ссии занимается дзюдо... Ну хорошо. Если мы с  вами  решили
не стесняться, обвиняя японцев во всех смертных грехах, то я вам так  скажу.
Японцы - народ древний и нами, европейцами, совершенно непонятый. Мы никогда
и не пытались их понять. А зачем? Страна маленькая,  населена  второсортными
азиатами... Мы их  сначала  растоптали,  а  потом  уж  стали  снисходительно
отдавать должное их архитектуре, поэзии и искусству. Любить нас - я  имею  в
виду европейцев и вообще всех, кроме населения. Японских островов, -  им  не
за что. Амбиций у них всегда хватало. Микроскопическая Япония  в  два  счета
построила целую империю, а как только она окрепла и заявила  о  себе  как  о
великой державе, Россия и Америка навалились  на  нее  всей  своей  мощью  и
раздавили к чертовой матери. Потом, конечно, та  же  Америка  накормила  их,
обогрела и щедро сыпанула деньжат, полагая, вероятно, что японцы ей будут за
это по гроб жизни благодарны. С виду это так и есть, а  что  там  у  них  на
самом деле в головах, никто не знает. Японцы хитры,  терпеливы  и  упорны  и
действуют очень  тонко,  в  духе  нынешнего  времени  и  своих  тысячелетних
традиций. Вы заметили их манеру доводить все, за что они берутся, до полного
совершенства? Не спеша, вдумчиво, с полным проникновением в суть предмета...
Будь у них побольше территории и природных ресурсов, они давно диктовали  бы
свою волю всему миру - негромко, очень вежливо  и  непреклонно.  Они  и  так
успешно соперничают с Америкой в области экономики. А про  их  технологии  я
вообще не говорю. А терроризм... Тут то же самое,  что  с  нашими  Курилами.
Кому выгодно, чтобы Америка бомбила афганские горы? Это ведь, по  сути,  все
равно что швырять в талибов мешки с деньгами. Кому  выгодно,  чтобы  Израиль
насмерть грызся с Палестиной? Кому выгодно, чтобы Ирак  сидел  в  блокаде  и
ждал, когда американцы закончат с талибами и возьмутся за него? В  принципе,
мы тоже могли бы извлечь из этого выгоду, но у нас - Чечня, мы сами по уши в
дерьме...
   - Одним словом, Япония  -  центр  международного  терроризма,  -  ядовито
констатировал генерал.
   - Вы сами просили не  стесняться.  И  потом...  Помните  эти  кадры,  где
самолеты таранят  небоскребы?  Какое  качество  картинки!  Какая  режиссура!
Случайные прохожие засняли все любительскими камерами - японскими, кстати, -
и  все  равно  зрелище  получилось  потрясающее,  словно  эту  сцену   долго
репетировали.  По  зрелищности,  как  мне   кажется,   это   превзошло   все
голливудские фильмы-катастрофы, вместе взятые. Говорят,  что  за  штурвалами
тех "Боингов" сидели арабы. Что ж, очень может быть что и сидели.  Но  я  не
верю, что они могли спланировать это без посторонней помощи. Арабы -  просто
массовка, которой руководил очень талантливый режиссер. Это  сделал  поэт  и
художник с безупречным вкусом. И очень грамотный к тому же.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Вы знаете, что я хочу сказать. Эти небоскребы построил японец. Они были
рассчитаны на столкновение с самолетом. Это знали все -  точнее,  все,  кому
было не лень поинтересоваться этим  вопросом.  И  кстати,  столкновение  как
таковое они выдержали, хотя  в  те  годы,  когда  создавался  проект,  таких
тяжелых машин еще не было. Дело не в массе,  а  в  топливе,  из-за  которого
потекли несущие конструкции. Топлива было  слишком  много,  потому  что  эта
модель "Боинга" - военный самолет, переделанный в пассажирский  лайнер.  Тут
нужно было все очень тонко рассчитать -  не  измыслить,  не  сочинить  и  не
спланировать,  а  именно  рассчитать,  имея   на   руках   всю   техническую
документацию и на небоскребы, и на самолет. Вы помните, как талибы  взрывали
у себя каменных будд? Сколько они с ними мучились, бедняги,  сколько  извели
взрывчатки, сколько времени потратили на каких-то древних истуканов!  А  все
потому, что считать они умеют только на пальцах.
   - Бен Ладен -  образованный  человек,  -  заметил  Федотов.  -  И  потом,
неувязочка у тебя получается. Мусульмане взорвали буддистских  истуканов,  а
японцы им после этого помогают? Странно.
   - Хороша помощь, - усмехнулся Иларион. -  Смотрите,  что  получается.  Вы
сами сказали, что бен Ладен - образованный человек и вообще не дурак. И  что
он делает, этот умник  с  университетским  образованием?  Он  наносит  очень
чувствительный удар Америке, причем так, что всем сразу становится  понятно:
это его рук дело. После чего спокойненько сидит в своей афганской резиденции
и ждет, когда ему на  голову  посыплются  бомбы.  Это,  по-вашему,  умно?  А
по-моему, гораздо умнее натравить арабов на  Америку,  чтобы  Америка  потом
сровняла с  землей  талибов,  которые  взорвали  этих  пресловутых  каменных
идолов. Весь мир стоит на ушах, кровь рекой, горы превращаются в  щебень,  а
кто-то спокойненько сидит на татами, читает стихи и попивает сакэ под шелест
бамбуковой рощи...
   Забродов замолчал и занялся сигаретой. Генерал откусил  кусочек  шашлыка,
рассеянно пожевал и проглотил  без  видимого  удовольствия.  Горбанев  вдруг
шумно вздохнул и встал.
   - Ты куда? - спросил у него Федотов.
   - За водкой, товарищ генерал, - честно ответил майор.  -  Это  дело  надо
того... Сволочь ты, Иларион, - добавил он, обращаясь к Забродову. -  У  меня
прямо мурашки по коже. Знаешь, почему я в Бога не верю? Потому что  до  него
не допрыгнуть. Как ни пыжься, все равно никогда в жизни ты его не достанешь.
А как было бы славно взять его за бороду и спросить: это что? это чего такое
в твоем хозяйстве творится, а? почему? это план у тебя такой или просто руки
не доходят?
   - Послушайте, что несут  ваши  подчиненные,  товарищ  генерал,  -  сказал
Забродов. - Во-первых, мистицизм  и,  во-вторых,  богохульство.  Осторожнее,
Слава. За мистицизм тебя могут  попереть  из  спецназа,  а  за  богохульство
придется отвечать на том свете. И потом, Господь Бог здесь ни при  чем.  Это
его оппонент старается, поверь.
   - Мне от этого не легче, - проворчал Горбанев. - Оппоненту тоже  рога  не
обломаешь.
   - А посему, сын мой, - нараспев проговорил Забродов, -  покайся  в  своих
грехах и продолжай делать свое дело с именем Господа на устах. Ступай  же  с
миром, православный воин, и постарайся не напиваться.
   - Аминь, - добавил генерал Федотов.
   -  Тьфу,  -  сказал  Горбанев  и,  широко  шагая,  направился   к   грубо
сколоченному дощатому столу, возле которого стоял привезенный из города ящик
водки, точнее, то, что от него осталось.
 
Глава 3 
 
   Сверкающая лаком стрекоза вертолета с прозрачной плексигласовой  головой,
кренясь на борт, описала дугу над зеркалом  Токийского  залива  и  пошла  на
снижение Господин Набуки Синдзабуро перевел  взгляд  на  берег,  но  это  не
принесло  облегчения:  стеклянные  стены  небоскребов  горели  ослепительным
светом, множа отражения восходящего светила, которое с  незапамятных  времен
было символом его родины. Господин Набуки  слегка  поморщился  и,  вынув  из
кармана  своего  дорогого  европейского  костюма  темные  очки,  неторопливо
водрузил их на нос. Он не любил  небоскребы,  и  не  только  потому,  что  в
солнечный день их зеркальные стены слепили глаза. Небоскребы  были  символом
мощи и процветания, но эта была не та мощь и не то  процветание,  о  которых
стоило бы мечтать и к которым стоило стремиться.  Да,  это  был  символ,  но
символ чуждый, навязанный извне и с радостью принятый теми,  кто  отвернулся
от прошлого и не думал о будущем, обитая в сытом и благополучном настоящем.
   Глядя на приближающиеся токийские небоскребы, господин Набуки  с  грустью
думал о том, как редко в наше время людям доводится видеть звезды.  Днем  им
мешает солнце, ночью - электрические  огни  городов  и  полыхающее  неоновое
зарево реклам. Днем и ночью нами владеет суета, думал господин  Набуки.  Нас
призывают зарабатывать и тратить, тратить и зарабатывать, как будто именно в
этом и заключается смысл жизни. Когда-то все было  не  так.  Когда-то  такие
понятия,  как  долг,  честь,  величие,  воспитание,  совесть  наконец,  были
доступны каждому. Теперь они превратились  в  пустой  звук,  и  начни  я,  к
примеру, разговаривать о величии и долге со своим  секретарем,  этим  хлыщом
Томосавой, он посмотрит на меня как на сумасшедшего. Да, именно  так  он  на
меня и посмотрит. Старик совсем выжил из ума, решит он и  начнет  потихоньку
подыскивать себе новое место работы подальше от господина Набуки, который на
старости лет начал заговариваться.
   "Я просто немного устал, - подумал господин Набуки. - И даже, пожалуй, не
немного. Я очень устал, но это не означает, что Набуки Синдзабуро больше  ни
на что не годен. Управлять людьми  -  тяжкий  труд.  Еще  тяжелее  управлять
людьми так, чтобы они об этом даже не догадывались, но я справляюсь  с  этим
уже не первый десяток лет. Да, я устал, но уходить нельзя.  Кому  я  передам
дело всей жизни? Мой долг еще не отдан,  сделаны  только  первые  шаги.  Как
все-таки недолговечно человеческое тело! В  тот  самый  момент,  когда  твой
разум становится по-настоящему зрелым и ты обретаешь возможности, о  которых
раньше не мог даже мечтать, этот морщинистый мешок  с  костями  отказывается
тебе служить, потому что он, видите ли, устал и хочет покоя. Разве  с  таким
помощником можно совершить по-настоящему большое дело? Если бы в молодости я
знал, что так будет, я просто убил бы себя, чтобы не видеть всего этого.  Но
молодость горяча и  самоуверенна.  Молодому  человеку  всегда  кажется,  что
впереди  у  него  целая  вечность,  которой  он   волен   распоряжаться   по
собственному усмотрению. А вечность на поверку оказывается совсем  короткой,
но, когда ты это  осознаешь,  бывает  уже  поздно:  жизнь  прошла,  а  дело,
которому ты ее посвятил, не сделано даже наполовину. И  все-таки  я  многого
достиг, особенно в последнее  время.  И  теперь,  когда  солнце  моей  жизни
склоняется к закату, могу с гордостью оглянуться назад и  сказать:  да,  это
сделал я. Не погиб, как мои друзья, и не зарезал себя, как Мисима,  которого
никто не понял и который вынужден был мучиться, пока перетрусивший  адъютант
трижды неудачно пытался нанести последний милосердный удар. Я сумел избежать
соблазна мученической смерти на глазах у равнодушной  толпы,  и  теперь  мне
есть чем гордиться. В конце  концов,  даже  если  не  найдется  никого,  кто
продолжил бы мое дело, я все равно умру спокойно: я сдержал клятву."
   Сделав круг, вертолет приземлился на  площадке,  расположенной  на  крыше
одного из небоскребов. Господин Набуки терпеливо дождался,  пока  перестанут
вращаться винты. Пилот выскочил наружу и предупредительно  отодвинул  дверцу
кабины. Двое служащих в ярко-красных  комбинезонах  бегом  подтащили  легкий
алюминиевый трап, прислонили его к борту вертолета  и  почтительно  склонили
головы из уважения к возрасту и положению господина Набуки. Господин  Набуки
снял и спрятал в нагрудный карман темные очки, подхватил свой тощий портфель
и неторопливо, как и полагается главе солидной фирмы и  человеку  преклонных
лет, спустился по трапу на горячий бетон вертолетной площадки.
   Господин Набуки был  невысок  даже  по  японским  меркам.  Его  короткие,
по-европейски зачесанные назад волосы открывали  выпуклый  загорелый  лоб  и
казались совсем белыми по сравнению с темной кожей. Аккуратно  подстриженные
усы господина Набуки тоже были седыми, черные глаза прятались в густой сетке
морщин, но немощным старцем он вовсе  не  выглядел,  хотя  этой  осенью  ему
стукнуло уже семьдесят. У господина Набуки была очень прямая спина,  острый,
неожиданно живой взгляд и идеально сохранившиеся зубы. Он никогда не  курил,
весьма внимательно следил за своим здоровьем и лишь  изредка  позволял  себе
выпить  сакэ.  Такая  воздержанность  была  сознательной:  господин   Набуки
намеревался прожить как можно дольше, сохраняя ясность ума и твердость духа,
как это и подобает потомку старинного  самурайского  рода.  Черный,  деловой
костюм с иголочки, белоснежная рубашка со  строгим  галстуком  и  сверкающие
кожаные  туфли  лишний  раз  подчеркивали  его  моложавость.  В  его  манере
держаться было что-то от выправки кадрового офицера,  хотя  господин  Набуки
никогда не служил в так называемых силах  самообороны  Японии.  Послужить  в
императорской армии ему помешал слишком юный возраст - увы, увы...  Впрочем,
когда господин Набуки размышлял об этом, он неизменно приходил к выводу, что
все произошло именно так, как должно было произойти. Если бы он тогда  успел
взять в руки оружие и погибнуть под гусеницами русского танка, как его отец,
полковник императорской армии, это было  бы  красиво  и  очень  патриотично,
но.., чересчур легко и, следовательно, бесполезно.
   Господин Набуки повернул голову направо  и  бросил  последний  взгляд  на
сверкающее зеркало Токийского залива,  покрытое  беспорядочно  разбросанными
точками кораблей и лодок. Ветер, который  дул  с  моря,  был  прохладным,  и
здесь, на стометровой высоте, пробирал до костей. Скоро  наступят  настоящие
холода, подумал господин Набуки. Внезапно у него возникло странное ощущение,
что до весны ему не дожить. В этом предчувствии  смерти  не  было  ни  капли
страха или беспокойства: господин Набуки думал о своем неизбежном конце  как
о перемене погоды. Семьдесят лет -  это  возраст,  когда  человек  перестает
бояться смерти, как засыхающее от старости дерево больше не боится, что  его
срубят на дрова.
   "Нельзя поддаваться, - подумал господин  Набуки,  наблюдая,  как  к  нему
торопливо приближаются его личный секретарь Томосава и  помощница  секретаря
госпожа Окими. - Рано мне уходить, слишком многое нужно закончить."
   Он немедленно  устыдился  этих  мыслей:  роптать  на  судьбу  и  пытаться
изменить предначертание - не только бесполезно, но и недостойно.
   Свита  господина  Набуки  приближалась.   При   виде   подстриженных   на
американский манер волос госпожи Окими,  ее  короткой,  выше  колен,  плотно
облегавшей  стройные  бедра  юбки  и  обманчиво  строгого  жакета,   который
бесстыдно подчеркивал то, что должен был, по идее, скрывать, господин Набуки
привычно подавил вспыхнувшее раздражение.  Раздражение  это  в  равной  мере
относилось  и  к  секретарю  Томосаве,  который  был  одет  с   подчеркнутой
европейской элегантностью, как и сам господин Набуки, да вдобавок  ко  всему
еще  и  сиял  бесстыдной  голливудской  улыбкой,  неприкрыто  скалясь,   как
высушенный ветром лошадиный череп. По-видимому, секретарь  вечерами  подолгу
простаивал у зеркала, репетируя эту глупую улыбку, и жалел лишь о том, что у
него слишком темная кожа, слишком черные волосы и чересчур  раскосые  глаза,
чтобы сойти за американца. Говорят, что человек способен привыкнуть  к  чему
угодно. Господин Набуки на основании своего богатого личного опыта готов был
с этим поспорить. Привыкнуть к американизированному виду своих служащих было
так же трудно, как к галстуку, который неизменно начинал душить его,  стоило
лишь нацепить эту проклятую удавку на шею.
   Пока господин Набуки боролся со своим раздражением, его губы  сами  собой
сложились  в  благосклонную   улыбку.   Он   выслушал   слова   приветствия,
произнесенные секретарем, кивнул госпоже Окими, отдал  Томосаве  портфель  и
неторопливо зашагал к  лифту.  Госпожа  Окими  засеменила  следом  на  своих
высоких каблуках, держа наготове блокнот и карандаш. В руке у Томосавы,  как
обычно, был зажат миниатюрный диктофон, чтобы секретарь мог в  любой  момент
записать распоряжение патрона. Диктофон, благодарение небу, был японский.
   В скоростном  лифте  Томосава  продолжал  улыбаться.  Зубы  у  него  были
крупные, чересчур белые и ровные, чтобы  быть  настоящими.  Господин  Набуки
терпел сколько мог, а затем спросил, сердито хмуря седые брови:
   - Чему вы улыбаетесь, господин Томосава? Улыбка исчезла с лица секретаря,
как будто ее стерли мокрой тряпкой, и тут же возникла снова. Но это уже была
совсем иная улыбка. Теперь Томосава улыбался одними  губами,  почтительно  и
сдержанно.
   - Я просто радуюсь вашему возвращению, господин Набуки, - ответил он.
   - Лесть должна быть тонкой, господин Томосава, - сказал Набуки. - Льстить
нужно так, чтобы, сделав приятное предмету своей лести, не навлечь  на  себя
подозрения во лжи и в корыстных интересах.
   Лицо секретаря вытянулось.
   - Я учту это, господин Набуки, - сдержанно произнес он, склонив голову  в
знак почтения. - Извините, что я невольно вызвал ваш гнев.
   - Это вы должны меня извинить, господин Томосава, - сказал Набуки. -  Мой
гнев, как вы выразились, вызван отнюдь не вами, а моим дурным настроением. Я
что-то неважно себя чувствую сегодня. Мне не  следовало  срываться  на  вас.
Прошу простить меня.
   - Вы нездоровы, господин  Набуки?  -  встревоженно  спросил  Томосава,  а
госпожа Окими сделала беспокойное движение в сторону закрытой  двери  лифта,
словно намереваясь выскочить из него на ходу и  броситься  за  помощью.  Оба
выглядели искренне озабоченными состоянием его здоровья, и Набуки задумался,
какова доля притворства в этой их озабоченности. Впрочем,  гадать  не  имело
смысла: и Томосава, и госпожа Окими были выдрессированы им лично и проявляли
свои подлинные чувства только тогда, когда считали  нужным  это  сделать.  К
тому же им было о чем беспокоиться: в случае смерти господина Набуки  у  них
должен был появиться новый шеф. Новая метла метет чисто, а современные  люди
превыше всего ценят покой и  сытое  брюхо.  При  господине  Набуки  служащим
жилось не так уж плохо, так что у  них  имелись  все  основания  желать  ему
протянуть как можно дольше.
   - Пустое, - сказал он. - Просто с самого  утра  меня  одолевают  какие-то
неясные предчувствия. Я совершенно здоров, но сегодня мне вдруг  показалось,
что я скоро умру.
   -  По  радио  объявляли,  что  сегодня  ожидаются  магнитные  бури,  -  с
облегчением в голосе сказал Томосава. Господин Набуки был благодарен ему  за
это облегчение, даже если оно было поддельным. -  Это  все  из-за  солнечных
пятен. Метеочувствительные люди всегда очень остро на это реагируют.
   - Да,  наверное,  -  сказал  господин  Набуки.  Он  никогда  в  жизни  не
реагировал на изменения погоды, а магнитные бури всегда были для него пустым
звуком, словосочетанием, которое ровным счетом ничего не  означало.  Однако,
возрази  он  сейчас   своему   секретарю,   это   вызвало   бы   продолжение
бессмысленного разговора. В последнее время господин Набуки начал  замечать,
что пустая болтовня раздражает его намного сильнее, чем раньше.
   Они замолчали. Господин  Набуки  смотрел  на  мелькание  красных  цифр  в
плексигласовом окошечке над дверью и вдыхал тонкий аромат французских духов,
исходивший от госпожи Окими. Госпожа Окими до сих пор  была  не  замужем,  и
Набуки вдруг стало интересно, есть ли у нее мужчина.  В  дни  его  молодости
незамужняя  женщина,  которая   спала   с   мужчинами,   называлась   вполне
определенно, и отношение к ней было соответствующее - ну, иногда с  оттенком
сочувствия. А потом все как-то незаметно  изменилось  -  увы,  не  в  лучшую
сторону.
   "Беда в том, что  наши  предки  слишком  долго  жили  отдельно  от  всего
остального мира и оказались совершенно не готовыми к встрече с  европейцами.
А эта наша страсть к подражанию!  Это  копирование  чуждых  нам  привычек  и
обычаев! Вот где настоящая беда! Мы  с  одинаковой  легкостью  перенимаем  и
плохое,  и  хорошее.  В  основном  плохое,  поскольку  то,  что  хорошо  для
европейцев, для нас губительно.  Недаром  американские  солдаты  -  там,  на
Окинаве, - называли нас обезьянами... В чем-то они были правы, эти крикливые
варвары. И мне остается утешаться лишь тем, что многие из них уже не  первый
десяток лет лежат на дне моря, давно превратившись в скелеты..."
   Скоростной лифт замедлил ход  и  плавно  остановился.  Мелодично  звякнул
звонок, и отполированные  до  блеска  створки  двери  бесшумно  разъехались,
скользнув в пазы. Господин Наб