не в биологических  особенностях
организма Габриэлы, а в силе ее духа. Ее как будто в одну ночь исцелил ангел
Господень.
   Потом Питер вспомнил кое-что еще и задал  Габриэле  вопрос,  который  ему
захотелось выяснить, как только он увидел ее первые рентгеновские снимки.
   - Когда ты попала в автокатастрофу, Габи? - спросил он, продолжая  что-то
черкать в листке предписаний. - На снимке я заметил следы старых  переломов.
Твоя грудная клетка выглядит так, словно по ней прошлись кувалдой.
   - Довольно давно. Еще  в  детстве,  -  отозвалась  Габриэла,  но  ее  тон
показался Питеру странным. Она как будто закрылась  от  него,  спряталась  в
свою раковину точно улитка.
   - Гм-м... - Ничего иного Питеру просто не пришло в  голову,  и  он  решил
поговорить об  этом  как-нибудь  в  другой  раз.  Габриэла  явно  не  хотела
откровенничать, а его ждали другие больные.
   Ближе к вечеру Питер  снова  зашел  к  Габриэле  и  принес  ей  бутылочку
имбирного пива.
   - Решил проведать, как ты поживаешь, -  жизнерадостно  заявил  он  еще  с
порога. - Пока мне не стало плохо... Дело  в  том,  -  пояснил  он,  заметив
удивленный взгляд Габриэлы, - что я только что поужинал  в  нашей  столовой.
Там так здорово кормят, что рядом с кассой  приходится  держать  специальный
аппарат для промывания желудка на случай, если кто-нибудь отравится.  Ты  не
поверишь, но нам приходится использовать его не менее четырех раз в неделю.
   Он шутил, но Габриэла сразу заметила, что Питер выглядит усталым.  Только
сейчас она начала понимать, какая тяжелая здесь работа  и  как  выматываются
врачи, откачивая разных жмуриков. (Когда она впервые услышала от Питера  это
слово, она сразу просила: "И я  тоже  -  жмурик?"  Питер  замолчал  и  долго
смотрел на нее, потом сказал: "Нет, ты - наша Спящая Красавица, хотя по тебе
пока этого не скажешь".) И, несмотря на это, Питер как мог  подбадривал  ее,
рассказывал разные смешные истории, просто болтал с ней на разные темы.  Вот
и сейчас,  привычно  усевшись  на  стул  рядом  с  ее  койкой,  он  принялся
расспрашивать Габриэлу о том, как она решила стать писательницей  и  училась
ли она где-нибудь этому.
   Потом разговор перешел на него, и Габриэла  узнала,  что  Питер  родом  с
Юго-Запада. Это ее почти не удивило - она уже давно заметила, что ее лечащий
врач чем-то похож на ковбоя.  Он  был  в  меру  высоким,  поджарым  и  ходил
обманчиво медлительной, почти ленивой походкой, каким-то образом ухитряясь в
два шага преодолеть расстояние от поста дежурной сестры до дверей ее палаты.
Она также обратила внимание, что под белыми больничными брюками Питер  носит
ковбойские полусапожки с острыми  мысами  и  скошенными  каблуками,  которые
придавали ему какой-то залихватский вид.
   А Питер с удовольствием разглядывал ее глубокие голубые глаза, светлые  и
мягкие волосы и тонкие черты лица. Как он и  предполагал  с  самого  начала,
Габриэла была очень хороша собой. И еще  она  казалась  ему  одновременно  и
очень юной, и очень старой. Габриэла была полна тайн, загадок, контрастов, и
это восхищало Питера, хотя уже много, много  раз  он  замечал  в  ее  глазах
выражение  какой-то  печальной  мудрости.  Разумеется,  такого  урока,   что
преподал ей Стив, было бы больше чем достаточно, однако за ее печалью  Питер
угадывал что-то большее. Какова вообще  была  ее  жизнь?  Габриэла  явно  не
хотела вспоминать.
   Именно поэтому он был рад, когда она стала расспрашивать о нем, однако  и
эта тема, похоже, не слишком увлекала ее. Питер все же решился заговорить  о
ее прошлом.
   - Так где же ты все-таки выросла? - спросил он ее.
   - Здесь, в Нью-Йорке,  -  коротко  ответила  Габриэла,  умолчав  о  своем
пребывании в монастыре. Эта страница ее жизни была перевернута и -  как  она
надеялась - прочно забыта. Возвращаться к  ней,  во  всяком  случае,  ей  не
хотелось.
   Питер не стал настаивать. Вместо этого он опять стал рассказывать о себе.
Единственный  ребенок   в   семье,   он   закончил   медицинский   факультет
Колумбийского университета, где когда-то училась  сама  Габриэла.  Но  этим,
пожалуй, и исчерпывалось все, что было между ними общего. Во всем  остальном
они были совершенно разными людьми. По характеру Питер был открытым. В своей
врачебной  практике  ему  часто  приходилось  сталкиваться  с  последствиями
жестокости и страданиями, но на себе он их не испытывал никогда. В  Габриэле
же было что-то такое, что заставляло его предположить: в свои  двадцать  три
года она перенесла слишком много страшного - такого, чего вполне хватило  бы
не на одну жизнь. Но что это было, Питер так и не узнал. Двери ее души  были
для него закрыты, и он  не  знал,  как  подобрать  к  ним  правильный  ключ.
Впрочем, сейчас Габриэла казалась ему больше задумчивой,  чем  печальной,  и
Питер решил, что не станет докапываться до ее тайн.
   А потом - чисто случайно - он упомянул о своем  школьном  друге,  который
стал священником и с которым они продолжали  поддерживать  тесные  дружеские
отношения. Питер рассказывал о нем с такой теплотой и любовью,  что,  слушая
его, Габриэла не сдержала улыбки. Питер же решил, что она смеется  над  ним,
и, задетый за живое, стал убеждать ее, что священники - такие же люди, как и
все  остальные.  Именно  тогда  он  узнал,  что  Габриэла   с   десяти   лет
воспитывалась в монастыре. Но это было все. Ни в какие подробности вдаваться
она не захотела.
   Питер удивился.  Он  долго  не  мог  поверить,  что  она  чуть  не  стала
монахиней, а потом спросил, что же заставило ее передумать.
   И снова Габриэла поспешила отгородиться от него.
   - Долго рассказывать, - ответила она и вздохнула.
   Только сейчас Питер спохватился, что его ждет работа,  и  ушел,  пообещав
непременно заглянуть к ней завтра. Однако слова своего  он  не  сдержал.  Он
вернулся два часа спустя и убедился, что" она спит. В начале первого ночи  -
вместо того, чтобы самому подремать хотя бы минут тридцать,  -  Питер  опять
зашел к Габриэле и обнаружил, что она проснулась. Несмотря  на  темноту,  он
еще с порога увидел, что она лежит с открытыми глазами, и это напугало его.
   - Можно войти? - спросил Питер, тихо прикрывая за собой дверь. Весь вечер
его тянуло сюда словно магнитом, но он не мог бросить  остальных  пациентов.
Даже ради нее.
   - Конечно. - Габриэла улыбнулась и даже приподнялась  на  локте  здоровой
руки. В углу палаты горела небольшая синяя лампочка, и от этого вся  комната
была погружена в мягкий, романтический полумрак, однако мысли Габриэлы  были
не очень приятными. Она проснулась уже минут  сорок  назад  и  тихо  лежала,
вспоминая своих родителей, особенно - отца.
   - Что-то у тебя очень серьезное лицо, - шутливо промолвил Питер,  подходя
ближе. - Ты себя плохо чувствуешь  или  просто  не  спится?  Может,  сделаем
укольчик?
   - Нет, все в порядке, не стоит, - ответила Габриэла. - Просто я думала..,
обо всем.
   Как печально, что все люди, которые  когда-либо  были  ей  небезразличны,
исчезали  из  ее  жизни,  не  оставив  после  себя  ничего,  кроме   горьких
воспоминаний. К счастью, это не относилось  к  профессору.  Хотя  бы  о  нем
думать было легко.
   - Если ты о том, что случилось, то не надо... - Питер положил ей руку  на
лоб, но Габриэла отрицательно покачала головой.
   - Я думала не о Стиве, а о своих родителях, - призналась она, и  Питер  с
сочувствием посмотрел на нее. В ее больничном листке в графе  "Родственники"
стоял прочерк, а это значило, что родителей у нее нет. Питер спросил,  когда
они умерли.
   Габриэла ответила не сразу, и по одному  ее  молчанию  Питер  понял,  что
снова попал впросак.
   - Они не умерли, - сказала она наконец. - Насколько мне  известно,  много
лет назад мой отец жил в Бостоне, а мать, наверное, все еще в Калифорнии. Ее
я не видела больше тринадцати лет, а отца - пятнадцать.
   Услышав это, Питер был весьма озадачен.
   - Ты, наверное, была непослушной девочкой и убежала  с  бродячим  цирком?
Или тебя похитили цыгане? -  предположил  он  в  своей  шутливой  манере,  и
Габриэла невольно рассмеялась нарисованной им картине.
   - Нет, я убежала, чтобы поступить в монастырь, - ответила она в тон  ему,
но сразу же снова стала серьезной. - Это правда долгая история, Питер.  Отец
ушел из семьи, когда я была маленькой. А в десять лет мать оставила  меня  в
монастыре. Ей нужно было оформить развод. Она собиралась вернуться за  мной,
но.., так и не вернулась.
   В устах Габриэлы это звучало совсем просто, но Питер уже  догадался,  что
на самом деле все обстояло иначе.
   - Это.., звучит необычно, - осторожно сказал он. - Неужели  ни  мать,  ни
отец не могли тебя содержать?
   - Нет, они были хорошо обеспеченные люди, - сказала Габриэла и  сразу  же
подумала о том, как холодно звучит эта фраза. "Хорошо обеспеченные  люди"...
Можно было подумать, что она говорит о  ком-то  постороннем.  -  Просто  мне
кажется, что они не очень любили детей.
   - Какая милая, достойная уважения черта,  -  заметил  Питер,  внимательно
наблюдая за Габриэлой и борясь с желанием обнять ее и прижать к себе. Но  он
был на дежурстве, и она была его пациенткой. Питер  и  так  проводил  с  ней
времени больше, чем с другими. Ему не хотелось, чтобы кто-то это заметил.
   - Отнюдь... - Габриэла неожиданно подумала о том, что не должна ничего от
него скрывать. Питер был врачом, а ей казалось,  что  врачу  можно  доверить
больше, чем обычному человеку. С ним ей было спокойнее, чем с кем бы  то  ни
было. Во всяком случае, Габриэле захотелось открыть ему свой мрачный секрет.
   - Ты спрашивал меня об автомобильной катастрофе, в  которую  я  попала...
Так вот, они и были моей катастрофой. Вернее, мать... Отец  просто  наблюдал
за всем со стороны.
   - Я,  наверное,  не  очень  хорошо  тебя  понял,  -  проговорил  Питер  и
нахмурился. Габриэле на мгновение показалось, что - как и многие другие - он
просто не хочет понимать, о чем она говорит. - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду сломанные  ребра,  -  с  необычной  для  себя  жесткостью
сказала Габриэла, решив, что раз уж она проговорилась, надо идти до конца. -
На протяжении нескольких лет подряд это был единственный мамин подарок дочке
к Рождеству. Единственный и излюбленный - других она не признавала.  Правда,
существовал еще ремень, но им меня потчевали по другим, менее знаменательным
поводам.
   Она пыталась придать своим словам легкость  в  манере  Питера,  но  -  по
крайней мере для нее самой - рассказ о  том,  что  она  пережила,  продолжал
оставаться жутким, какие бы слова она ни выбирала.
   - Мать била тебя?! - потрясение воскликнул Питер.
   - Ну, во всяком случае, я никогда не попадала ни  в  какие  автомобильные
катастрофы и не падала С лестниц.., по  своей  собственной  неловкости.  Она
сталкивала меня. Или, избив, заставляла говорить, будто  я  оступилась.  Это
продолжалось полных десять лет. Потом мать избавилась  от  меня,  оставив  в
монастыре. И я от нее избавилась...
   Не отдавая себе отчета в своих действиях, Питер поднял  руку  и  коснулся
щеки Габриэлы, потом взял ее прохладную тонкую кисть в свою  ладонь.  Сердце
его буквально рвалось на части от жалости и возмущения. И от  бессилия.  Ему
трудно было представить себе все, через  что  прошла  Габриэла,  однако  еще
труднее ему было смириться с тем, что его не было рядом и он не мог защитить
ее.
   - Габи!.. Как это ужасно! Неужели никто не мог остановить ее?
   Это казалось ему совершенно невероятным.  Маленькая  девочка  -  и  рядом
никого, кто мог бы ее защитить. Защитить от родной матери...
   - Нет. - Габриэла слегка качнула головой. - Отец все видел, но он никогда
ничего не говорил и не вмешивался. Сейчас я думаю, что он, наверное,  просто
боялся ее. В конце концов он просто не выдержал и сбежал к другой женщине.
   - Но почему он не забрал тебя к себе?  -  воскликнул  Питер,  и  Габриэла
пожала плечами. Раньше она не осмеливалась задавать себе этот вопрос, потому
что не хотела знать на него ответ, но сейчас, когда рядом с ней был Питер, а
детство казалось очень далеким, Габриэла неожиданно задумалась над этим.
   - Не знаю, - сказала она наконец. - Я до сих пор многого не понимаю и  не
могу объяснить себе их поступки. Почему Стив так обошелся со мной, мне более
или менее понятно. Ему нужны были мои деньги, но я отказалась ему их отдать,
и он.., разозлился. Но почему мои собственные родители так ненавидели меня -
это мне до сих пор непонятно.  Что  я  им  могла  сделать?  Мать  все  время
твердила, что я - плохая, непослушная, испорченная, и что если бы я не лгала
и не совершала на каждом  шагу  ужасные,  непростительные  поступки,  ей  не
пришлось бы меня наказывать. Но ведь мне тогда было три, четыре,  пять  лет!
Какое преступление может совершить  пятилетний  ребенок?  Убить?  Оскорбить?
Украсть?.. Разве только по недомыслию, но ведь я никогда  ничего  такого  не
делала...
   В последнее время этот вопрос все чаще и чаще тревожил  ее,  но  Габриэла
так и не смогла дать на него удовлетворительный ответ.
   - Даже взрослым ворам и убийцам не ломают ребра за то, что они совершили,
- жестко сказал Питер, и глаза его сверкнули. - Нет, Габи, я тоже не понимаю
этого. Наверное, кроме  твоих  родителей,  никто  и  не  сможет  тебе  этого
объяснить. Ты не пробовала теперь, став взрослой, поговорить с ними?
   - Я никогда больше их не видела. Правда, я пыталась разыскать отца, но  в
адресном столе Бостона мне ничем помочь  не  смогли.  Наверное,  он  куда-то
переехал.
   - А мать?.. - спросил Питер. - Впрочем, насколько я  понимаю,  от  такого
человека, как она, лучше держаться подальше,  -  тут  же  поправился  он,  и
Габриэла кивнула.
   - Ты прав, но в детстве я этого еще не понимала. Когда она оставила  меня
в монастыре, я даже скучала по ней.., некоторое время. Но это только потому,
что, кроме нее, у меня в целом  мире  никого  не  было,  -  честно  ответила
Габриэла и задумалась. Помимо ее воли этот разговор разбудил  в  ней  старые
воспоминания, и молчавшие до сих пор струны памяти ожили и зазвучали с новой
силой.
   - Иногда я спрашиваю себя, - добавила Габриэла некоторое время спустя,  -
может быть, за эти тринадцать лет она изменилась? Может быть, стала  другой?
Я могла бы  попробовать  разыскать  ее  и  спросить,  почему  она  меня  так
ненавидела и не жалеет ли она об этом теперь. Ведь эта ненависть... Она чуть
было не погубила меня. Я думаю, что она отравляла жизнь и моей матери.
   Тут Габриэла неожиданно подняла голову, их глаза встретились, и у  Питера
чуть не захватило дух - таким открытым, честным и бесстрашным был ее взгляд.
   - За что она так ненавидела меня? - с нажимом повторила  Габриэла.  -  За
что?! Я имею право знать.
   - Мне кажется, дело не в тебе, а в ней, - осторожно ответил Питер.  -  Я,
конечно, не психоаналитик, но я  все-таки  врач.  Похоже,  с  твоей  матерью
что-то было не в порядке. Ты не знаешь, она не была больна? Люди, страдающие
какой-то неизлечимой болезнью,  часто  начинают  вести  себя  как  настоящие
буйные сумасшедшие. Они не боятся ни общественного мнения, ни  человеческого
суда.., а порой - и суда Божеского. Быть может, у твоей матери был  рак  или
что-то в этом роде?..
   - Нет, - ответила Габриэла, вспоминая вечеринки,  которые  устраивала  ее
мать. - Общественное мнение ее как раз очень беспокоило. Во  всяком  случае,
она старалась сделать так, чтобы у меня не оставалось синяков на лице  и  на
ногах. А если они все же появлялись,  она  говорила  всем,  что  я  упала  с
качелей, что я неловкая, неуклюжая и так далее.  Нет,  болезнь  тут  ни  при
чем... - уверенно закончила она, и Питер  покачал  головой.  Ему  много  раз
приходилось видеть детей - жертв родительской жестокости, и каждый  раз  его
сердце готово было  разорваться  от  жалости.  Он  очень  хорошо  помнил  их
испуганные глазенки и срывающиеся голоса, которыми они убеждали его, что  их
никто и пальцем не тронул и что они сами не слушались  родителей  и  падали,
падали с деревьев, с заборов, с лестниц, с велосипедов и прочего. Дети,  как
могли, выгораживали родителей, и Питер понимал их - ведь они были совершенно
беззащитны перед своими папами и мамами, которые могли сделать с  ними  все,
что угодно. Всего два месяца назад один такой ребенок умер у него в палате -
родная мать зверски избила его, и спасти его не  удалось.  Это  произошло  в
дежурство Питера, и спустить мамашу с лестницы ему помешало только  то,  что
ею уже занималась полиция. Сейчас эта женщина находилась в тюрьме, а недавно
Питер узнал, что адвокаты ходатайствуют о том, чтобы ее осудили условно.
   - Удивительно, как ты смогла пережить все это, -  сказал  он.  -  Неужели
тебя никто никогда не жалел и не защищал?
   - Нет. Только в монастыре я узнала, что такое нормальная жизнь, жизнь без
страха.
   - А там... Там с тобой хорошо обращались? - Питер искренне надеялся,  что
да. Ему было бы очень тяжело знать,  что  мучения  Габриэлы  продолжались  и
после того, как она столь счастливо избавилась от материнской "опеки".
   - Да, - лицо Габриэлы прояснилось, - там меня все любили. В монастыре мне
нравилось, и я была счастлива.
   -  Но  почему  же  ты  ушла?  -  спросил  Питер.  Вопрос  был  совершенно
естественный, однако он уже знал, что расспрашивать Габриэлу надо  с  особой
осторожностью, чтобы ненароком не сделать ей  больно.  Но  что  сказано,  то
сказано.
   - Мне пришлось уйти. Я совершила ужасную ошибку, и они...  Настоятельница
просто не могла позволить мне остаться, как бы ей этого ни хотелось.
   За прошедшие месяцы Габриэла поняла это и смирилась  или,  вернее,  почти
смирилась со своей потерей.
   - Что же это ты натворила? - Питер перешел на приветливый, шутливый  тон,
и в его глазах  вспыхнул  лукавый  огонек.  -  Наверное,  стянула  у  другой
монахини ее лучшую накидку. Или сморкалась двумя пальцами перед  алтарем.  Я
угадал?
   В других обстоятельствах Габриэла с удовольствием посмеялась  бы,  но  не
сейчас.
   - Из-за меня умер один человек. Я... Теперь мне придется жить с  этим  до
конца моих дней.
   От этих ее слов Питер растерялся. Он не знал, что сказать, а  с  ним  это
случалось достаточно редко. Обычно  в  подобных  ситуациях  ему  на  выручку
приходил профессиональный цинизм врача-травматолога,  однако  сейчас  он  не
посмел прибегнуть к этому испытанному средству.  За  тем,  что  сказала  ему
Габриэла, стояла совсем  недавняя  трагедия.  Питер  не  стал  расспрашивать
дальше и промолчал.
   Но Габриэле уже самой захотелось выговориться. Неожиданно даже для  самой
себя  она  решила,  что  может  полностью  довериться  этому  человеку.  Еще
каких-нибудь полчаса назад она была твердо уверена, что не  станет  доверять
никому и никогда, но вот она увидела его глаза, и ее решимость растаяла, как
тонкий весенний лед под лучами солнца.
   - Он  был  священником  и  приходил  в  наш  монастырь  служить  мессы  и
исповедовать. Случилось так, что мы полюбили друг друга и начали встречаться
за пределами обители. Когда все открылось, я носила под сердцем его дитя.  В
конце концов он покончил с собой.
   Услышав это, Питер сморщился как от  сильной  боли.  Ад  преследовал  эту
хрупкую девушку буквально по пятам.
   - Давно это случилось? - спросил он машинально и тут же подумал, что это,
наверное, не имеет никакого значения.
   - Без малого год тому назад, - ответила Габриэла. - Но я до  сих  пор  не
понимаю, что на меня нашло. Раньше я даже не смотрела на мужчин и не  думала
о них - я готовилась стать послушницей. Наверное, ни я, ни Джо -  его  звали
Джо - не понимали, что мы делаем и куда это может нас завести. А потом стало
слишком поздно. Наши отношения длились почти три с половиной месяца. Сначала
мы хотели уйти вместе - я из монастыря, а Джо  из  прихода,  где  он  служил
священником. Но он не смог  расстаться  со  священством.  Для  него  в  этом
заключался весь смысл его жизни. К тому же у него было свое прошлое, которо