как дать толчок, как свернуть разговор в нужное ей русло, а потом
сделать вид, что сказанное  ей  совершенно  неинтересно  и  слушает  она
только из вежливости и чувства долга. Однако сейчас она была  во  власти
горькой злости, которая навалилась  на  нее  после  разговора  с  бывшей
кормилицей наследника, а нынче нянькой младших детей герцога. Мария была
женщиной   добродушной   и   болтливой,   но   при    этом    отличалась
наблюдательностью. Сегодня она с радостью сообщила  наперснице  госпожи,
что скоро в детской появится новая  кроватка.  По  всему  выходило,  что
ребенок появится в месяце  Зеркала,  и  это  ранило  Анастазию  особенно
больно. Получалось, что еще нерожденное дитя зачали чуть ли не в день ее
приезда!
   Девушка и сама бы не взялась  объяснить,  почему  это  обстоятельство
было для нее столь мучительно. В конце концов, бланкиссима ей  говорила,
что Эстела и Шарль любящие  супруги.  Герцогиня  со  своими  каштановыми
кудрями и темно-синими глазами все  еще  хороша.  Конечно,  девичьей  ее
фигуру теперь не назовешь, но  это,  видимо,  мужчин  только  распаляет.
Анастазия мысленно поставила себя  рядом  с  Эстелой,  впервые  в  жизни
сравнивая себя с другой женщиной. На ярком свету она выглядит лучше,  но
в освещенном факелами  пиршественном  зале  ей  в  ее  белых  одеждах  и
особенно в проклятом покрывале с  разряженной  в  бархат  герцогиней  не
тягаться... Уж не поэтому ли она ушла, а вовсе  не  оттого,  что  святая
Циала не одобряла шумных  хмельных  сборищ?  Эх,  нужно  было  еще  днем
запарить корень мяуна <Мяун - трава, отвар или  настойка  корня  которой
обладает успокоительным и легким снотворным действием, а также  помогает
при болезнях сердца. Видимо, растение получило свое название из-за того,
что, успокаивая людей,  оказывает  сильнейшее  возбуждающее  влияние  на
кошек.>, ведь могла бы догадаться...
   Шум внизу постепенно затихал, видимо, гости расходились, а  Анастазия
все еще лежала, устремив глаза в невидимый потолок, и думала  о  том,  о
чем ей думать совершенно не полагалось. Именно поэтому она  не  обратила
никакого внимания на шорох у окна и, только когда шум раздался  у  самой
кровати, сделала неудачную попытку закричать; однако рот зажала  сильная
рука, а голос, который она узнала бы из тысячи, прошептал:
   - Дорогая сестра, мне нужно с вами поговорить, я не сделаю вам ничего
плохого, но не поднимайте шума.
   Она издала какое-то сдавленное мяуканье, которое можно было расценить
как согласие. Тагэре так и расценил.
   - Извините  за  позднее  вторжение,  -  в  его  голосе  чувствовалась
привычная ирония, - но вы, вероятно,  заперли  дверь  изнутри,  а  я  не
хотел, чтобы кто-то заметил, как я  ночью  ломлюсь  к  наперснице  своей
жены. Так что пришлось воспользоваться окном.
   - Вы в своем замке, монсигнор, к тому же я уверена,  что  под  крышей
Тагэре мне ничего не грозит, - холодно произнесла Анастазия, но  вся  ее
кровь бросилась в лицо. Если бы в комнате было  светло,  герцог  бы  это
непременно заметил, но благословенная темнота скрыла ее  замешательство.
Интересно, о чем собрался тайно говорить властитель Тагэре с циалианской
сестрой?  Наверняка  в  дело  замешана  политика.  И  девушка   мысленно
немедленно предала и бланкиссиму, и свой обет.  Она  в  меру  своих  сил
поможет герцогу и, уж конечно, никому его не выдаст. Может быть, с  этой
тайны, с этого ночного разговора начнется их если не дружба, то хотя  бы
общение наедине.
   -  Так-таки  и  ничего?  -  Голос  Шарля  звучал  весело,  но  в  нем
чувствовалось некоторое напряжение. - Не скажу, что мне  так  уж  лестно
слышать такое о своей скромной персоне. Но в  таком  случае,  почему  вы
меня избегаете? Почему ушли сегодня  с  пира?  Уверяю  вас,  он  не  мог
превратиться в разнузданную оргию, так как на нем  были  не  только  мои
воины, но и моя жена со своими дамами. Все было не менее пристойно,  чем
у вас, ведь, если  мне  не  изменяет  память,  циалианки  по  праздникам
трапезничают вместе со своими рыцарями.
   - Это так, - подтвердила Анастазия, - но я никогда не любила подобных
забав.
   - Потому что вы ненавидите мужчин, - поинтересовался герцог, - или же
потому что слишком их любите?
   - Потому что, - начала Анастазия и замолкла, поняв, что  любой  ответ
на этот вопрос будет глупым.
   - Так почему? - повторил герцог. - Жаль, мы сидим в темноте  и  я  не
могу видеть выражения вашего лица, оно наверняка прелестно. В довершение
всего вы молчите. Что ж, если  нельзя  пустить  в  ход  зрение  и  слух,
придется пустить в ход то чувство, которому темнота не помеха.
   Соланж хотела что-то ответить, но не успела,  почувствовав  на  своих
губах губы Шарля Тагэре. Он был немного пьян, но отвращения и страха это
не вызывало. Девушка сама  не  понимала,  что  с  ней  творится,  но  ни
вырываться, ни кричать ей и в голову  не  пришло.  В  каком-то  странном
оцепенении она позволяла герцогу ласкать себя, не отвечая ему, но  и  не
сопротивляясь. Он  что-то  ей  говорил,  Сола  пыталась  понять,  однако
новизна ощущений и какой-то непонятный ужас, захвативший ее  с  головой,
превратил ее в безвольную куклу.
   Она не пыталась протестовать даже тогда, когда он со смешком  толкнул
се на постель и, отбросив в сторону спасительное одеяло,  улегся  рядом,
как был - в бархатном костюме и сапогах.
   - Это уже становится интересным, сигнора,  -  хрипловатый  шепот  над
самым ухом сводил с ума, - вы умеете говорить, я это  знаю...  наверное,
вы не хотите оскорблять свою святую словом? А  как  насчет  действия?  -
Герцог с силой прижал ее к себе, а потом внезапно отпустил и встал.  Она
дрожала, ничего не понимая, а потом все же повернула  голову  на  шорох.
Даже в темноте было понятно, что Шарль торопливо раздевается.  Анастазия
не столько видела, сколько угадывала  его  быстрые  движения.  Затем  он
снова бросился на кровать, бесцеремонно притянув ее к себе.
   - Вы предпочитаете, чтобы  вас  раздевали,  не  так  ли?  Я  к  вашим
услугам. - Сдернуть с  нее  простенькую  рубашку  труда  не  составляло,
сердце Солы бешено стучало, она дрожала, но так и  не  смогла  разлепить
губ. Мысли лихорадочно сменяли друг друга, с ней что-то делали, и она не
могла ничего понять, а потом пришла боль, и она  не  выдержала  и  слабо
вскрикнула, но ее, похоже, не слышали. Наконец все закончилось, и герцог
ее отпустил. Она дрожала от холода, боли и возбуждения, но  не  решалась
перегнуться  через  него  и  поднять  сброшенное  на  пол  одеяло.   Она
чувствовала себя грязной и удивительно несчастной. В  носу  защипало,  и
Сола с силой закусила губу, пытаясь не расплакаться.
   О человеке, занимавшем последний месяц все ее мысли, она словно бы  и
забыла и пришла в себя, только когда герцог с силой сжал ее плечо.
   - Проклятый! - В голосе слышались одновременно бешенство и удивление.
- Почему ты мне не сказала?
   - Ч-ч-что? - выдавила из себя Анастазия.
   - Что ты девственница.
   - Сигнор не спрашивал.
   - Но ты ведь... Или мне показалось? - Он был явно растерян. - Ты ведь
ничего не имела против...
   - Я ничего не поняла, - прошептала девушка, - я... так вышло...
   Он тихонько провел ладонью по ее лицу:
   - Плачешь? Конечно, плачешь...
   - Холодно, - не к месту сказала Сола.
   - Какой же я дурак. - Шарль наконец поднял одеяло, а потом привлек ее
к себе, но на этот раз совсем иначе, осторожно и ласково. -  Меня  убить
мало за то, что я натворил. Я ведь был уверен,  что  у  тебя  была  куча
любовников-рыцарей... Меня просто бесило твое ханжество, а  оказывается,
ты и вправду была боговой невестой... Сделанного не исправишь, но что  я
должен сделать, чтоб хоть как-то искупить? Что?
   Анастазия всхлипнула и прошептала:
   - Стань моим богом!
 
2862 год от В.И. 
Вечер 29-го дня месяца Медведя. 
Северная Тагэре. 
 
   Проехать здесь было нельзя,  слишком  низко  свисали  ветви,  слишком
густо переплелись стелющиеся понизу побеги ежевики и ядовитых  ползунов,
не позволяя всадникам покидать немногочисленные тропы.  Даже  пешеход  в
высоких, по бедра, воловьих сапогах и  тот  проклял  бы  все  на  свете,
пробираясь через Живучку, как называли это место местные. Здесь ходили и
ездили только по дорогам,  где  по  весне,  дабы  обуздать  растительное
буйство, местные жители гоняли туда-сюда коров и  быков,  чтобы  тяжелые
копыта повыбили дурь из молоденьких побегов.  Без  этого  живая  колючая
паутина быстро залатала бы прорехи в зарослях, и  немногочисленные  села
до зимы оказались бы в зеленой осаде, которая в месяце  Волка  сменилась
бы белой. Да, проехать здесь можно было лишь торными  тропами,  но  двое
всадников легко пробирались сквозь чащу, причем  сами  ветви,  казалось,
расступались перед головами изящных, не чета рыцарским  боевым  битюгам,
коней. На наездниках были темно-зеленые плащи  с  капюшонами,  полностью
скрывавшие фигуры и лица.  Ехали  они  молча,  иногда  останавливаясь  и
прислушиваясь. Было тихо, если  не  считать  гудения  комаров,  к  слову
сказать, не покушавшихся на странных наездников, и щебета лесных  пичуг.
Однако путники, похоже, обладали рысьим слухом.
   Тот, что ехал первым, внезапно придержал коня. Второй, в точности как
отражение в зеркале, повторил его движение. Замерев среди зарослей,  они
словно бы исчезли, растворившись в пронизанной солнцем зелени.
   Первый вопросительно повернулся ко второму, и тот кивнул.  Спешившись
и более не заботясь о лошадях, немедленно  потянувшихся  к  спускавшимся
чуть ли не до земли ветвям, двое тенью скользнули  между  березами.  Они
знали, кого ищут. Те тоже пробирались достаточно  тихо,  но  нет-нет  да
наступали на высохшие ветви,  да  и  раздвигать  колючие,  переплетенные
ползунами кусты было делом непростым,  не  оставить  здесь  следов  было
невозможно. Было их  одиннадцать  человек,  все  высокие,  плечистые,  в
суконных кожаных куртках и таких же шляпах,  а  лица  до  половины  бы