, когда мы ездили в Кампобелло. Я думала, что просто не  довезу  их
до Франции, потому что кто-нибудь  из  ребят  выпрыгнет  за  борт,  и  тогда
придется останавливать корабль. От одной мысли  о  морском  путешествии  мне
становится страшно,  но  Мари-Анж  и  Элизабет  такие  воспитанные  девочки.
"Уверена, путешествие пройдет спокойно.
   -  Надеюсь,  -  ответил  Арман,  и  они   присоединились   к   остальным.
Присутствовали также британский посол с супругой леди Линдсей, чета  Дюпонов
из  Делавэра,  вездесущий  Гарри  Хоп-кинс,  дальний  родственник  Элеоноры,
приехавший на две недели в Вашингтон, и Руссель Томпсон  с  женой,  пара,  с
которой Лиана и Арман очень подружились и часто виделись.  Он  был  адвокат,
близко связанный с  администрацией  Рузвельта,  она  -  живая  и  энергичная
парижанка.
   После  получасового  коктейля  дворецкий  объявил,  что  ужин   подан   в
президентской столовой. Как  на  всех  других  приемах,  которые  устраивала
Элеонора, угощение оказалось самым изысканным, а меню превосходным. Стол был
накрыт на одиннадцать персон. На скатерти из тончайшего  старинного  кружева
переливался прекрасный синий с золотом сервиз  китайского  фарфора,  мерцало
тяжелое серебро столовых приборов.  Стол  украшали  высокие  белые  свечи  в
серебряных канделябрах, возвышавшиеся среди синих и белых ирисов, желтых роз
и  белой  сирени.  Взгляд  невольно  останавливался  на   украшавших   стены
прекрасных фресках с изображением эпизодов американской революции.  Лиана  и
Арман надолго запомнили этот обед. Президент искусно  вел  беседу,  стараясь
вовлечь в нее  всех,  серьезные  темы  перемежались  рассказами  о  забавных
случаях, происшедших за последнее время в конгрессе и  сенате.  О  войне  не
говорили почти до конца  ужина.  Только  за  десертом  эта  неизбежная  тема
наконец возникла. К этому времени  уже  были  съедены  икра,  жареная  утка,
нежнейшая лососина и прочие деликатесы. После такого  роскошного  ужина  все
настроились благодушно, и мысль о войне уже не казалась столь ужасной.  Спор
возник  только  тогда,  когда  Рузвельт,  как  он  всегда  это  делал,  стал
настаивать, что ни в Европе, ни в Штатах повода для страха нет.
   - Это несерьезно! - упорствовал британский посол, все более распаляясь. -
Ради Бога, ведь даже вы здесь, в Штатах, готовитесь к войне.  Вы  осваиваете
новые морские торговые пути,  у  вас  заметно  оживление  в  промышленности,
особенно в производстве стали. - Англичанин хорошо знал, что Рузвельт далеко
не глуп и прекрасно видит все происходящее, но вынужден скрывать это даже  в
кругу близких друзей.
   - В такой подготовке нет ничего дурного, - настаивал Рузвельт. - Это даже
полезно для страны. Но нельзя же относиться к возможному как к неизбежному.
   - О да, вы можете себе это позволить, - нахмурившись, заметил  британский
посол. -  Но  все  равно  знаете,  что  происходит,  не  хуже  меня.  Гитлер
сумасшедший. Вот он скажет вам. - Линдсей  указал  на  Армана,  тот  кивнул.
Здесь, в кругу близких знакомых, его взгляды были хорошо известны.
   - Что слышно в  Париже?  -  Все  повернулись  к  Арману.  Тот  заговорил,
взвешивая каждое слово.
   - То, что я увидел там  в  апреле,  очень  обманчиво.  Все  притворяются,
делают вид, будто не понимают, что грядет. Я надеюсь только на то, что война
грянет не слишком скоро. - Он  ласково  взглянул  на  жену.  -  Если  что-то
случится, мне придется отправить Лиану  обратно.  Но  важнее  другое.  -  Он
перевел взгляд с жены на остальных. - Война в Европе станет трагедией и  для
Франции, и для всех нас. - Арман  взглянул  на  сэра  Линдсея,  и  их  глаза
встретились. Этих людей объединяло то, что оба они  хорошо  понимали,  какие
испытания ждут их страны в случае нападения Гитлера.
   За столом воцарилось молчание.  Элеонора  встала,  как  бы  подавая  знак
дамам, что джентльменам пора заняться их бренди и сигарами. Кофе дамам будет
подан в соседней комнате.
   Лиана медленно поднялась. Это всегда был самый неприятный для нее  момент
ужина. Ей всегда казалось, что она не услышит главного, что, оставшись одни,
мужчины перейдут к об; суждению самых злободневных проблем. По дороге  домой
она спросила Армана, не пропустила ли она чего-то интересного.
   - Ровным счетом ничего. Такие разговоры сейчас  можно  услышать  повсюду.
Рузвельт стоял на своем, англичане -  на  своем.  Когда  мы  вставали  из-за
стола, Томпсон мне шепнул, что он уверен - не пройдет и года,  как  Рузвельт
вступит в войну, если она начнется. Кстати, это  полезно  и  для  экономики,
ведь войны всегда оживляют производство. -  Лиана  нахмурилась,  однако  она
достаточно хорошо разбиралась в экономике, прожив столько  лет  с  отцом,  и
понимала, что это действительно так. - Как бы там ни было, скоро мы окажемся
дома и увидим своими глазами, что там происходит. - Оставшуюся часть пути он
молчал, погруженный в свои мысли, а Лиана вспомнила свое теплое  прощание  с
Элеонорой.
   - Вы должны писать мне, дорогая...
   - Обязательно, - обещала Лиана.
   - Благослови вас Бог. - Ее высокий голос дрогнул,  на  глаза  навернулись
слезы. Она любила  Лиану  и  ясно  сознавала,  что,  прежде  чем  они  снова
увидятся, им всем предстоит немало пережить.
   - И вас так же.
   Женщины обнялись, и Лиана исчезла в "ситроене", который быстро  преодолел
короткий путь до посольства, пока еще служившего им  домом.  Шофер  проводил
Лиану и Армана до входной двери. Кивнув на прощание двум дежурившим у  входа
охранникам, они прошли в свои  апартаменты,  где,  казалось,  царила  полная
тишина. Слуги спали, а дети уже давно  должны  видеть  десятые  сны.  Но  по
дороге к своей комнате Лиана вдруг улыбнулась мужу, дернула его за  рукав  и
приложила палец к губам. Она услышала быстрый топот  детских  ног  и  щелчок
выключателя.
   - Что такое? - прошептал Арман. Лиана с улыбкой быстро распахнула дверь к
комнату Мари-Анж.
   - Добрый вечер, юные леди. - К удивлению Армана, она  говорила  в  полный
голос. В ответ послышались хихиканье и возня, и обе девочки,  прятавшиеся  в
кровати Мари-Анж, со смехом бросились к родителям.
   - Принесли нам что-нибудь вкусное?
   - Конечно нет! - На лице Армана застыло удивление. Он  всегда  восхищался
тем, как хорошо Лиана знает дочерей. Теперь и он начал улыбаться.  -  Почему
вы не спите? Где мадемуазель?
   Гувернантка, конечно же, была уверена, что  они  улеглись  и  уже  крепко
спят. Ее было нелегко провести, но девочкам,  к  их  бурному  восторгу,  это
удавалось довольно часто.
   - Она спит.  Было  так  жарко...  –  Элизабет  смотрела  на  него  широко
открытыми голубыми глазами, в точности такими же, как у матери. Этот  взгляд
всегда трогал Армана до глубины души. Он подошел к дочери и поднял ее своими
сильными руками. Этот высокий, крепкий человек и в пятьдесят  с  лишним  лет
ничем не уступал молодым. Только седина густых, красиво подстриженных  волос
и суровые складки на лице выдавали его возраст. Но дочери и не  задумывались
о том, что отец на много лет старше матери. Главное, что он их папа,  и  они
обожали его так же, как и он обожал их.
   - Скверно, что так поздно, а вы еще не спите. Что вы здесь делали?  -  Он
знал,  что  проказы  обычно  начинает  Мари-Анж,  но  Элизабет  только  рада
присоединиться к сестре. На этот раз случилось то же самое.  Лиана  включила
свет, и их взору предстала неутешительная картина: повсюду валялись игрушки,
выброшенные из ящиков и чемоданов, которыми была уставлена комната.
   - О Боже, - простонала Лиана. Они распотрошили  все,  кроме  чемоданов  с
одеждой. - Что это вы тут делали?
   - Искали Марианну, -  невинно  ответила  Элизабет,  сияя  своей  беззубой
улыбкой. Передние зубы у нее недавно выпали.
   - Разве вы не знаете, что я не  упаковывала  Марианну?  -  Марианна  была
любимая Кукла Элизабет. - Она на столе у тебя в комнате.
   - Разве? - Обе девочки захихикали. Они так расшалились, что уже не  могли
остановиться. Арман постарался придать лицу строгое  выражение,  но  девочки
так веселились и при этом так походили  на  мать,  что  он  не  мог  на  них
сердиться. Да у него и не было  на  то  причин.  Мадемуазель  держала  их  в
строгости,  а  Лиана  была  прекрасной  матерью;   поэтому   Арман   мог   с
удовольствием общаться с дочерьми, не изображая из себя  строгого  отца.  Но
для порядка он все-таки немного побранил их по-французски,  указав,  что  им
следовало бы помочь маме укладывать вещи, а не разбрасывать их. Он  напомнил
девочкам, что через два дня они уезжают в Нью-Йорк,  и  поэтому  все  должно
быть готово.
   - Но мы не хотим в Нью-Йорк. - Мари-Анж серьезно смотрела  на  отца,  как
всегда выступая и за себя, и за сестру. - Мы хотим остаться здесь.  -  Лиана
со вздохом опустилась на кровать  Мари-Анж,  Элизабет  забралась  к  ней  на
колени; Мари-Анж тем временем продолжала по-французски говорить с  отцом.  -
Нам нравится здесь.
   - А разве вы не хотите покататься на корабле? Там есть кукольный театр  и
кино, и еще много интересного. А в Париже нам всем будет очень хорошо.
   - Нет, не будет. - Она покачала головой и  посмотрела  в  глаза  отцу.  -
Мадемуазель говорит, что там скоро начнется  война.  Мы  не  хотим  ехать  в
Париж, если там война.
   - А что это такое? - шепотом спросила Элизабет, сидя на коленях у матери.
   - Это когда люди дерутся. Но в Париже никто не  собирается  драться.  Там
все будет так же, как здесь. - Арман и Лиана переглянулись, и Лиана  поняла,
что Арман собирается утром серьезно поговорить с гувернанткой. Он не  хотел,
чтобы девочек пугали разговорами  о  войне.  В  наступившей  тишине  голосок
Элизабет прозвучал особенно громко:
   - Когда мы с Мари-Анж  деремся,  это  война?  Все  рассмеялись.  Мари-Анж
опередила родителей:
   - Нет, глупышка. Война - это когда люди стреляют друг в друга из ружей. -
Она повернулась к Арману:
   - Правильно, папа?
   - Да, но войны уже давно не было, и  теперь  не  стоит  думать  об  этом.
Теперь пора спать, а завтра утром вам придется снова запаковывать все  вещи,
которые вы разбросали. - Арман постарался придать голосу суровость, но  едва
ли напугал кого-нибудь. Он так любил дочерей, что потакал им во всем.
   Лиана отвела Элизабет в ее комнату, Арман  уложил  спать  старшую;  через
пять минут они встретились у  себя  в  спальне.  Лиана  все  еще  улыбалась,
вспоминая о проказах детей, но Арман,  стаскивая  свои  лакированные  туфли,
озабоченно хмурился.
   - И что это ей вздумалось пугать девочек разговорами о войне?
   - Но она то же  самое  слышит  и  от  нас.  -  Лиана  вздохнула  и  стала
расстегивать свой великолепный черный шелковый жакет  от  Пату.  -  Утром  я
обязательно поговорю с ней.
   - Посмотрим.
   Арман смотрел, как жена раздевается у себя в  туалетной  комнате,  и  его
раздражение как рукой сняло. Внутренняя  связь  между  ними  была  настолько
прочной, что ее не могла  ослабить  даже  усталость,  накопившаяся  за  этот
бесконечный день. Лиана сняла воздушную блузку из  органди,  открыв  взгляду
Армана шелковистую белизну прекрасного тела. Арман поспешил в свою туалетную
комнату и  минуту  спустя  вернулся  босиком,  в  белой  шелковой  пижаме  и
темно-синем халате. Лиана уже лежала в постели; прежде  чем  погасить  свет,
Арман заметил ее улыбку и нежное кружево розовой шелковой сорочки.
   Он лег  рядом,  его  рука  мягко  скользнула  вверх,  ощущая  шелковистую
нежность ее шеи, затем медленно спустилась вниз и коснулась ее груди.  Лиана
улыбнулась в темноте и нашла губами губы Армана. Они обнялись, и все исчезло
- дети, гувернантка, президент, война...
   Единственное, о чем они помнили, срывая друг с друга одежду, это была  их
страсть, становившаяся с годами  лишь  острее.  Когда  сильная  рука  Армана
коснулась обнаженного бедра Лианы, она застонала. Он снова поцеловал  ее,  и
она ощутила легкий запах его одеколона. Их тела слились;  он  входил  в  нее
сначала осторожно и нежно, потом со все нарастающей страстью, и она  впервые
за долгие годы снова почувствовала, что хочет от него  ребенка.  Их  поцелуи
становились все более страстными; наконец, в  ночи  снова  послышался  тихий
стон - на этот раз стон Армана.

Глава третья

   Майк, швейцар дома №875 по Парк-авеню, с отрешенным видом стоял на  своем
посту. На нем была куртка из грубой шерсти, воротник рубашки врезался в шею.
Фуражка с золотой кокардой сжимала голову, как свинцовая. Шла вторая  неделя
июня, в Нью-Йорке стояла тридцатиградусная жара, а ему  приходилось  маяться
на своем посту в фуражке, застегнутой на все пуговицы  куртке,  в  аккуратно
завязанном галстуке и белых перчатках, да еще учтиво  улыбаться  входящим  и
выходящим жильцам дома. Майк стоял здесь с семи утра, а ведь было уже  шесть
часов вечера. Дневная жара начала спадать, и через час он  наконец-то  будет
дома, в своих потрепанных брюках, рубашке с короткими  рукавами,  в  удобных
старых туфлях, без галстука, без фуражки. Это чертовски здорово. А если  еще
пропустить кружку-другую пива... Стоя  на  этой  жаре,  он  завидовал  двоим
швейцарам,  обслуживающим  лифты.  Счастливчики,  по  крайней  мере  им   не
приходится жариться тут целыми днями, как ему.
   - Добрый вечер, Майк.
   Он очнулся  от  своих  грез  и  с  механической  вежливостью  прикоснулся
пальцами  к  фуражке,  но  на  этот  раз  к  обычному  приветствию  прибавил
дружелюбную улыбку.  В  этом  доме  было  не  много  жильцов,  которым  Майк
улыбался, но этот - Николас Бернхам, Ник, как, он слышал, называл  его  один
приятель, - ему нравился. Он всегда находил минутку поболтать  с  Майком  по
утрам, когда ждал  машину.  Они  разговаривали  о  политике  и  бейсболе,  о
недавних забастовках, о ценах на продукты, о жаре, мучившей город  последние
две недели. Майку всегда казалось, что Ник искренне ему сочувствует. В самом
деле, что же завидного в том, что старому человеку, у которого на шее семеро
детей, приходится целыми днями стоять на улице, вызывая такси и  приветствуя
дам с французскими пуделями на руках.  А  Ник  как  будто  хорошо  понимает,
каково  это,  поэтому-то  он  и  нравится  Майку.  Майк  всегда  считал  его
порядочным человеком.
   - Как прошел день?
   - Неплохо, сэр. - Он немного покривил душой - его ужасно мучили распухшие
ноги, но сейчас и это казалось ему не таким уж страшным. - А у вас?
   - Ужасная жара.
   Офис Ника Бернхама находился на Уоллстрит. Майк слышал,  что  он  большой
человек в стальном бизнесе, "крупнейший молодой промышленник в стране",  как
назвала его однажды "Нью-Йорк тайме". А  ведь  ему  всего  тридцать  восемь.
Разница в положении и доходах мало волновала Майка; он привык принимать вещи
такими, каковы они есть, а Ник всегда  давал  ему  хорошие  чаевые  и  делал
щедрые подарки на Рождество. Кроме того, Майк знал, что  у  Ника  тоже  есть
свои проблемы. Во всяком случае тут, дома. Потому что,  любя  Ника,  Майк  с
такой же силой ненавидел его жену, Хиллари, эту  надутую  капризную  стерву.
Никогда ни единого доброго слова, ни одной улыбки, зато масса драгоценностей
и мехов, которые она вытягивает из мужа. Когда они вечерами выходят из дома,
отправляясь куда-нибудь развлечься, почти всякий раз Майк  слышит,  как  она
говорит Нику очередную гадость: или ругает служанку, или ворчит на  мужа  за
то, что он опоздал, или ей не нравятся люди, к которым они  идут.  Противная
маленькая стерва, но при этом очень хорошенькая. Майк всегда удивлялся,  как
это Ник ухитрился остаться таким приятным человеком, живя с такой особой.
   - Я сегодня видел мастера Джона с новой бейсбольной битой.
   Мужчины обменялись улыбками, и Ник сказал с усмешкой:
   - Как бы тебе, старина, не  пришлось  на  днях  услышать  звон  разбитого
стекла.
   - Не беспокойтесь. Если мяч полетит сюда, я его поймаю.
   - Спасибо, Майк. - Ник похлопал старика по плечу и скрылся в доме, а Майк
все еще улыбался про себя. Каких-то сорок пять минут, и можно идти домой,  а
завтра, даст Бог, будет не так жарко. А если так же - ну что ж... ничего  не
поделаешь. Вошли еще двое мужчин, и Майк прикоснулся к своей фуражке,  думая
о сыне Ника, Джон. Симпатичный парнишка, как две капли воды похож  на  отца,
только волосы черные, как у матери.
   - Я дома! - Голос Ника, как всегда бывало вечерами, разнесся по квартире.
Бросив соломенную шляпу на столик, Ник прислушался: не бежит ли Джон вниз по
лестнице навстречу ему. Но мальчика не было. Вместо него вышла  горничная  в
черном платье и белом кружевном переднике. Ник улыбнулся ей.
   - Добрый вечер, Джоан.
   - Добрый вечер, сэр. Миссис Бернхам наверху.
   - А сын?
   - Мне кажется, он у себя.
   - Спасибо.
   Ник кивнул и пошел по длинному, устланному ковром коридору.
   Год назад квартиру  отделали  заново;  интерьеры,  выдержанные  в  белых,
бежевых и кремовых тонах, действовали успокаивающе и в то же время выглядели
роскошно. Нику это влетело в копеечку,  особенно  после  того,  как  Хиллари
сменила трех дизайнеров и двух архитекторов. В  конце  концов  она  все-таки
добилась того, что ее устраивало. Эта квартира  не  очень-то  подходила  для
маленького мальчика, трудно представить себе, что он  сможет  здесь  прыгать
или играть с мячом. Но, по крайней мере, детские комнаты Ник  отвоевал.  Тут
преобладали красный и голубой тона, стояла мебель из старого дуба, на стенах
висели детские  рисунки,  которые  Ник  находил  немного  утрированными.  По
крайней мере, Ник знал, что в этих  комнатах  Джон  может  чувствовать  себя
свободно. Здесь же располагалась  спальня  гувернантки,  просторная  комната
самого Джона,  небольшой  класс,  где  стоял  письменный  стол,  за  которым
занимался еще сам Ник, когда был  мальчиком,  и,  наконец,  большая,  полная
игрушек комната, где Джон мог играть с друзьями.
   Ник тихонько постучал в дверь, ведущую в  комнаты  Джона.  Вместо  ответа
дверь  мгновенно  распахнулась,  и  Ник  увидел  сияющую   мордашку   своего
единственного сына. Он подхватил его на руки и счастливо улыбнулся,  услышав
звонкий смех Джонни.
   - Ты меня раздавишь, папа! - На самом деле все это ему ужасно нравилось.
   - Как дела, дружок? - Он поставил сына на  ноги,  Джон  смотрел  на  отца
снизу вверх и улыбался.
   - Нормально. А какая у меня новая бита, просто класс!
   - Здорово. Еще ни одного окна не разбил?
   - Конечно нет.
   Сын недовольно дернулся, когда Ник взъерошил его иссиня-черные волосы.  В
Джоне интересно смешались черты Хиллари и Ника: ее  молочно-белая  кожа,  ее
волосы и зеленые глаза Ника. Они с Хиллари были не похожи друг на друга, как
только могут быть не похожи два человека. Хиллари - темноволосая, маленькая,
изящная, Ник - большой, сильный,  светловолосый.  В  мальчике  же,  как  все
говорили, соединились лучшие черты того и другого.
   - Можно я возьму биту с собой на корабль?
   - Не уверен, молодой человек. Только в том случае, если ты пообещаешь  не
доставать ее из чемодана.
   - Но мне обязательно нужно ее взять, папа! Во Франции же нет  бейсбольных
бит.
   - Наверное, - согласился Ник.
   Они ехали во Францию на год,  возможно,  на  полгода,  если  дела  пойдут
неважно. За последнее время Ник заключил там так много контрактов, что решил
сам руководить работой своей  парижской  конторы,  а  в  Нью-Йорке  оставить
ближайшего помощника. И разумеется, он брал с собой Хиллари и  Джона.  Он  и
думать не хотел, чтоб жить там так долго без них, а ехать  было  необходимо.
Сначала Хиллари каждый день причитала, стонала и  жаловалась,  но  последний
месяц она как будто смирилась, а Джон считал, что все это даже интересно. Он
станет учиться в американской школе на Елисейских полях. Ник уже снял  очень
милый дом на авеню Фош. Он принадлежал одному  французскому  графу,  который
год назад, во время паники перед  Мюнхенским  соглашением,  вместе  с  женой
уехал  в  Швейцарию,  а  теперь  счастливо  жил  в  Лозанне  и   не   спешил
возвращаться. Это было очень кстати для Ника, Хил