бы заметил. Остальные
же проглотят и не поперхнутся.., и через  несколько  часов  благополучно
отрыгнут без всяких последствий для организма.
   Андрей щелчком сбил  пепел  с  сигареты  прямо  на  ковер  и  глубоко
затянулся. Такова специфика его работы:  кричать  одиноко  в  пустыне  и
будить спящих обывателей.
   Их невозможно разбудить, но есть надежда, что хотя бы один из  тысячи
все-таки услышит и проснется. А один из  тысячи  -  это  все-таки  очень
много. Для десятимиллионной Москвы это десять тысяч человек.  А  сколько
их будет по всей России?
   Ему чего-то сильно хотелось. Это ощущение было сродни зуду заживающей
раны под повязкой, оно не давало ему покоя. Андрей  начал  анализировать
его, пытаясь понять, чего же именно он хочет. Может  быть,  выпить?  Это
было бы логично, все-таки он выбросил в мир такую бомбу... Но  на  самом
деле пить ему не хотелось, да и нельзя было - бомба  уже  взорвалась,  и
осколки могли долететь до него в любую  минуту.  Нужно  быть  трезвым  и
готовым ко всему, иначе...
   Может быть, позвонить Татьяне? Возможно,  она  уже  прочла  статью  и
сходит с ума от беспокойства.
   Впрочем, очень может быть, что и не сходит. Он ведь бросил ее  тогда,
как последний трус, просто прыгнул в машину  и  смотался,  увозя  десять
тысяч долларов - Иудины деньги, -  и  свой  позор.  И  потом,  там  этот
незнакомый мужчина. Где же все-таки Андрей мог слышать его голос?
   Он хлопнул себя по лбу, вспомнив, что завтра у Татьяны Тарасовой день
рождения.  Ай-яй-яй,  Андрей  Валентинович...  Как  же  это  вы,  а?  Он
потянулся к телефону, но в последнюю секунду передумал и  отдернул  руку
от трубки. Он словно наяву услышал ее сухой голос, которым  она  обронит
короткое "спасибо" в ответ на его неуклюжие поздравления. "Нет, -  решил
он, - не буду звонить. Ей это не нужно, а мне., а я  перебьюсь.  У  меня
хватило смелости на то, чтобы взять себя в руки, вернуться  в  Москву  и
написать эту статью. Могу ли  я  позволить  себе  после  такого  подвига
смалодушничать хотя бы в мелочи? Павка Корчагин сказал бы, что я не имею
на это права, но он был обыкновенный псих и плохо кончил.
   Кроме того, Корчагин - просто литературный  герой,  а  я,  как-никак,
живой человек. И потом, если эти мерзавцы прослушивают мой телефон,  что
не исключено, звонок Татьяне  может  сильно  ей  навредить.  Если  очень
сильно захочется, можно будет позвонить завтра из автомата -  поздравить
с днем рождения, а заодно  узнать,  так  ли  плохи  мои  дела,  как  мне
представляется."
   Кареев немного лукавил - он точно знал, чего ему хотелось. Его статья
кончалась многоточием, и только он и герои материала знали,  что  именно
скрывается за этими  многозначительными  тремя  точками  на  шероховатом
газетном листе. Конечно, торопиться вряд ли  стоило,  следовало  сначала
дождаться реакции на первую статью, но он больше не мог терпеть. В конце
концов, готовый материал может неделю-другую полежать в  столе.  За  это
время он сам успеет собраться с мыслями  и,  возможно,  внесет  какие-то
поправки.., хотя бы стилистические, если не возникнут  новые  факты.  "В
самом деле, - подумал он, - могу я хоть раз в жизни обработать  материал
спокойно, не торопясь, без этой вечной запарки и круглосуточного сидения
за машинкой? Все равно из дома выходить нельзя,  водку  пить  нельзя,  и
спать, по большому счету, тоже нельзя... Когда ничего  нельзя,  остается
одно - работать."
   Решение было принято. Дымя сигаретой, Андрей прошел на кухню и сварил
себе пол-литра термоядерного черного  кофе.  Одну  чашку  он  выпил,  не
отходя от плиты, и сразу же почувствовал, как забухало в груди сердце  и
полезли на лоб глаза: доза кофеина получилась поистине лошадиная.
   Двигаясь с какой-то странной легкостью и неся в руке термос  с  кофе,
он вернулся в комнату и сел за свой рабочий стол,  поставив  в  пределах
досягаемости термос и чашку. По  другую  сторону  машинки  он  пристроил
пепельницу,  пачку  сигарет  и  свою  любимую  зажигалку,  сделанную  из
пулеметной гильзы. Потертая  медь  блеснула  в  свете  настольной  лампы
тусклым красноватым бликом. Андрею показалось, что гильза - своеобразный
привет от деда, весельчака и матерщинника, настоящего мужчины  в  полном
смысле слова. Дед никогда и ничего не боялся - ни  бога,  ни  черта,  ни
немецкой пули, ни начальства. Он не боялся даже общественного  мнения  и
собственной жены, не говоря уже о погоде, и однажды морозной февральской
ночью замерз по пьяному  делу  под  собственным  забором,  не  дойдя  до
крыльца каких-то пяти или шести метров. Когда его нашли, на губах у него
застыла пьяная презрительная улыбка,  а  заскорузлые  от  вечной  работы
пальцы правой руки были сложены  в  кукиш,  который  так  и  не  удалось
разжать.
   Его так и похоронили - со стыдливо прикрытым белой  простыней  черным
потрескавшимся кукишем, и Андрей частенько думал, какие лица были у тех,
кто встретил деда на том свете - неважно, на небе  или  в  более  теплом
местечке. Вот, должно быть, они  удивились!  Андрею  казалось,  что  еще
никто не прибывал в  загробную  жизнь,  торжественно  неся  перед  собой
увесистую рабоче-крестьянскую дулю.
   Эти мысли, как обычно, привели  Андрея  в  залихватское  расположение
духа. Его настроения не портило даже то обстоятельство, что деду  так  и
не удалось сделать из него настоящего мужчину: сначала  мешала  нехватка
свободного времени, потом женщины, считавшие, что старый хулиган  портит
мальчишку, а потом и сам Андрей, решивший, что все необходимое для жизни
можно прочесть в  книгах  и  мало-помалу  отдалившийся  от  сделавшегося
несносным старикана. Что с того, что он не  вырос  плечистым  амбалом  и
никогда не понимал, как можно получать удовольствие от кулачной драки  с
поножовщиной?  "Прости,  дед,  -  мысленно  сказал  Андрей,   глядя   на
пулеметную гильзу. - Я был дурак, а теперь поумнел.  Лучше  поздно,  чем
никогда, правда? Я им еще покажу кузькину мать, будь  уверен.  И  нечего
смеяться. В драке от меня толку мало, это факт, но я знаю способ ударить
так, чтобы противник уже не встал. Не кривись, дед. Это вовсе не брехня,
как ты, помнится, называл все, что читал в газетах и  слышал  по  радио.
Это чистая правда, и нечего обзывать ее брехней только за  то,  что  она
напечатана в газете.
   Времена переменились, дед. На мне  китайская  куртка  и  американские
ботинки, значит, я классовый враг.., не говоря уже о том, что сопляк.  А
тебя бы они послушали.
   Посмотрел бы я на того, кто не стал бы тебя слушать! Сто лет проживу,
но не забуду твои подзатыльники. Не рука, а кузнечный  молот...  Ничего,
дед, прорвемся!"
   Теперь ему стало легко. Он заправил в машинку  чистый  лист,  выкопал
из-под груды бумаг на столе свой блокнот  с  заметками,  открыл  его  на
нужной странице, с минуту хмурился, решая, с чего начать, и опустил руки
на клавиши.
   Первые удары напоминали редкие  выстрелы,  которыми  обмениваются  на
поле передовые конные разъезды воюющих армий. Постепенно клацанье клавиш
стало чаще, и через несколько минут превратилось  в  прерывистую  дробь,
похожую на ураганный пулеметный огонь.
   Каретка с треском и звоном откатывалась влево, строки  ползли  вперед
одна за другой, как атакующая пехота, кофе в термосе и сигареты в  пачке
убывали сами собой, а в пепельнице росла горка окурков, скрюченных,  как
трупы умерших от несварения желудка.
   За окном стемнело и опять пошел снег  пополам  с  дождем,  но  Андрей
ничего не замечал, с головой уйдя в работу. Скомканные исписанные  листы
один за другим летели в угол: ему казалось,  что  слова,  выходя  из-под
клавиш, делаются вялыми и неживыми, а он хотел, чтобы  буквы  кричали  и
горели  огнем,  обугливая  под  собой  бумагу.  Под  настольной   лампой
синеватым облаком клубился дым.
   Потом  у  него  кончился  кофе  -  как  всегда,  не  вовремя.  Андрей
раздраженно выбрался из-за стола и направился на кухню, по дороге открыв
форточку, чтобы хоть немного  проветрить  комнату.  Пока  он  стоял  над
плитой, карауля кофе, форточка громко хлопнула.
   Кареев вздрогнул, скачком вернувшись к реальности.
   Неожиданный  звук,  сам  по  себе  не  таивший  никакой  опасности  -
как-никак, двенадцатый этаж! -  напугал  его,  заставив  вспомнить,  что
теперь он - законная дичь. Вряд ли, конечно. Вареный отважится подослать
к нему киллера после выхода статьи. Все бы явно указывало  на  него,  но
мало ли что! Пожар,  несчастный  случай  при  переходе  улицы,  внезапно
свалившийся со стены кирпич -  способов  устранить  неугодного  человека
сотни, а то и тысячи, и остается только  гадать,  какой  именно  изберет
Вареный.
   Поставив термос с кофе на  стол  рядом  с  пишущей  машинкой,  Андрей
отыскал пистолет, лежавший почему-то в ящике  кухонного  стола.  Проходя
мимо зеркала в прихожей с пистолетом  в  руке,  он  остановился,  поднял
пистолет на уровень глаз и сделал вид, что стреляет. Картина  получилась
до того нелепая, что Андрей огорченно развел руками: журналист Кареев  и
большой, тускло-черный  "ТТ"  совершенно  не  вязались  друг  с  другом,
существуя как бы в разных плоскостях, не имеющих ни одной  общей  точки.
Пистолет в руке лежал мертвой холодной тяжестью, не давая ни уверенности
в себе, ни чувства защищенности. Андрей зачем-то потянул на себя  затвор
и обнаружил, что тот не двигается. С трудом припомнив то,  что  когда-то
знал о стрелковом оружии, он нашел и сдвинул вниз флажок предохранителя.
   Со второй попытки затвор поддался и легко сдвинулся сначала назад,  а
потом вперед, издав маслянистый скользящий щелчок.  На  потертый  ковер,
кувыркнувшись в воздухе, вылетел желтый патрон  с  остроконечной  пулей.
Андрей выругался вполголоса и подобрал патрон, держа пистолет на  отлете
- то, как торчал взведенный курок, ему совсем не нравилось. Пистолет был
старый, и Кареев боялся прострелить себе живот  или  ногу,  а  или  чего
доброго, свое мужское достоинство.
   Он часто сталкивался с этой  заезженной  шуткой  и  в  книгах,  и  на
телеэкране, но теперь  не  видел  в  ней  ничего  смешного:  перспектива
случайным выстрелом ампутировать себе гениталии теперь не казалась такой
уж  комичной.  Повозившись  немного,  он  выщелкнул  обойму  и,  бормоча
проклятия, загнал на место выпавший патрон. После  этого  он  больше  не
рискнул играть с этой опасной штуковиной и  осторожно  положил  пистолет
справа от пишущей машинки, рядом с термосом.
   Усевшись на место, он некоторое время озадаченно смотрел на пистолет,
прикидывая,  как  бы  поаккуратнее  снять  его  с  боевого  взвода,   не
прострелив при этом ни себя, ни  стену  и  не  всполошив  весь  подъезд.
Старая карга Инга Тимофеевна наверняка сразу же позвонит в милицию, и  у
журналиста Кареева будут неприятности. На сколько  же  тянет  незаконное
хранение огнестрельного оружия? Андрею казалось, что  лет  на  пять,  но
уточнять ему не хотелось.
   Кареев не знал, что к этому времени лежавший в квартире напротив труп
Инги Тимофеевны уже успел остыть и основательно закоченеть. Не  знал  он
ни о хозяине ломбарда  Кораблеве,  изрешеченном  пулями  на  проселочной
дороге вдали от Москвы, ни о веселом стукаче в дерматиновом  полупальто,
валявшемся, как груда тряпья, в одной из комнат заброшенного дома, ни  о
динозавре  столичного  андеграунда,  которым  в  данный  момент  активно
угощались серые обитатели московских  подземелий.  Возвращаясь  к  своей
статье, которую ему так и не суждено  было  дописать,  журналист  Кареев
понятия не имел, что те, кто в течение двух последних суток  старательно
выкашивали вокруг него  людей,  уже  закончили  свою  работу.  Путь  был
свободен, но Андрей Кареев об этом не знал.
   Он выпил чашку кофе, бегло просматривая написанное. Все было  не  то,
но в качестве черновика годилось. Он ведь  так  и  собирался  поступить:
сначала обобщить  материал,  разложить  все  по  полочкам,  а  уж  потом
заняться красотами стиля.  В  конце  концов,  если  не  случится  ничего
экстраординарного, можно будет  позвонить  Татьяне.  Этим  он,  конечно,
подвергнет  ее  определенной  опасности,  но  зато  успех  обеспечен,  а
журналисту частенько приходится сталкиваться с опасностями,  не  получая
взамен ничего, кроме нагоняя от  начальства  и  краткой  резолюции:  "Не
пойдет", начертанной трясущейся рукой шефа  поперек  текста.  А  Татьяне
успех просто необходим, как и всякому живому человеку. Она давно мечтает
перейти на телевидение, а  после  такой  публикации  ее  сразу  заметят.
Обязаны заметить, черт подери!
   Андрей  отставил  пустую  чашку  и  закурил.  Взгляд  его   рассеянно
скользнул по машинке с заправленным в нее наполовину  исписанным  листом
и,  как  намагниченный,  приклеился  к  черной   загогулине   пистолета,
вызывающе лежавшей поверх бумаг. Чертова штуковина  отвлекала  его,  все
время мозоля глаза и напоминая о том, о чем  хотелось  поскорее  забыть.
Кроме того, это было смешно... Да нет,  черт  подери,  это  было  просто
неприлично! Взрослый мужчина сидел у себя дома, на двенадцатом этаже, за
запертой на два патентованных западногерманских полицейских замка дверью
и трясся от страха, имея под рукой заряженный пистолет.
   И не какой-нибудь пистолет, а тяжелый "ТТ", из  которого,  по  словам
простуженного небритого типа, прежде владевшего пистолетом,  можно  было
запросто прострелить бронежилет.
   "Ну, это уж дудки, - подумал  Андрей.  -  Кто  это  тут  трясется  от
страха? Никто здесь не трясется. Просто нашего  брата-журналиста  иногда
подводит  привычка  образно  выражаться.  Раз  человек  заперся  дома  с
пистолетом и ждет, когда его придут  убивать,  значит,  он  трясется  от
страха. А я вот не трясусь, потому что никто не собирается меня убивать.
Угрозы угрозами,  а  не  такая  важная  птица  журналист  Кареев,  чтобы
устраивать на него охоту. И вообще, вполне возможно,  что  Вареного  уже
арестовали. Или он собрал вещички и дал деру в какую-нибудь Америку,  не
дожидаясь ареста. Бедная Америка! Поделом  ей,  однако.  Не  нужно  было
выигрывать у нас холодную войну."
   Тем не менее, пистолет настойчиво лез на глаза,  опровергая  все  его
умопостроения простым фактом  своего  существования,  и  Андрей  сердито
накрыл его  листом  использованной,  полупрозрачной  копирки.  Так  было
гораздо лучше, и он продолжил работу.
   Теперь первый азарт схлынул, дело пошло медленнее, но гораздо ровнее.
Статья росла, как стена - слово к слову, кирпич к кирпичу. Этот труд был
ничуть не легче, чем труд каменщика, но Андрей любил свою работу во всех
видах: и когда она неслась вскачь, и когда плелась заезженной клячей,  и
когда, вот как сейчас, напоминала тяжеленный воз,  который  нужно  было,
сцепив зубы, тащить в гору.
   За треском машинки он ничего не услышал и даже не обратил внимания на
сквозняк, которым вдруг потянуло по ногам. Он так увлекся, что пришел  в
себя только после того, как за спиной у него скрипнула половица.
   Он насторожился, продолжая колотить по клавишам, весь превратившись в
слух.
   Он барабанил по клавишам машинки, совершенно не заботясь о  том,  что
печатает: нужно было, чтобы машинка продолжала стрекотать, как ни в  чем
не бывало. Он даже успел удивиться  своей  неизвестно  откуда  взявшейся
хитрости: видимо, дед, прошедший  весь  путь  от  Москвы  до  Берлина  в
полковой разведке, сумел что-то передать внуку - если не на  словах  или
личном примере, то, по крайней мере, в хитросплетениях генов и хромосом.
   Половица скрипнула снова, на этот  раз  гораздо  ближе.  Андрей  снял
правую руку с клавиш и задумчиво почесал за ухом.
   - Так, что тут у нас? - вслух спросил он и опустил руку на стол рядом
с листком старой, потертой копирки.
   Голос прозвучал фальшиво и ненатурально, но это уже не  имело  ровным
счетом никакого значения: рука стремительно  метнулась  вперед,  копирка
испуганной черной птицей шарахнулась в сторону и, шурша,  опустилась  на
пол. Пальцы Кареева сомкнулись на холодной рубчатой рукояти, он вскочил,
опрокинув стул, резко обернулся и, не раздумывая и не испытывая  ничего,
кроме огромного облегчения, выпалил по стоявшей в двух шагах у  него  за
спиной человеческой фигуре, целясь в живот.
 
Глава 14 
 
   В  прихожей  на  Муху  вдруг  навалился  страх.  Тот  Страх,  что  он
испытывал, стоя в темном кабинете  Снеговой  и  слушая,  как  стучат  по
паркету ее приближающиеся шаги, не шел ни в какое сравнение с теперешним
леденящим  ужасом,  от  которого  хотелось  завыть  волком,  расцарапать
ногтями лицо и опрометью броситься вон - хоть в двери, хоть в окно, хоть
в канализацию. Это был даже не страх, а какое-то  сосущее,  выматывающее
нервы и выворачивающее наизнанку предчувствие смерти.  Каким-то  образом
Муха должен был умереть в ближайшие часы, а может быть, и  минуты.  И  в
данный момент он почему-то очень этого не хотел.
   Он немного постоял неподвижно, пытаясь успокоиться,  дыша  глубоко  и
медленно, как учил  когда-то  в  незапамятные  времена  инструктор.  Да,
инструктор... Надо же, где привелось  встретиться!  Не  сидится  ему  на
пенсии.
   Грехи замаливает... Вот бы кого Вареному в киллеры!  Да,  инструктор,
знал бы ты, до чего докатился твой бывший курсант! Что бы, интересно, ты
стал делать? Настучал бы в ментовку или просто свернул шею?
   С капитана Забродова его мысли почему-то перескочили на Кабана с  его
"пацанами",  которые  остались  в  тепле  и  безопасности   прокуренного
автомобильного  салона.  Глупое  чувство  сопричастности,   которое   он
испытал, пожимая клешни этих мордоворотов, мгновенно  испарилось.  Ни  о
какой сопричастности не могло быть и  речи.  Соучастие  -  это  да,  это
сколько угодно.
   "А вот интересно, -  вдруг  подумал  он,  -  что,  если  Кабан  пошел
посмотреть,  как  у  меня  получается  по  стенкам  лазать?  Или  послал
кого-нибудь, а? Это же будет чистый цирк  с  заключительным  салютом  из
четырех стволов. Если он это сделал - а он наверняка так и  поступил,  -
то они уже ищут меня по всему микрорайону с полными штанами. А я  -  вот
он, и тоже, между прочим, с полными штанами. Однако, что же это я, так и
буду здесь стоять?"
   Он обнаружил, что его отпустило. Чем бы ни был вызван этот внутренний
апокалипсис, он уже миновал, развеялся, как  табачный  дым,  которым  со
страшной силой тянуло из открытой двери комнаты.
   Он повернул голову и вздрогнул - рядом с ним  в  полутемной  прихожей
кто-то стоял. В следующее мгновение он понял, что это зеркало, и чуть не
рассмеялся и над своим испугом, и над тем, какой нелепый, оказывается, у
него был вид. Только теперь он заметил, что во время своего припадка  не
только вытащил из-под куртки фомку, но  и  успел  взять  в  другую  руку
пистолет.
   Он повертел пистолет в руке, прикидывая, куда  бы  его  затолкать,  и
решил, что сойдет и так - все равно оружие стояло на  предохранителе.  В
случае чего, под угрозой ствола можно будет заставить клиента  стоять  и
не рыпаться. Можно  даже  развернуть  его  мордой  к  стенке,  чтобы  не
смотреть в лицо, когда.., ну, в общем, когда придет время.
   Наконец Муха заставил себя сдвинуться с места и бесшумно,  как  капля
по стеклу, заскользил вперед.
   Прямоугольник света, падавший из двери на  пол  прихожей,  становился
все ближе с каждым пройденным шагом.  Там,  за  дверью,  сидел  человек,
которого Муха должен был убить. Приговоренный печатал на пишущей машинке
-  печатал  бойко,  сноровисто,  как  настоящий  профессионал.   "Кляузы
строчит", - подумал Муха, чтобы подогреть себя, но эта мысль  показалась
ему самому жалкой и  пошловатой.  Будь  у  него  свободная  минута,  он,
пожалуй, даже устыдился бы ее.
   Но сейчас ему было не до тонкостей: дятел,  стрекотавший  на  пишущей
машинке, как секретарша с многолетним стажем работы, мог сидеть лицом  к
двери и поднять шум, а то и попытаться оказать сопротивление.
   Муха вспомнил фотографию, которую показывал ему Кабан, и  решил,  что
серьезного сопротивления