а  не  самое  подходящее
слово, чтобы описать все, что случилось. Две жизни были погублены, а одна  -
окончательно испорчена. Впрочем, настоятельница догадывалась,  что  Габриэла
все еще пребывает в некотором подобии психологического ступора и не до конца
осознает, что именно с ней произошло.
   - Я понимаю, - сказала она как можно мягче,  зная,  что  сейчас  Габриэле
никто  не  сможет  помочь.  Она  сама  должна  была  вернуть  себе  душевное
равновесие.  Это  было  трудно,  почти   невозможно,   а,   зная   Габриэлу,
настоятельница подумала, что  она,  быть  может,  не  сможет  простить  себя
никогда.
   Габриэла как будто подслушала ее мысли.
   - Я виновата в.., смерти отца Коннорса, матушка, - сказала она, продолжая
глядеть прямо перед собой. Голос  ее  звучал  ровно,  почти  равнодушно,  но
настоятельница видела, как у Габриэлы дрожат губы  и  подбородок.  -  Я  это
хорошо понимаю, - добавила она. - И этот грех останется  со  мной  до  конца
жизни.
   Матушка Григория отступила на шаг назад и смерила  Габриэлу  внимательным
взглядом.
   - Ты должна запомнить одну вещь, дитя мое. Его мать  покончила  с  собой,
когда Джо было четырнадцать. Как ты  знаешь,  это  -  самый  страшный  грех,
поскольку даже убийца, если он  раскается,  может  рассчитывать  прощение  к
милосердие Господне. Душа самоубийцы обречена вечно гореть в аду, и  мы  обе
знаем - почему. Тот, кто уходит из  жизни  добровольно,  виноват  не  только
перед Господом, но и перед своими близкими - перед теми,  кого  он  бросает,
когда уходит в никуда. Так может поступить только слабый, неуверенный в себе
человек. Должно быть, у отца Коннорса был какой-то  скрытый  изъян,  который
позволил ему поступить подобным образом. Основная вина лежит на нем.
   И матушка Григория в упор посмотрела на  Габриэлу.  Эта  маленькая  речь,
которую она  произнесла,  была  своего  рода  отпущением  грехов.  Формально
настоятельница не имела права этого делать,  но  ей  очень  хотелось  помочь
Габриэле, сняв с нее хотя бы часть бремени. С  ее  точки  зрения,  тот,  кто
боялся жизни больше, чем смерти, не заслуживал ни прощения, ни снисхождения,
но она не решилась сказать об этом Габриэле.
   - Ты очень сильный человек, Габи, - проговорила она вместо этого. -  И  я
уверена: какие бы  испытания  ни  выпали  тебе  в  будущем,  у  тебя  хватит
стойкости и мужества, чтобы все это преодолеть. Ты должна накрепко запомнить
- Господь не посылает человеку непосильных испытаний. Каждый раз, когда тебе
будет казаться, что ты больше не можешь,  вспоминай  об  этом.  И  с  Божьей
помощью ты преодолеешь любые трудности.
   Габриэла понимала, что это сказано от всей души, от всего сердца,  однако
сейчас эти слова причинили ей почти физическую боль. Все постоянно  твердили
ей, какая она сильная и мужественная, потом делали ей больно  и  уходили.  И
теперь Габриэла до ужаса боялась подобных разговоров.
   - Никакая я не сильная, - прошептала она, тщетно  стараясь  справиться  с
нахлынувшим на нее отчаянием. - И  не  мужественная!  Почему  мне  постоянно
твердят об этом?..
   Горло ее сжало внезапной судорогой, и она не смогла продолжать.
   Настоятельница положила руку на плечо Габриэлы.
   - Ты  гораздо  сильнее,  чем  тебе  кажется,  -  сказала  она  мягко,  но
убедительно. - Когда-нибудь ты сама это поймешь. Все те, кто обижал тебя,  -
просто слабаки... - Тут настоятельница запнулась, почувствовав, что с ее уст
сорвалось не совсем подходящее слово, однако, поразмыслив, она  решила,  что
лучше, пожалуй, не скажешь.
   - Да, слабаки!.. - повторила она с нажимом. - Ничтожные, слабые  людишки.
Они боятся смотреть в лицо трудностям,  пытаются  самоутверждаться  за  счет
окружающих. И в конце концов, дезертируют с корабля жизни... - "Как Джо, как
твой отец и твоя мать", - подумала матушка Григория, но вслух сказала:
   - Тебе по силам многое из того, что не могут они.
   От этих слов Габриэла снова вздрогнула. Она не могла,  не  хотела  ничего
слышать, но, увы, настоятельница сказала еще не все.  Самое  трудное,  самое
тяжелое было впереди.
   - У меня есть для тебя печальная новость, - сказала  матушка  Григория  и
ненадолго  замолчала.  Она  не  смела  сомневаться  в  правильности  решения
архиепископа, хотя его милосердие оставалось для нее все еще  под  вопросом.
Впрочем, выбора у нее не было. Даже ради Габриэлы  настоятельница  не  могла
нарушить свой обет.
   - Ты должна оставить нашу обитель, Габриэла. Так решил  наш  архиепископ.
Вне зависимости от того, что произошло между тобой и  отцом  Коннорсом...  -
Тут матушка Григория снова ненадолго остановилась.  Ей  отчего-то  перестало
хватать воздуха под взглядом Габриэлы, наполнившимся ужасом. - Что бы  между
вами ни произошло, - продолжила матушка Григория, -  в  стенах,  которые  мы
пытались возвести вокруг тебя,  образовалась  изрядная  трещина,  которая  с
каждым днем будет расти и шириться. Мне даже иногда кажется, что мы получили
указание свыше. Господь дал нам понять, что твоя судьба -  не  здесь,  не  в
монастыре. Твое место в миру, Габриэла.  Так  решил  Господь,  и  мы  должны
склониться перед Его святою волей.
   - Нет, матушка, нет! - вырвалось у Габриэлы. -  Мне  всегда  нравилось  в
монастыре, и я хочу остаться здесь! Пожалуйста! Прошу вас!..
   В ее голосе прозвучали истерические нотки. Габриэла теряла  контроль  над
собой. Вся ее жизнь и судьба зависели от того, что скажет настоятельница.
   Матушка Григория прекрасно это понимала, и  ей  стоило  огромных  усилий,
чтобы взять себя в руки и по крайней мере выглядеть спокойной.
   - Ты не можешь остаться в обители, дитя  мое,  -  сказала  она  тихо,  но
твердо. - Двери нашего монастыря  закрыты  для  тебя  навсегда,  но  это  не
значит, что мы забудем тебя. Ты навсегда останешься в наших сердцах, Габи. Я
обещаю молиться за тебя до  самой  смерти,  но  сейчас  ты  должна  уйти.  В
гардеробной тебе подберут туфли и два платья из тех, что поступили к нам для
благотворительных целей. Кроме того, архиепископ  разрешил  выдать  тебе  из
монастырской кассы пятьсот долларов...
   Глаза Габриэлы помертвели, и  матушка  Григория  невольно  вспомнила  тот
день, когда мать девочки впервые привезла  десятилетнюю  Габи  в  монастырь.
Тогда она выглядела так, словно в монастыре с ней должны были сделать что-то
страшное. Сейчас Габриэле предстояло выйти из монастыря  в  большой  мир,  и
страх в ее глазах был во много раз большим.
   - ..Пятьсот долларов, - повторила  мать-настоятельница,  с  усилием  взяв
себя в руки. Архиепископ разрешил взять  из  кассы  всего  сто  долларов,  и
остальные четыре сотни она сняла со своего собственного маленького  счета  в
банке. Габриэле об этом знать было  не  обязательно.  -  На  эти  деньги  ты
сможешь снять комнату. Как только устроишься - сразу начинай искать  работу.
Я уверена, что ты быстро найдешь себе место: Бог дал  тебе  разум  и  доброе
сердце, и Он защитит тебя. Кроме того, не забывай про свой писательский дар.
Ты не должна бросать это дело, Габи. Трудись, и когда-нибудь  твои  старания
будут вознаграждены сторицей - ты подаришь миру прекрасные рассказы и стихи.
А пока... Будь осторожна и береги себя. И помни: куда бы  тебя  ни  занесло,
наши молитвы всегда пребудут с тобой. Ты поступила нехорошо, но ты дорого за
это заплатила. Прости сама себя, и Бог тебя простит.
   И с этими словами настоятельница снова подняла руку,  чтобы  в  последний
раз коснуться плеча той, которую она любила как родную дочь.
   - Ты должна простить себя, Габи... - повторила она. - А я тебя прощаю.
   Тут  Габриэла  уронила  голову  на  грудь  и   залилась   слезами.   Рука
настоятельницы все лежала у нее на плече, и Габриэле не верилось, что это  -
в последний раз, что она должна уйти и никогда больше не увидит  ни  матушку
Григорию, ни сестер. Монастырь так долго был ей домом - единственным  домом,
который у нее когда-либо был, а настоятельница и сестры  -  ее  единственной
семьей. Но она обманула их ожидания и  предала  их.  Лукавый  змий  победил.
Габриэла доела до конца яблоко с  древа  познания  и  должна  была  навсегда
покинуть Эдем.
   - Я.., не могу уйти... - всхлипнула она. Это была мольба о милосердии, но
настоятельница только покачала головой.
   - Ты должна, Габи. После того, что случилось, ты  не  можешь  остаться  и
жить с остальными послушницами и монахинями. Твой уход будет для них благом.
   - Я клянусь... Клянусь, что никому не скажу ни словечка!
   - Они знают, Габи. В глубине души все они знают, что произошло. Ты должна
понять, что даже если ты останешься, ничто уже не будет по-прежнему  ни  для
них, ни для тебя. Ты будешь постоянно чувствовать, что предала их, и в  один
прекрасный день ты возненавидишь за это и сестер, и себя.
   - Я уже ненавижу себя, - призналась Габриэла, подавив очередное  рыдание.
Она убила единственного мужчину, которого любила, потеряла  его  ребенка,  и
теперь ей предстояло лишиться всего остального.  По  сути,  ее  изгоняли  из
монастыря, и сознание  этого  наполняло  Габриэлу  таким  страхом,  что  она
пожалела,  что  не  может   упасть   мертвой   прямо   здесь,   в   кабинете
настоятельницы. Но самое ужасное заключалось в том, что Габриэла понимала  -
этого не произойдет.
   - Габи... - тихо сказала матушка Григория, поднимаясь из-за стола, как  в
день их первой встречи.
   Ей было так же тяжело, как и ее любимой воспитаннице, но она старалась не
подавать вида. - Тебе пора идти, Габи.
   Габриэла была так потрясена, что перестала даже  плакать.  Настоятельница
вручила ей конверт с деньгами, удостоверением  личности  и  ее  водительской
лицензией. Потом она достала из ящика стола тонкую тетрадь. Это был дневник,
который  Габриэла  вела  на  протяжении  всего  знакомства  с  Джо.  О   его
существовании, кроме самой настоятельницы,  знала  только  сестра  Анна,  но
матушка Григория была уверена, что та будет молчать.
   Габриэла сразу узнала свой дневник, и руки ее затряслись.
   - Я... Вы... - Она с трудом встала с кресла, и  матушка  Григория  крепко
обняла ее.
   - Я всегда буду любить тебя, Габи...  -  эти  слова  были  обращены  и  к
десятилетней девочке, которой Габриэла когда-то была, и к взрослой  женщине,
которой  она  станет,  когда  труднопреодолимый  перевал  останется  позади.
Габриэле предстоял еще долгий путь, и настоятельница  знала,  что  он  будет
опасен и тернист.
   - Я тоже люблю вас, матушка. И я.., не могу уйти от вас. Не гоните  меня,
пожалуйста... - Она прижималась рукой  к  грубой  черной  шерсти  монашеской
накидки и снова чувствовала себя маленькой девочкой,  у  которой  никого  не
осталось на свете.
   - Я всегда буду с тобой, Габриэла. Я буду молиться за тебя.
   И, не сказав больше ни слова, настоятельница  подвела  Габриэлу  к  двери
кабинета и, отворив ее, сделала  знак  ожидавшей  в  коридоре  сестре  Марии
Маргарите.
   Габриэла шагнула в коридор и обернулась, чтобы в последний раз посмотреть
на матушку Григорию. Слезы ручьями сбегали по ее щекам.
   - Прощайте, - шепнула она. - Я всегда буду любить вас.
   - Да поможет тебе  Господь,  -  ответила  настоятельница  и,  перекрестив
Габриэлу, повернулась к  ней  спиной.  Дверь  бесшумно  закрылась.  Габриэла
некоторое время стояла перед ней неподвижно, все еще не веря в то, что с ней
произошло. Для нее как будто затворилась  дверь  к  сердцу  матери,  которой
настоятельница была для нее все эти годы.  Габриэла  не  знала,  что  по  ту
сторону дверей старая монахиня тихо плачет, уронив голову на стол.
   Сестра Мария Маргарита отвела всхлипывающую Габриэлу  на  склад,  где  ей
выдали комплект нижнего белья и старые, но  добротные  и  крепкие  туфли.  С
платьями  неожиданно  возникло  затруднение.  За  последние  полторы  недели
Габриэла сильно похудела, поэтому одежда висела на ней  как  на  вешалке.  В
конце  концов  она  остановилась  на  мешковатом  сарафане  из  темно-синего
полиэстера с желтым набивным рисунком, который был номера на два больше, чем
надо, и на еще  более  уродливом  черном  с  блестками  платье.  Оно  сидело
несколько лучше, чем сарафан, да и черный цвет гораздо больше соответствовал
душевному настрою Габриэлы. Она быстро обменяла одно черное платье на другое
и сложила в побитый фибровый чемодан свои немногочисленные пожитки.
   В последнюю очередь Габриэла  сняла  свой  черный  головной  платок.  Она
вспоминала, как много раз снимала его для Джо, когда они тайком встречались.
Теперь она расставалась с апостольником навсегда  -  и  вместе  с  ним  и  с
сестрами, с монастырем и со всем, что он для  нее  значил.  Это  была  цена,
которую ей пришлось заплатить за несколько часов блаженства.
   Бережно уложив апостольник на стол, застланный светлой клеенкой, Габриэла
выпрямилась и повернулась к сестре Марии.  Их  взгляды  встретились,  и  они
некоторое время молча смотрели друг на друга. Сестра  Мария  Маргарита  была
первой, кто встретил Габриэлу на пороге монастыря много лет назад. С тех пор
она почти  не  изменилась  и  по-прежнему  напоминала  колдунью,  но  теперь
Габриэла твердо знала, что  эта  колдунья  была  доброй.  Все  обитательницы
монастыря желали ей только добра, но она сама все испортила...
   - Прощайте... - одними губами  произнесла  Габриэла,  и  старая  монахиня
крепко обняла ее. Обет молчания все еще запрещал ей говорить, но не запрещал
плакать, и несколько мгновений обе они  проливали  слезы  над  неизбежностью
расставания  и  над  неизвестностью,  которая  ждала  Габриэлу  за   порогом
монастыря. Ее судьба должна была стать жестоким уроком  для  остающихся,  но
старая привратница знала, что никогда и ни за что не расскажет никому о том,
какое бесконечное горе она увидела в глазах этой молодой женщины в последние
минуты ее пребывания в монастыре.
   Наконец они разжали объятия. Габриэла вышла к воротам монастыря вслед  за
той, что на протяжении двенадцати лет была ее сестрой, а теперь должна  была
остаться на берегу широкого и бурного моря, в плавание по  которому  уходила
маленькая лодочка Габриэлы. Сестра-привратница медленно  отворила  маленькую
калитку. Секунду Габриэла колебалась, потом шагнула за порог и остановилась,
не в силах совладать с дрожью в коленях. Это был  шаг  в  пустоту,  во  мрак
неизвестности. Габриэла обернулась в отчаянии,  бросив  на  старую  монахиню
последний взгляд, исполненный мольбы. Но  Мария  Маргарита  только  покачала
головой и медленно затворила калитку. Полуденное  солнце  ярко  блеснуло  на
латунном кольце, и Габриэла услышала лязг задвигаемого засова.
   Отныне монастырь перестал для нее существовать. Габриэла осталась одна.

Глава 3

   Габриэла долго стояла за воротами монастыря. Она просто  не  знала,  куда
теперь идти, что делать, с чего начать.  Единственное,  о  чем  она  была  в
состоянии думать, это о том,  что  всего  за  несколько  дней  она  потеряла
любимого, ребенка, семью,  дом.  Всю  жизнь.  Только  сейчас  к  ней  пришло
осознание огромности этой потери. Габриэла  даже  пошатнулась,  но  устояла.
Стучаться  в  дверь,  которая  закрылась  для  нее  навсегда,  скрестись   в
неподатливое дерево и умолять, чтобы ее впустили обратно, было бесполезно  -
она понимала это слишком хорошо. Этим она только еще больше огорчила бы тех,
кого она любила и кто любил ее. Поэтому, переложив чемоданчик в другую руку,
Габриэла медленно побрела прочь.
   Она знала, что должна найти где-то комнату и работу. Посоветоваться  было
не с кем. У нее не было в Нью-Йорке ни одного знакомого. Даже адресов  своих
бывших однокурсниц по университету Габриэла не могла припомнить. Да и  знала
ли она их? Все свои надежды на будущее она связывала с монастырем.  Ей  было
незачем заводить мирские знакомства.
   В конце концов Габриэла села  на  первый  попавшийся  автобус,  идущий  к
центру города, решив для себя сойти на десятой остановке, но вскоре  сбилась
со счета. В итоге она  сошла  на  перекрестке  Восемьдесят  шестой  улицы  и
Третьей авеню. Зачем она сюда приехала? Пока она тряслась в автобусе, у  нее
появилась безумная идея попробовать разыскать отца. Она  вошла  в  ближайшую
телефонную будку и позвонила в адресный стол Бостона.  Ей  ответили,  что  в
этом городе нет ни одного Джона Харрисона, который родился бы в указанном ею
году.
   В конце концов, так ничего и  не  добившись,  Габриэла  повесила  трубку.
Недавно ей исполнилось двадцать три, но она вынуждена  была  начинать  жизнь
сначала, чувствуя себя как малый ребенок - ничего  не  знающий  и  почти  не
ориентирующийся в окружающей действительности. Даже просто переходить улицы,
если на них не было светофора, она отвыкла.
   Выходя из будки, Габриэла почувствовала легкое головокружение  и  поняла,
что ей следует поесть. В последний раз она  завтракала  еще  в  больнице,  а
сейчас было уже за полдень. Голода она, правда, не чувствовала.
   Она еще немного постояла возле  будки.  Мимо  нее  в  обоих  направлениях
бежали, спешили люди. У каждого, казалось, была какая-то цель, и только  она
одна никуда не торопилась, застыв на месте словно увесистый  камень  посреди
бурной реки. В конце концов ей стало  даже  немного  не  по  себе.  Габриэла
заставила себя зайти в небольшое кафе, которое находилось совсем рядом.  Там
она заказала чашку чая и булку и долго  сидела,  глядя  прямо  перед  собой.
Машинально отщипывая от булки крошечные кусочки, она отправляла их в  рот  и
вспоминала последние  слова  матушки  Григории.  Настоятельница  назвала  ее
сильной. Габриэла вновь и вновь  удивлялась  тому,  почему  все  считают  ее
какой-то особенной, не такой, как все. Эта фраза стала для  нее  уже  чем-то
вроде дурной приметы, несомненного признака того, что те,  кого  она  любит,
вот-вот оставят ее одну. Этими словами они словно подготавливали Габриэлу  к
неизбежному, зная, что  без  их  помощи  и  поддержки  сила  и  мужество  ей
действительно понадобятся.
   Допив свой остывший чай, Габриэла подобрала со  стойки  брошенную  кем-то
газету и нашла в ней раздел о сдаче жилья.  В  газете  перечислялись  адреса
небольших отелей и пансионов, и Габриэла с удивлением обнаружила,  что  один
из них находится совсем недалеко, на  Восемьдесят  восьмой  улице,  рядом  с
Ист-Ривер. Что ж, для начала это годилось. Впрочем, это еще  вопрос,  сможет
ли она позволить себе снять там комнату. У нее  пока  не  было  работы.  Кто
знает, сколько это  может  стоить.  Пятисот  долларов  матушки  Григории  (а
Габриэле почему-то казалось,  что  вовсе  не  архиепископ  снабдил  ее  этой
скромной суммой) могло хватить ей не больше, чем на месяц.
   Но  Габриэла  чувствовала  себя  еще  слишком  усталой  и  слабой,  чтобы
разыскивать что-то совсем  дешевое,  поэтому  она  все  же  решила  попытать
счастья в пансионе на Восемьдесят восьмой  улице.  Расплатившись  за  чай  и
булку, она взяла свой чемодан и медленно вышла на улицу.
   Несмотря на то что осень выдалась теплая и день стоял солнечный, Габриэла
постоянно мерзла. Кроме того, все тело  у  нее  болело,  словно  избитое,  и
последние кварталы на спуске к Ист-Ривер она  преодолела  словно  в  тумане.
Единственный вопрос, который сверлил ее мозг, был о цене  комнаты.  Габриэле
еще никогда не приходилось самой о себе заботиться, и она просто  не  знала,
сколько стоят самые обычные вещи. Ясно только, что на пятьсот  долларов  она
долго не протянет. Доллар с четвертью, который она отдала  за  чашку  чая  и
булку, показался ей огромной суммой. Ведь надо еще  купить  себе  что-то  из
теплых вещей, поскольку не за горами была холодная нью-йоркская зима. И  все
же она была благодарна настоятельнице за деньги: без них ее  положение  было
бы просто отчаянным.
   Пансион, о котором говорилось в газете, Габриэла нашла не сразу. В первый
раз она прошла мимо, не обратив внимания на скромную  вывеску  в  запыленном
окне.  Только  когда  впереди   блеснула   серебристо-стальная   река,   она
спохватилась и, ориентируясь по номерам домов, верн