о смеха, вызвать не способно. Нет, звонки есть, и даже много. Но, когда я называю цену, люди либо ржут, либо матерятся. В общем, на такую приманку может клюнуть только коллекционер, маньяк. Тот самый, который умыкнул из ботанического сада яблоню Азизбекова.
     - Две яблони, - поправил Сорокин.
     - Что? - Забродов, казалось, удивился. - А, ну да, две.
     Тем более. Прочтет он мое объявление и подумает: это что же такое? Я думал, такая яблоня у меня одного есть, а теперь какой-нибудь лох забашляет этому чокнутому садоводу, и у него такая же будет? Дудки! Надо, значит, яблоньку перекупить, пока в чужие руки не уплыла...
     - Авантюрист, - с отвращением процедил Сорокин. - Козел-провокатор...
     - Ты, главное, запомни номер джипа, - перебил его Забродов, - и сиди тихо, ни во что не вмешивайся.
     - Не нравится мне это, - сказал Сорокин.
     - А кому нравится? - ответил Илларион.
     Между тем серебристый джип дополз наконец до калитки и остановился. Из него выпрыгнул широкоплечий молодой человек в майке без рукавов, обнажавшей отлично развитую мускулатуру рук, и без лишних церемоний принялся открывать ворота. Сорокин возмущенно крякнул и начал подниматься из-за стола.
     - Сидеть, - тихо сказал ему Забродов, и полковник сел.
     Забродов, наоборот, встал, и, как-то странно скособочившись, бессильно ссутулив плечи, засеменил к воротам. Сорокину захотелось тряхнуть головой: по дорожке мимо веранды шел настоящий старик. "Клоун, - подумал Сорокин, - как есть клоун..."
     Потом он вспомнил, что Забродов упоминал о каком-то серебристом джипе в связи с происшествием в имении графов Куделиных, и понял, почему Илларион так странно отреагировал на появление гостей. "Чепуха, - решил Сорокин. - Напрасно Илларион разводит тут шекспировские страсти. Этих джипов в Москве - пруд пруди. Называется, попал пальцем в небо. Хотя, с другой стороны, джипов-то навалом и серебристых среди них тоже хватает, но людей, которые готовы убить человека из-за пары саженцев и при этом разъезжают именно на серебристых джипах, наверное, не так уж много. Их наверняка не сотни и даже не десятки, а считанные единицы. А может быть, и не единицы даже, а единица... Одна. Одна-единственная гнилая единица - тварь, для которой жизнь человеческая дешевле яблоневого саженца." Неужели все так просто?
     Отрастил чеховскую бородку, привел в порядок чужой садовый участок, дал объявление в газету и готово - поймал преступника! Мне бы так... Интересно, что этот сумасшедший намерен делать дальше?"
     Илларион возле калитки о чем-то оживленно беседовал с мускулистым молодым человеком - похоже, не хотел пускать его во двор на машине. Наконец терпение молодого человека лопнуло, он небрежным движением загорелого локтя отодвинул Забродова с дороги, распахнул ворота и сделал приглашающий жест рукой. Джип проехал немного вперед, а во двор, пятясь задом, рывками заполз микроавтобус.
     Из дома вышла Анна с тарелкой в руках. На тарелке лежал покрытый мелкими капельками воды кусок масла. Женщина присела рядом с Сорокиным. Полковник немного подождал, а потом мягко отнял у нее тарелку и поставил на стол.
     - Они? - едва слышно спросила Анна.
     - Не знаю, - так же тихо ответил Сорокин. - Илларион думает, что да.
     Микроавтобус продолжал пятиться до тех пор, пока его задние колеса не зарылись в рыхлую почву грядок. Он натужно взревел двигателем, выпустив из закопченной выхлопной трубы густое облако черного дыма, два раза дернулся и заглох. Сорокин досадливо крякнул и подумал, как это хорошо, что здесь нет тещи. Если бы Валерия Матвеевна увидела чужую машину посреди своего укропа, дело могло бы дойти до кровопролития.
     Во дворе уже было полно народу - таких же мускулистых, легко одетых, коротко подстриженных и уверенных в себе молодых людей, как и тот, что первым вышел из джипа.
     Золотые цепи и тяжелые перстни ярко блестели на солнце;
     Сорокин между делом подумал, что если бы всю эту шайку как-нибудь вырубить и обобрать, то на выручку от продажи золота можно было бы купить очень неплохой автомобиль, а то и не один.
     Потом он увидел Забродова. Блестя оконными стеклами очков и мелко тряся накрытой соломенной шляпой головой, Илларион что-то втолковывал двум незнакомцам, по виду - типичным быкам. Один из них весил, наверное, килограммов сто двадцать, и вся его физиономия была облеплена пластырем, а кисти рук забинтованы. Второй, круглоголовый и веселый, слушал бормотание Забродова со скучающим и снисходительным видом.
     - Вы же должны понимать! - донеслось до Сорокина. - Это же просто недопустимо! Растительное сообщество... Экологический баланс.., вернее, дисбаланс... В конце концов, вам бы тоже не понравилось, если бы вас давили колесами!
     Голос у него был тонкий, блеющий, и Сорокин, прекрасно знавший, кто перед ним, вдруг поймал себя на мысли, что в жизни своей не видел более склочного и вместе с тем потешного старого психа.
     - Ну, ты, - услышав про колеса, басом сказал забинтованный толстяк, - полегче!
     - Вы должны меня понять, - горячо заговорил Забродов, обращаясь к нему, - я не имел в виду ничего дурного, но ездить колесами по грядкам - это варварство! Там у меня экспериментальные образцы, и можно только гадать, что теперь с ними будет. И этот ужасный дым!
     Было невооруженным глазом видно, что он развлекается, и Сорокин дорого бы отдал за то, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не узнать, чем кончится это его развлечение.
     - Слушай, отец, - морщась от пронзительного голоса Забродова, снисходительно проговорил круглоголовый, - кончай этот гнилой базар. Заплатим мы тебе за твою грядку, не переживай. Давай о деле говорить. Ты яблоню продаешь?
     Эту, как ее?.. Герпе.., гермо...
     - Яблоня Гесперид, - торжественно объявил Забродов и театральным жестом простер руку в сторону яблони. - Дерево здоровья, красоты и долголетия. О бессмертии я, конечно, не говорю, это было бы несколько самонадеянно, но...
     "Чертовщина какая-то, - вместе со всеми глядя на яблоню, подумал Сорокин. - Ну не помню я этого дерева! Хоть убей, не помню, чтобы я его сажал. Или это Забродов, трудяга, так перелопатил весь участок, что я теперь здесь ничего не узнаю? Да, Анна права, на даче надо бывать почаще. Да и теща мне тем же самым все уши прожужжала..."
     - Самонадеянно-но, - передразнил Забродова забинтованный бык. - Чего "но-но"? Запряг, что ли, в натуре?
     Забродов сдвинул на затылок соломенную шляпу, задрал голову и воззрился на быка с немым изумлением, блестя круглыми стеклами очков и задумчиво пошевеливая остроконечным клинышком бородки. Он разглядывал своего собеседника долго и внимательно, как натуралист разглядывает редкостную козявку, и здоровенный бык наконец не выдержал этого бесцеремонного осмотра.
     - Чего? - агрессивно спросил он.
     - Нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, - удовлетворенно проблеял Забродов, поправляя очки, и отвернулся от него.
     Сорокин с трудом сдержал довольную ухмылку, но тут настала его очередь - вернее, его и Анны. Круглоголовый любитель живой природы вдруг заметил, что во дворе находятся посторонние - посторонние с его точки зрения.
     - Опа, - удивленно сказал он, - а это что за народ?
     - А девочка ничего, - прогудел забинтованный сквозь пластырь.
     - Я бы попросил! - фальцетом взвизгнул Забродов, воинственно задирая бороду и по-петушиному выпячивая грудь.
     Сорокин подумал, что грудь он выпячивает зря. Не стариковская она у него была, грудь-то; на этой груди при желании можно было ровнять гвозди, и данное обстоятельство плохо вписывалось в столь тщательно создаваемый Илларионом образ чокнутого пенсионера-садовода.
     Впрочем, быки этого, кажется, не заметили.
     - Что бы ты попросил? - насмешливо осведомился забинтованный. - Валяй, отец, не стесняйся! Может, виагры подкинуть? Так она тебе вряд ли поможет.
     - Я бы настоятельно просил, - железным голосом заявил Илларион, адресуясь исключительно к круглоголовому, - иметь определенное уважение к людям, у которых вы находитесь в гостях. Это вам не девочка, а моя дочь.
     На забинтованного он теперь не смотрел вовсе, как будто тот перестал для него существовать.
     - Извини, папаша, - миролюбиво сказал круглоголовый. - Мы возраст уважаем. Извини, лапонька, - повернулся он к Анне. Анна с трудом кивнула головой и нервно сглотнула. Сорокину пришлось похлопать ее по руке, чтобы она немного успокоилась. - Кончай быковать. Простатит, - добавил круглоголовый, обращаясь к забинтованному.
     - Какое интересное имя! - немедленно проблеял неугомонный Забродов. - Судя по этому имени, вы действительно должны отлично разбираться, кому виагра помогает, а кому - нет.
     Сорокин был вынужден поспешно прикрыть лицо ладонью.
     "Сукин сын, - подумал он. - Старый клоун! Несчастный Мещеряков! Представляю, каково было командовать этим негодяем... Вот пусть только в драке хоть одно стекло разобьют, ты мне вместо него стеклопакет вставишь. Красного дерева, с тройным остеклением. И с росписью под витраж... Шутки он шутит, мерзавец! Не хватало только заржать во весь голос, чтобы уж наверняка пристрелили..."
     - Ладно, - сказал круглоголовый, - дочка - дело святое. А это что за фраер в ментовской рубашке?
     Сорокину вдруг расхотелось смеяться. Рубашка на нем действительно была милицейская, хоть и без погон.
     - Это мой сосед, Иван Григорьевич Жуковицкий, - с вызовом заявил Забродов. - Раньше он преподавал в университете, а теперь вышел на пенсию и вынужден, как видите, подрабатывать в ведомственной охране. Я согласен с вами, это позор, но позор не его и не мой, а позор государства, которое не ценит...
     - Тихо, тихо, отец, не кипятись, а то пенсне расплавится, - сказал круглоголовый. - Слышь, ты, сосед, - обратился он к Сорокину, - шел бы ты домой! Нам с хозяином базар перетереть надо.
     - Ступайте, ступайте, Иван Григорьевич, - благожелательно кивая, ласково проблеял Забродов. - Мне действительно нужно поговорить с этими симпатичными молодыми людьми. А чайку мы с вами попьем попозже. У меня с прошлого года осталась баночка земляничного варенья...
     Сорокин нехотя встал из-за стола. "Была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная", - некстати вспомнилось ему. Он забрал свои сигареты, зажигалку и зашагал к воротам мимо куривших в тени микроавтобуса и что-то оживленно обсуждавших быков, на ходу гадая, куда ему теперь, черт возьми, податься. Он старательно запомнил номер джипа, а потом, оглянувшись, на всякий случай мысленно срисовал и номер микроавтобуса.
     - А это точно оно? - краем уха услышал он, выходя из калитки.
     Спустя час с небольшим, когда обе машины наконец укатили, Сорокин вернулся на свою опустевшую дачу. Обтянутые проволочной сеткой створки ворот сиротливо болтались из стороны в сторону, во дворе никого не было. Сорокину показалось, что от травы пахнет соляркой и выхлопными газами. Крайняя грядка с укропом была безбожно изуродована, на ней виднелись глубокие следы автомобильных шин, а посреди огорода, в точности на том месте, где час назад стояла аккуратная низкорослая яблоня, зияла огромная яма, очень похожая на ту, что осталась в ботаническом саду после визита ночных похитителей деревьев.
     - Твою мать! - выругался полковник. - Это вот, что ли, и называется "понарошку"?
     Он хотел уйти в дом, но что-то остановило его. Снова повернувшись лицом к яме, Сорокин прищурился и внимательно огляделся по сторонам. Да, все было именно так, как он помнил, - деревья, кусты, сарай, покосившаяся будка сортира... Теперь, когда яблоня исчезла, оставив после себя только безобразную яму, участок приобрел прежний, до отвращения знакомый вид.
     - Память, память, - все еще ничего не понимая, проворчал Сорокин, - склероз! Я же точно помню, что не было тут никакой яблони!
     Потом до него дошло.
     Некоторое время полковник остановившимся взглядом смотрел на яму, потом, будто проснувшись, тряхнул головой и полез в карман за сигаретами.
     - Сук-кин сын, - процедил он, чиркая зажигалкой, - уголовник в пенсне!
     Выкурив сигарету и немного успокоившись, полковник сложил в уме два и два, проверил и перепроверил результат, а потом стал звонить Мещерякову: в конце концов, было вполне логично предоставить расхлебывать эту кашу тем, кто ее заварил.

Глава четырнадцатая

     Время от времени прикладываясь к бутылке виски, которую держал в руке, Виктор Андреевич Майков наблюдал за выгрузкой только что доставленного дерева. Дерево привезли вместе со здоровенным комом прикорневой земли, и людям, которые вытаскивали его из фургона, приходилось нелегко.
     Принимая во внимание секретный характер проводимой операции, папа Май не стал привлекать к ней людей со стороны, и яблоню выгружали его быки, более привычные к участию в разборках с применением огнестрельного оружия, чем к земляным и погрузочно-разгрузочным работам.
     Командовал разгрузкой Простатит - у него еще не зажили обгоревшие ладони, и работать руками он не мог. Зато языком он работал за двоих, да так, что привезенная вместе с деревом баба - спору нет, симпатичная, но одетая кое-как и совершенно неподмазанная - периодически вздрагивала, как деревенская лошадь, ненароком угодившая в час пик на Новый Арбат.
     - Заноси! - кричал Простатит. - Да не ты, баран, куда ты прешься? Тебе говорю, Бек, заноси! Левее бери! Левее, сказал! Деревня, блин, сено-солома! Ветки, ветки не поломайте, не то я вам самим сучки ваши корявые пообламываю!
     К Майкову, на ходу прикуривая сигарету, подошел Рыба.
     Вид у него был хмурый и озабоченный, и курил он быстрыми нервными затяжками. Было понятно, что вся эта садово-огородная эпопея надоела ему смертельно - так же, впрочем, как и самому Майкову. Но выбора не было - ни у Рыбы, ни у Простатита, ни тем более у папы Мая. Злосчастная яблоня, украденная Алфавитом из ботанического сада, приносила все новые и новые неприятности. Майкову даже начало казаться, что это дерево и впрямь обладает какой-то магической силой, и силой очень недоброй. Букреев говорил, что в плодах этой яблони кроется секрет здоровья и долголетия.
     Майков же на основании собственного горького опыта склонен был предполагать, что, будучи украденной, яблоня, грубо говоря, поменяла потенциал. Был плюс, а стал минус; здоровье и долголетие превратились в сплошные проблемы, чреватые увечьем и смертью.
     Последний визит Лукьянова, похоже, не прошел для проклятого дерева даром. Уже на следующее утро папа Май, подойдя к яблоне, обнаружил на ней два желтых листочка.
     К вечеру их стало три, на следующее утро - пять, а через три дня уже восемь. Это поганое дерево, судя по всему, всерьез нацелилось засохнуть, тем самым подведя папу Мая под монастырь. Это было, черт возьми, смешно и нелепо - дрожать и пугливо оглядываться по сторонам из-за какого-то несчастного деревца, но такова была суровая реальность. Из Таджикистана шли составы с алюминием, на таможнях стояли огромные, как дирижабли, автоцистерны ей спиртом. В банках сыто урчали мощные компьютеры, перекачивая грязные денежки Алфавита в "белые" схемы. И на фоне всего этого экономического великолепия папа Май должен был мучительно раздумывать, как ему поступить: бежать куда-нибудь в Новую Зеландию прямо сейчас или подождать, пока яблоня окончательно засохнет?
     Бежать ему не хотелось. В определенном смысле Виктор Майков был горячим патриотом России, то есть отлично сознавал, что легко и быстро заработать по-настоящему большие деньги можно только здесь. Но лучшее, на что он мог рассчитывать, если не уладит свои проблемы с Алфавитом, это более или менее пышные похороны. Ах, если бы не это дерево! Поразмыслив, папа Май пришел к выводу, что растреклятая яблоня питается вовсе не соками земли; запустив щупальца корней в нутро папы Мая, она с большим аппетитом сосала его кровь. Он дошел до того, что накупил целую кипу литературы по садоводству - брошюр, журналов и даже газет. Правда, читать этот бред он все равно оказался не в состоянии: текст был набран вроде бы по-русски, но смысл его от папы Мая неизменно ускользал, как будто все эти аграрии изъяснялись на особом, понятном только им жаргоне, наподобие блатной фени. И вот позавчера, чтобы хоть немного отдохнуть от этой абракадабры, он развернул очередной дачный еженедельник на странице, где были опубликованы частные объявления.
     Объявление какого-то чудака, хотевшего продать яблоню Гесперид, бросилось ему в глаза сразу же, поскольку было набрано жирным шрифтом да еще и обведено рамкой, наподобие траурной. Папа Май был чертовски удивлен: ведь Букреев буквально прожужжал ему уши, утверждая, что его яблоня уникальна и что второй такой нет на всем белом свете. "Интересно, - подумал тогда папа Май, - кто же это его так развел? Кто отважился?"
     Но как бы то ни было, газетное объявление показалось ему знаком свыше. Яблоню было необходимо купить - просто на всякий случай. - Если дерево, которое чертов очкарик удобрил ацетоном, все-таки засохнет, Букреева можно будет уговорить удовлетвориться второй яблоней - точно такой же и даже выращенной по тому же методу. Кстати, по поводу метода у папы Мая были определенные сомнения. Вся эта ботаническая чепуха не прошла для него даром, он теперь вздрагивал, услышав где-нибудь словосочетание "ботанический сад", так что история с похищением с опытной делянки покойного профессора Азизбекова еще одной яблони не прошла мимо его внимания. Вполне возможно, что яблоня, которую так нахально пытались продать через газету, имела самое прямое отношение к этому нашумевшему происшествию. В глубине души Майков даже лелеял надежду, что Букреева можно будет вовсе не посвящать в подробности данной истории. В конце концов, если яблони одинаковые, так сказать, изнутри, то почему бы им не быть похожими снаружи? Если папе Маю чуточку повезет, то Алфавит может и не заметить подмены. Ну а если первая яблоня не засохнет, это будет очень красивый жест: осенью, когда опадут листья, отдать соседу не одно дерево, а два - на, старичок, не плачь, живи, блин, не до ста лет, а до двухсот, пока самому не надоест. И в следующий раз поменьше слушай, что тебе разные очкарики втирают. Вот он, твой эксклюзив, - сразу в двух, пропади они пропадом, экземплярах...
     - Дай глотнуть, - сказал Рыба, подойдя к Майкову и остановившись рядом. - Заколебало меня это дело, в натуре, заколебало. Никаких нервов не хватает.
     Майков отдал ему бутылку, и Рыба жадно присосался к горлышку, держа сигарету на отлете.
     - А этих уродов ты зачем приволок? - спросил папа Май, указывая на женщину в ситцевом платье и старикана в соломенной шляпе, который суетился вокруг Простатита, махал руками, приплясывал и шумел едва ли не больше, чем все остальные, вместе взятые. Его визгливый фальцет буквально сверлил мозг, и если Простатит до сих пор не дал этому старому грибу по его сушеной тыкве, то, наверное, только потому, что у него болели забинтованные руки.
     - Почему - уродов? - с сожалением оторвавшись от бутылки, сказал Рыба. - Телка очень даже ничего. Дочка, типа.
     Не знаю, какая она там дочка, но в ботанике она рубит почище папаши. Мы по дороге базарили, так она нам про эту яблоню все расписала - какие у нее, типа, свойства, как ее сажать, да как подкармливать, да по сколько яблок в день жрать, чтоб хрен стоял и дети были. Дед, правда, ядовитый. Знаешь, как он Проса лажанул? Я думал, кранты, сейчас Простатит его грохнет...
     Он снова поднес горлышко к губам, но Майков отобрал у него бутылку.
     - И потом, сам прикинь, - продолжал Рыба, инстинктивно облизываясь и косясь на бутылку. - По мне, дерево - оно дерево и есть. Не понимаю я в них ни хрена. Забашлял бы деду, а потом оказалось бы, что это никакая не яблоня, а какой-нибудь этот.., кипарис. Что бы ты мне тогда сказал?
     - Какой там кипарис, - проворчал Майков. - В объявлении черным по белому написано: яблоня Гесперид. То, что надо.
     - Нормально, - с сарказмом произнес Рыба. - Ну, Май, ты даешь. Сам-то хоть понял, чего сказал? Написано... На сарае знаешь, что написано? А в натуре там дрова. Забыл, как