вдруг  он  что-нибудь  скажет  о
Мэтте?
   - Что ж, хорошо, - согласилась Лайза, но Мередит понимала, что Мэтт в  ее
мнении падает все ниже по мере того, как проходили  дни,  а  письма  все  не
было.
   Джонатан с приятелями пили в салоне. Появление Мередит и Лайзы  привлекло
всеобщее внимание, и девушкам не  составило  труда  получить  приглашение  к
ужину. Почти целый час Мередит сидела лишь в нескольких футах от того места,
где когда-то стояла с Мэттом  у  стойки  бара,  но  на  этот  раз  наблюдала
блестящую игру Лайзы, достойную "Оскара" и одурачившую Джонатана  настолько,
что тот поверил, будто она перешла на другой факультет и  теперь  собирается
заняться геологией и специализироваться в нефтеразведке. Но, к сожалению,  в
этот вечер Мередит узнала о бурении гораздо больше, чем ей  хотелось  бы,  и
почти ничего о Мэтте.
   Две  недели  спустя  врач  уже  не  улыбался  и   уверенность   сменилась
озабоченностью.  Снова  началось  кровотечение,  на  этот  раз  куда   более
обильное. Мередит ушла от доктора со строгим напутствием двигаться как можно
меньше. Как хотела она, чтобы Мэтт был рядом!
   Добравшись до дома, она позвонила Джули, чтобы  поговорить  с  кем-то  из
близких Мэтта. Перед этим Мередит разговаривала с Джули еще дважды, и каждый
раз и она и Патрик сообщали, что получили весточку от Мэтта.
   Этой ночью Мередит долго лежала без сна, умоляя  малыша  потерпеть  и  не
торопиться  на  свет,  заклиная  Мэтта  написать  ей.  Прошел  уже  месяц  с
последнего письма. В нем он сообщал, что очень занят и устает к вечеру.  Это
можно было понять, но в таком случае почему Мэтт регулярно переписывается  с
семьей?
   Мередит, словно желая защитить малыша, загородила ладонями живот.
   - Твой папа, - прошептала она, - получит от меня  очень  строгое  письмо,
вот тогда узнает!
   По-видимому, угроза сработала, потому что Мэтт проехал  в  машине  восемь
часов, чтобы добраться до телефона. Она была так рада слышать его, что  едва
не сломала трубку, но его голос почему-то казался  холодноватым  и  довольно
резким.
   - Коттедж так и не освободился, - сообщил он. - Я нашел  другой  домик  в
маленькой деревне. Правда, смогу приезжать туда только по выходным.
   Но теперь Мередит не могла ехать,  поскольку  доктор  велел  являться  на
осмотр каждую неделю, поменьше ходить и почти весь день лежать. Однако ей не
хотелось пугать Мэтта, рассказав об угрозе выкидыша. С другой  стороны,  она
была так зла на него за упорное молчание  и  так  боялась  за  ребенка,  что
решила не скрывать правду.
   - Я не могу приехать. Доктор  велел  оставаться  дома  и  постараться  не
делать резких движений.
   - Странно, - отпарировал он, - весьма странно. На прошлой неделе прилетал
Соммерс  и  рассказывал,  что  ты  со  своей  подругой  Лайзой  появились  в
"Гленмуре" и очаровали всех мужчин.
   - Это было до того, как я ездила к доктору.
   - Понятно.
   - А ты требуешь от меня, -  с  непривычным  для  нее  сарказмом  отрезала
Мередит, - торчать у телефона день за днем и ждать, пока соизволишь написать
письмо?
   -  Могла  бы  попытаться  для  разнообразия!  -  бросил  он.  -   Кстати,
корреспондент из тебя тоже неважный.
   Мередит восприняла это как насмешку над стилем ее посланий  и  взбесилась
так, что едва не повесила трубку.
   - По-видимому, больше тебе нечего сказать?
   - По-видимому.
   На этом разговор закончился,  и  Мэтт,  бессильно  прислонившись  лбом  к
стене, закрыл глаза, пытаясь выбросить из памяти и телефонный звонок и муки,
им причиненные. Он пробыл в Венесуэле всего три месяца, а Мередит больше  не
собиралась в Южную Америку, и вот уже несколько недель от  нее  не  было  ни
слова. Кроме того, она успела возобновить прежнюю светскую жизнь  и  солгала
насчет того, что врач велел ей лежать дома в постели.
   "Ей всего восемнадцать, - с горечью напомнил себе  Мэтт.  С  чего  бы  ей
сидеть в одиночестве?"
   -  Дьявол!  -  беспомощно  пробормотал  он,  сознавая  бесполезность   их
отношений, но через несколько минут  решительно  выпрямился.  Еще  несколько
месяцев, и дела на буровой пойдут лучше, и Мэтт настоит на  том,  чтобы  ему
дали несколько выходных - тогда можно будет слетать домой и увидеться с ней.
Мередит ни писала и что бы ни делала; сердцем Мэтт чувствовал, что  это  все
еще так. Он побывает дома и, когда они будут  вместе,  сможет  уговорить  ее
поехать с ним в Венесуэлу.
   Мередит повесила трубку, бросилась на постель и горько разрыдалась.  Мэтт
словно между прочим сообщил о том, что нашел подходящее жилье, и похоже, ему
все равно, приедет она или нет.
   Выплакавшись, она вытерла глаза и написала ему длинное письмо,  извиняясь
за то, что была таким "плохим корреспондентом", за то, что вышла из себя, и,
пожертвовав гордостью, призналась, как много  значат  для  нее  его  письма.
Кроме того, Мередит подробно рассказала о визите к врачу.
   Закончив письмо, она  отнесла  его  вниз,  Альберту.  Она  уже  давно  не
сторожила  у  почтового  ящика  в  ожидании  писем,  которые  все  равно  не
приходили. Альберт, выполнявший обязанности дворецкого и водителя,  как  раз
вошел с пыльной тряпкой в руках. Миссис Эллис взяла трехмесячный  отпуск,  и
Альберт неохотно принял на себя и ее работу.
   - Альберт, пожалуйста, будьте так добры, отправьте  письмо,  -  попросила
Мередит.
   - Конечно, - кивнул дворецкий, и как только Мередит ушла, отнес письмо  в
кабинет мистера Бенкрофта, открыл антикварный секретер  и  бросил  очередное
послание на пачку других, половина из которых  была  оклеена  венесуэльскими
марками.
   Мередит направилась к  себе  и  уже  почти  добралась  до  кресла,  когда
началось сильное кровотечение. Пришлось провести два дня в крыле  "Бенкрофт"
госпиталя "Сидар-Хиллз", названном в  честь  ее  семьи,  сделавшей  огромные
пожертвования  госпиталю.  Все  это  время  она  молилась   о   том,   чтобы
кровотечение не возобновилось и чтобы Мэтт каким-то  чудом  оказался  здесь.
Мередит хотела своего мужа  и  своего  ребенка  и  не  могла  отделаться  от
ужасного чувства, что теряет обоих.
   Доктор Арлидж выписал ее из больницы с условием, что Мередит  пролежит  в
постели все оставшиеся до родов месяцы. Вернувшись домой,  Мередит  написала
Мэтту письмо, в котором не только сообщила, как  велика  опасность  потерять
ребенка, но и сделала все, чтобы как следует напугать мужа.  Пусть  побольше
тревожится за нее! Она была готова сделать все на свете, лишь  бы  постоянно
оставаться в его мыслях.
   Она почти не вставала, и этот строгий  режим,  казалось,  решил  проблему
угрозы выкидыша, но  теперь,  когда  Мередит  могла  лишь  читать,  смотреть
телевизор  и  беспокоиться  о  будущем,   вынужденное   безделье   постоянно
возвращало ее к ужасающей реальности:
   Мэтт, очевидно, находил ее идеальной партнершей в постели, но  теперь,  в
разлуке, забыл и думать о ней.
   Она постепенно смирялась  с  мыслью,  что  придется  воспитывать  ребенка
одной. Но не об этом, как оказалось, нужно было волноваться. К концу  пятого
месяца, среди ночи, у Мередит снова началось кровотечение. И на этот раз  ни
медики, ни уход, ни  новейшее  оборудование  оказались  не  в  силах  спасти
малышку, названную Элизабет, в честь матери  Мэтта.  Сама  Мередит  едва  не
умерла и три дня оставалась в  критическом  состоянии.  Неделю  после  этого
пришлось пролежать под  капельницей,  в  путанице  многочисленных  трубок  с
иглами, отходящих от вен. И все это время Мередит  тревожно  прислушивалась,
не звучат  ли  быстрые  уверенные  шаги  Мэтта  в  коридоре.  Филип  пытался
дозвониться ему, но не смог, так что пришлось послать телеграмму.
   Мэтт не приехал. И не звонил. Однако на вторую неделю в госпиталь  пришла
ответная телеграмма, короткая, прямая и убийственная: "Развод - превосходная
идея. Действуй".
   Мередит была так потрясена, так уничтожена этими  четырьмя  словами,  что
отказывалась поверить, будто он способен на подобное, особенно сейчас, когда
она в больнице!
   - Лайза, - истерически всхлипывала она, - прежде чем  сделать  такое,  он
должен был возненавидеть меня, но я ничего плохого ему  не  сделала!  Он  не
посылал эту телеграмму, не посылал! Не мог!
   Она уговорила Лайзу дать еще один спектакль, на  этот  раз  для  служащих
телеграфной компании  "Вестерн  юнион",  чтобы  точно  установить,  кто  дал
телеграмму. Служащие, хотя и  неохотно,  все  же  признали,  что  телеграмма
действительно была послана Мэтью Фаррелом из Венесуэлы и в  качестве  оплаты
предъявлена кредитная карточка.
   В холодный декабрьский день за Мередит закрылись двери  госпиталя.  Слева
от нее шла Лайза, справа - отец. Мередит поглядела  в  ясное  синее  небо  и
поразилась, насколько оно кажется чужим.., странным.., неприветливым. И весь
мир был чужим. Враждебным.
   По настоянию отца Мередит записалась в университет на  зимний  семестр  и
снова стала жить в одной комнате с Лайзой. Она поступила так потому,  что  и
отец и подруга желали этого, ведь когда-то учеба так много значила для  нее.
Мередит вспомнила, что можно улыбаться и даже смеяться. Доктор  предупредил,
что с каждой последующей беременностью  увеличивается  риск  не  только  для
ребенка, но и для нее самой. Мысль о том, что она обречена  навеки  остаться
бездетной, больно ранила, но со временем она сумела  справиться  и  с  этим.
Жизнь успела нанести ей жестокие удары, но Мередит все вынесла,  пережила  и
обнаружила  в  себе  внутреннюю  силу,  о  существовании  которой  даже   не
подозревала.
   Отец нанял адвоката, который занялся бракоразводным  процессом.  О  Мэтте
она ничего не слышала, но постепенно смогла приучиться думать о нем без боли
и неприязни. Он, очевидно, женился на ней из-за  денег,  и  потому  что  она
забеременела. Поняв, что все ее деньги  находятся  под  контролем  отца,  он
просто отделался от нежеланной жены. Проходили недели, и  Мередит  перестала
даже осуждать его, ведь причины, по которым она  вышла  за  Мэтта,  тоже  не
отличались  бескорыстием  -  она   забеременела   и   боялась   расхлебывать
последствия в одиночку. И хотя Мередит не раз говорила, что любит Мэтта,  он
никогда не обманывал ее клятвами в вечной любви, просто сама  Мередит  ввела
себя в заблуждение, поверив этому. Их брак с самого начала был обречен.
   Во время первого года учебы Мередит  часто  встречалась  в  "Гленмуре"  с
Джонатаном Соммерсом. Именно он рассказал, что  отцу  так  понравились  идеи
Мэтта, что он основал с ним компанию с ограниченной ответственностью, вложив
туда немалый капитал.
   И предприятие окупилось. За последующие одиннадцать лет все, что  затевал
Мэтт,  начинало  приносить  немалые  доходы.  Статьи  о  нем,  неизменно   в
сопровождении снимков, едва ли не ежедневно появлялись в журналах и газетах.
И конечно, так же часто попадались на глаза Мередит,  но  она  была  слишком
занята собственной карьерой и не обращала внимания  на  все,  чем  занимался
Мэтт. Зато пресса жадно интересовалась каждым его  шагом.  Один  год  сменял
другой,  но  репортеры  по-прежнему  были   одержимы   успехами   блестящего
финансиста и алчно следили за его многочисленными  романами.  Среди  легиона
очаровательных подруг  по  постельным  играм  насчитывалось  даже  несколько
кинозвезд.
   Для простых людей Мэтт был воплощением американской мечты, живым примером
того, как бедный парнишка может выбиться в миллионеры, имея такие  качества,
как ум и трудолюбие. Но для Мередит он был просто  незнакомцем,  чужаком,  с
которым она когда-то была слишком близко знакома. И поскольку она так  и  не
взяла его фамилию и, кроме отца и  Лайзы,  никто  в  городе  не  знал  о  ее
замужестве, широко разрекламированные связи Мэтта с другими женщинами  почти
не доставляли ей ни боли, ни смущения.

Глава 12

Ноябрь 1989 года

   Ветер срывал с волн белые шапки пены и накатывал огромные водяные валы на
песчаный пляж, раскинувшийся на двадцать футов ниже каменистого карниза,  по
которому Барбара Уолтере шла рядом с  Мэтью  Фаррелом.  За  ними  неотступно
следила камера: глаз из темного стекла  фиксировал  каждый  шаг  парочки,  -
словно  заключая  их  в  рамку  с  живописным  пейзажем:  на   заднем   фоне
величественное, больше похожее на дворец, калифорнийское  поместье  Фаррела,
Кармел, слева - бушующий Тихий океан.
   Туман клубился, окутывая все толстым, колеблющимся  покрывалом,  уносимым
все дальше теми же буйными порывами  ветра,  которые  безжалостно  путали  и
лохматили волосы Барбары и бросали горсти песка в объектив  камеры.  Уолтере
остановилась в заранее определенном месте, повернулась  спиной  к  океану  и
начала задавать вопросы Фаррелу.  Камера  послушно  повернулась,  но  теперь
фиксировала лишь людей, отгороженных от внешнего мира  тоскливой  декорацией
серого тумана. Ветер все хлестал Барбару по лицу длинными прядями волос.
   - Стоп! - раздраженно крикнула Уолтере, откидывая волосы с глаз,  пытаясь
оторвать прилипшие к губам волоски, и, повернувшись к гримерше, приказала:
   - Трейси, не можете ли вы привести в порядок  мою  прическу  хотя  бы  на
полчаса?
   -  Попробовать  клей  Элмера?  -  предложила  Трейси,  неуклюже   пытаясь
пошутить, и показала на фургон, припаркованный под кипарисами,  на  западном
газоне поместья Фаррела.  Извинившись,  Барбара  и  гримерша  направились  к
фургону.
   - Ненавижу туман! - провозгласил оператор, зло обозревая густые буроватые
клубы, совершенно скрывшие береговую линию, заслонившие  панорамный  вид  на
Хаф Мун Бэй, который прекрасно  подошел  бы  для  кинематографического  фона
этого интервью. - Ненавижу туман, - повторил он, поднимая к небу разъяренную
физиономию. - И ветер тоже, черт бы все это побрал!
   Он адресовал свои жалобы прямиком Всевышнему, и  словно  в  ответ  горсть
песка закрутилась у ног оператора миниатюрным смерчем, ударила в грудь  и  в
лицо.
   Ассистент оператора хмыкнул:
   - Очевидно, Господь тоже не питает к тебе особой симпатии, - заметил  он,
наблюдая, как разгневанный шеф стряхивает  песчинки  с  бровей,  и  протянул
чашку дымящегося кофе:
   - Как насчет глоточка?
   - И это ненавижу, - пробормотал оператор, но чашку все-таки взял.
   Ассистент кивком указал на высокого мужчину, стоявшего в нескольких ярдах
от них и глядевшего на океан:
   - Почему бы не попросить Фаррела унять ветер и развеять  туман?  Судя  по
тому, что я слышал, Господь, возможно, принимает приказания Фаррела.
   - Если хотите знать, - усмехнулась Элис Чемпион, подходя к  операторам  с
чашкой в руках, - Мэтью Фаррел и есть Господь Бог.
   Мужчины  смерили  сценаристку  ироническими  взглядами,  но   ничего   не
ответили, и Элис поняла, что это молчание говорило пусть о неохотном, но все
же невольном почтении к этому человеку.
   Девушка внимательно изучала Фаррела поверх края чашки, но тот по-прежнему
смотрел куда-то вдаль - одинокий, недоступный правитель финансовой  империи,
называемой "Интеркорп", империи, созданной его дерзостью и трудом.  Высокий,
неотразимый монарх, выросший  среди  сталелитейных  заводов  Индианы,  Мэтью
Фаррел  умудрился  избавиться   от   черт   характера,   выдававших   низкое
происхождение.
   И теперь, пока он, стоя на карнизе,  ожидал  продолжения  интервью,  Элис
подумала о том, что он просто излучает удачливость, успех и энергию. И силу.
От Мэтью Фаррела исходила дерзкая, хищная  сила.  Да,  загорелый,  стройный,
элегантно одетый человек... Но даже безупречный  костюм,  сшитый  у  лучшего
портного, и вежливая улыбка не могли скрыть жестокости и полного  отсутствия
жалости в этом человеке - качеств, заставлявших  окружающих  пытаться  всеми
силами угодить ему и ни в коем случае  не  ожесточить.  Такой  враг  опасен.
Словно все его существо молчаливо предупреждало: подумай тысячу раз,  прежде
чем пытаться перейти дорогу Мэтью Фаррелу.
   - Мистер Фаррел!  -  окликнула  Барбара  Уолтере,  выходя  из  фургона  и
придерживая обеими  руками  норовившие  разлететься  волосы.  -  Невозможная
погода!  Придется  разговаривать  в  доме.  Установка  оборудования   займет
несколько минут. Нельзя ли нам устроиться в гостиной?
   - Конечно, - кивнул Мэтт, скрывая раздражение заученной  улыбкой.  Он  не
любил репортеров, и согласился встретиться с Барбарой Уолтере  лишь  потому,
что любая очередная заметка  о  его  личной  жизни  и  романтических  связях
служила прекрасной рекламой "Интеркорпа", а когда речь шла  о  его  империи,
Мэтт  был  готов  на  любые  жертвы.  Девять  лет  назад,  после   окончания
венесуэльского  контракта,  Мэтт  использовал  премию  и  деньги,  вложенные
Соммерсом,  на  покупку  небольшой  компании,   производившей   запчасти   к
автомобилям и в то время находившейся на грани  банкротства,  а  год  спустя
продал ее в два раза дороже первоначальной стоимости. На свою долю прибыли и
деньги, взятые в кредит  в  банке  и  у  отдельных  вкладчиков,  он  основал
"Интеркорп",  и  в  следующие  несколько   лет   продолжал   скупать   почти
разорившиеся компании, оказавшиеся в беде не из-за  плохого  руководства,  а
из-за недостатка оборотного капитала, а потом,  быстро  выправив  положение,
ждал очередного покупателя.
   Позже  он  изменил  политику  и  вместо  продажи  приобретал  все   новые
предприятия. В результате всего за десять  лет  "Интеркорп"  превратилась  в
могучую финансовую империю, совсем такую, как представлял  себе  Мэтт,  пока
трудился дни и ночи на сталелитейном заводе и потел на  буровой.  И  сегодня
"Интеркорп" стала огромным конгломератом с главной конторой в Лос-Анджелесе,
контролирующим такие отрасли, как научно-исследовательские  фармацевтические
лаборатории и текстильные фабрики.
   До сих пор Мэтт приобретал только выставленные на  продажу  компании.  Но
год назад  он  начал  вести  переговоры  о  покупке  фирмы  по  производству
электронного оборудования  с  мультимиллионным  капиталом,  расположенной  в
Чикаго. Собственно  говоря,  руководители  компании  сами  предложили  Мэтту
купить ее.
   Идея понравилась Фаррелу, но после многих часов  обсуждений  и  совещаний
совет  директоров  "Хаскелл  электронике"   неожиданно   отказался   принять
выработанные и согласованные условия. Рассерженный напрасной тратой денег  и
времени, Мэтт решил захватить компанию с согласия руководства или без оного.
Началось широко разрекламированное сражение,  закончившееся  победой  Мэтта.
Директора остались лежать на поле битвы, а Мэтт получил очередное прибыльное
предприятие. Однако заодно с победой Мэтт приобрел  репутацию  безжалостного
хищника, готового идти по трупам, чтобы добиться цели. Однако это ничуть  на
него не подействовало, во всяком случае, не больше, чем слава международного
плейбоя, которую также приписывала ему пресса. Антиреклама  и  невозможность
иметь личную жизнь, скрытую от назойливых глаз, стали ценой успеха,  и  Мэтт
принял это с тем же философским безразличием, какое чувствовал к назойливому
лицемерию  общества  и  предательству  конкурентов  по  бизнесу.   Появились
неизменные спутники блестящего успеха - прихлебатели и враги,  и  общение  с
ними сделало его чрезвычайно циничным и настороженным, приходилось платить и
эту цену.
   Но волновало его серьезно совсем другое  -  никакие  достижения,  никакие
победы больше не доставляли ему особенной радости. Тот подъем духа,  который
он испытывал когда-то при  очередном  завоевании,  давно  уже  покинул  его,
возможно, потому, что теперь все давалось гораздо легче, чем раньше. Слишком
немногие осмеливались бросать ему вызов, по крайней мере пока, речь не зашла
о "Хаскелл электронике". Только решение захватить компанию принесло с  собой
нечто вроде прежнего опьянения битвой и возбужденного предвкушения  схватки.
"Хаскелл" поистине требовала огромного напряжения  сил  и  воли:  корпорация
нуждалась в полнейшей  реконструкции.  Слишком  многочисленное  руководство,
чересчур устаревшее оборудование, отставшая от жизни политика  маркетинга  -
все это прид