ть варенье.., ну и так далее.  Со  всеми,  как  говорится,
остановками.
   Михаил Наумович небрежно сунул  кейс  на  соседнее  сиденье  и  мягко
хлопнул дверцей. В машине  стоял  приятный  запах  вирджинского  табака,
дорогого одеколона и натуральной кожи -  будоражащий  дух  преуспевания,
тонкий, изысканный аромат власти, которую дают  большие  деньги.  Восемь
лет, подумал он, а пролетели как один день. Сколько воды  утекло...  Был
Мишка, Мишаня, Мишок и даже Мешок.., или, к примеру,  Мойша.  "Жидовской
мордой", кстати, тоже был - куда же без этого, в наших-то краях, да  еще
с  такой  вызывающе  еврейской  физиономией...  Зато  теперь  -   Михаил
Наумович. Господин Иргер.
   Михаил Наумович не торопился запускать  двигатель:  сидеть  в  мягких
объятиях кожаного кресла, лениво ворочая в голове привычные мысли, давно
ставшие фоном для всего  остального,  и  наблюдать  из  комфортабельного
салона  "Мерседеса"  за  приближением  грозы  было  невыразимо  приятно.
Чувство глубокого удовлетворения. Да. Вот именно. И никак иначе.
   Только теперь он почувствовал, насколько  устал  за  неделю.  Спешить
было некуда. Последний рабочий день наконец-то завершился, и можно  было
позволить себе расслабиться, выбросить из  головы  бесконечные  сметы  и
расчеты и настроиться на отдых.., и  не  просто  можно,  а  нужно,  черт
возьми! Просто необходимо. Чтобы, когда "Мерседес"  вырулит  наконец  со
стоянки и мягко помчит его к дому, он был уже  свободным  человеком,  не
обремененным повседневной нервотрепкой. Человеком,  впереди  у  которого
три  недели  солнца,  белоснежного  песка,  прозрачной  морской  воды  и
красивых загорелых женщин...
   Не жизнь, а рекламный проспект.  Мечта.  Сказка.  Хрустальный  замок,
который строился восемь долгих лет.
   Михаил Наумович неторопливо закурил и поерзал на  сиденье,  поудобнее
устраивая свое крупное, уже начавшее понемногу  заплывать  жирком  тело.
Ему было приятно думать о себе как о Михаиле Наумовиче - не о Мише, не о
Мойше и даже не о Михаиле, а именно о Михаиле  Наумовиче.  Он  прекрасно
понимал, что это застарелые, прокисшие и душные подростковые  комплексы:
в конце концов, рядом давным-давно не осталось  никого,  кто  помнил  бы
нескладного, толстого и прыщавого еврейского мальчика,  которому  всегда
покупали одежду на вырост...
   О, эта одежда! Сначала она была широкой и длинной, а потом  рукава  и
штанины  становились  короткими,  обнажая  вечно   грязные   манжеты   и
спустившиеся гармошкой носки. Он  ненавидел  то,  как  он  выглядел,  он
ненавидел себя, свою одежду и своих родителей за то, как он был одет, за
свое носатое толстогубое лицо, за насмешки одноклассников...
   Где они теперь, все эти токари и  бетонщики,  продавщицы  и  грошовые
шлюхи? Пропитые, затертые, засаленные, заезженные жизнью, застреленные в
афганах и  карабахах,  убитые  в  пьяных  потасовках,  изо  дня  в  день
волокущие черную от пота лямку - где они? Век бы их не видеть...
   Самое смешное заключалось в том, что точно такая же, если не  худшая,
участь была уготована и ему. Единственное, что смогли сделать  для  него
родители, это отмазать от армии - и на том спасибо,  честно  говоря,  не
ожидал и этого... В институт он не поступил - аттестат был не ахти, и  в
приемной комиссии, конечно же, сидел антисемит... а если даже и не сидел
- какая теперь разница? Он пошел работать на  стройку.  "Где  вы  видели
еврея с лопатой?.."
   Был такой старый анекдот, в котором  Михаил  Наумович  не  усматривал
ничего смешного. В конце концов даже самая остроумная  шутка  надоедает,
если слышишь ее изо дня в день, и не по одному, заметьте, разу,  и  даже
не по два, если уж на то пошло...
   Он курил "Приму" и пил портвейн: бытие определяет сознание, или вы не
слышали? Пару раз он пробовал одеколон и даже лосьон после бритья  -  за
компанию. Он навсегда запомнил табличку, виденную им как-то возле  кассы
в хозяйственном отделе универсама: "Денатурат отпускается с 14-00".  Это
было, дай бог памяти, в благословенном восемьдесят шестом  и  вызвало  у
него приступ дикого хохота даже тогда. Правда, озлобленная продавщица  в
халате того же цвета, что и денатурат, -  не  хватало  только  сделанной
жирным черным шрифтом надписи "ЯД!" поперек груди, -  не  разделила  его
веселья, а почему-то принялась  визгливо  орать...  У  этих  людей  была
психология каких-то  инопланетян,  совершенно  нечеловеческая  и  потому
абсолютно ему непонятная. Непонятная настолько, что порой ему  казалось,
будто это не они, а как раз он не вполне  нормален  и  потому  никак  не
может до конца вписаться в плавное течение жизни...
   В конце концов он создал себя сам - собрал  из  того,  что  было  под
рукой, сгреб в кучу, скрепил стальными болтами воли и заставил работать.
Американцы называют таких, как он, "селф-мэйд мэн", и это правильно.
   На покатый лобовик "Мерседеса" упали первые капли дождя, и  в  салоне
как-то сразу сделалось еще уютнее, хотя, казалось бы, куда уж  больше...
Иргер глубоко затянулся сигаретой: воспоминания, как  обычно,  волновали
его, словно  ему  было  не  тридцать  пять,  а  все  семьдесят.  "Чертов
сентиментальный еврей, - с нарочитой грубостью подумал он. - Не  хватает
только  пейсов  и  кассеты  с  записью  "Семь  сорок"...  Впрочем,  это,
наверное, сейчас было бы в самый раз.
   Имею я, в конце концов, право хотя бы изредка для разнообразия побыть
таким, каким меня сделали папа с мамой?"
   А веселое было время, подумал он с  улыбкой.  Какие  же  все  мы  был
молодые и наглые! Кооператив "Форт" - это же надо  было  придумать!  Что
характерно, строительный... Смешно, ей-богу! Уж лучше было обозвать  эту
шарашку банно-прачечным комбинатом - по крайней мере, это в ту пору было
ближе  к  действительности.  Где,  как  не  в  "Форте",  Гриша   Агапов,
отец-основатель, босс и благодетель,  отмывал  денежки,  которые  ему  в
последний момент удалось оттяпать у "ума, чести и совести нашей эпохи?"
   Спасибо Грише, Григорию Егоровичу, приметил он что-то такое в носатом
плотнике, который вместе с другими нанятыми для отвода  глаз  пьянтосами
мотался по городу, обивая двери клиентам, отвел в сторонку,  переговорил
и отправил на курсы бухгалтерского учета. Курсы были - курам на смех, но
азы Миша Иргер усвоил, потому что вовремя понял: вот он, шанс.  Понял  и
уцепился за Агапова руками и ногами, и не прогадал,  став  тем,  кем  он
стал - Михаилом Наумовичем, всеми уважаемым и всюду вхожим, со счетом  в
швейцарском банке и при белом "Мерседесе".
   Сигарета, догорев до самого фильтра, обожгла пальцы.
   Иргер вздрогнул, затолкал  окурок  в  пепельницу  и  помотал  щеками,
стряхивая оцепенение. Ну и ну, подумал он. Стареем помаленьку...  Скоро,
того и гляди, потянет за письменный стол - мемуары  писать.  Презанятная
может получиться книженция...
   Подумав о мемуарах, он покосился на соседнее  сиденье,  где  с  самым
невинным  видом  стоял  его  кейс.  Да,  подумал  он,  запуская  наконец
двигатель. Знал бы Григорий свет Егорович, что кое-кто из его  друзей  и
соратников потихоньку прикапливает материалец для мемуаров - лопнул  бы,
наверное, от злости.
   Двигатель  завелся  мягко,  с  сытым  благодарным  урчанием.   Машина
бесшумно, как океанская яхта, отчалила  от  бровки  тротуара  и,  плавно
набирая скорость, покатилась в сторону площади  Маяковского.  Отпускного
настроения у Михаила Наумовича так и не случилось но чувство  "глубокого
удовлетворения" не проходило. Он ехал домой, в который уже раз  думая  о
том, что все, что его окружает, останется с ним навеки - просто  потому,
что он об этом заранее позаботился.
   Незаменимых людей, конечно, не бывает, - бывают люди, менять  которых
не отваживаются, вот и все. С первого дня своей работы на Агапова Михаил
Наумович  старался  стать  именно  таким  человеком,  и  теперь  не  без
оснований полагал, что ему это удалось в полной мере. Чем выше забирался
Агапов,  тем  крепче  забирал  его  в  кулак   неприметный   главбух   -
увеличивались обороты,  росли  ставки,  менялись  партнеры,  и  все  это
находило  отражение   в   бумагах,   копии   которых   Михаил   Наумович
тщательнейшем образом собирал, сортируя  по  годам  и,  если  можно  так
выразиться, по темам.  Время  от  времени  он  обнаруживал  исчезновение
оригиналов некоторых интересных документов.  Иногда  документы  исчезали
совсем, словно их  и  вовсе  не  было  в  природе.  Порой  на  их  месте
появлялись искусно выполненные фальшивки, но Михаила Наумовича  все  это
мало волновало: у него был свой архив, в случае  обнародования  которого
милый друг Гриша Агапов получил бы, как  минимум,  лет  триста  строгого
режима, да и то с учетом смягчающих обстоятельств.
   Он никогда не говорил об этом с Агаповым,  но  друг  Гриша  сроду  не
числился в дураках и не мог не понимать, что  Иргер  просто  обязан  был
подстраховаться. Он и понимал, и никогда - ни словом, ни  жестом,  -  не
доводил Михаила Наумовича до греха. Понимая, что  ссориться  с  Агаповым
смерти подобно, Михаил Наумович  в  свою  очередь  служил  ему  верой  и
правдой, продолжая при этом приумножать свой личный архив, так  что  оба
были довольны работой друг с другом.., тем более, что личные архивы были
у обоих.
   Иргер снова усмехнулся, сворачивая на Новый Арбат и  притормаживая  у
светофора, чтобы пропустить раздраженное стадо  потных,  спасающихся  от
стремительно надвигающегося ливня пешеходов. Пока он стоял у  светофора,
гроза настигла его, накрыв крылом, и по крыше  машины  с  глухим  стуком
пробарабанила горсть тяжелых, как пули, капель. Воспользовавшись паузой,
Михаил Наумович снова закурил,  окутавшись  медовым  дымом  вирджинского
табака, который сразу вытянуло  в  щель  приоткрытого  окна,  и  включил
магнитофон. Салон "Мерседеса" наполнился сложными музыкальными пассажами
Дебюсси. Под эти трели Михаил Наумович тронул машину  с  места,  но,  не
проехав и двухсот метров, раздраженно выключил магнитолу - такая  музыка
была ему не по нутру. "Происхождение обязывает,  -  подумал  он.  -  Вот
пусть те, у кого есть происхождение, и слушают это дерьмо. А  у  нас,  у
простых людей, происхождения не бывает, а бывает только положение... Сын
поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком... Одно  дело
- катать по городу  дурака-клиента,  и  совсем  другое  -  ехать  домой,
находясь уже фактически в  отпуске.  Только  Дебюсси  мне  сейчас  и  не
хватало... Пусть его Егорыч  слушает,  своего  Дебюсси,  а  нам  подавай
что-нибудь попроще..."
   Он успел набрать код и нырнуть в подъезд за секунду до  того,  как  с
почерневшего неба на размякший от жары асфальт  отвесно  хлынули  потоки
дождя. Драгоценный кейс был крепко зажат в его правой руке, в  то  время
как левой он нашаривал в кармане ключи от квартиры. Мурлыча под нос "Сын
поварихи и лекальщика", он легко  поднялся  к  себе  на  четвертый  этаж
(после проведенного за столом дня  небольшая  физическая  нагрузка  была
даже приятна) и остановился  перед  дверью  своей  квартиры.  Дверей  на
площадке было всего две. Соседом Михаила Наумовича был  какой-то  не  то
банкир, не то бандит - Иргер до сих пор не дал себе труда как следует  в
это вникнуть, хотя  вместе  с  соседом  выпивалось  изрядное  количество
водки. Единственное, что Михаил Наумович знал про своего соседа,  -  это
то, что звали его Володей и что был Володя при деньгах в любое время дня
и ночи,  за  исключением  тех  случаев,  когда  возвращался  из  казино,
фигурально выражаясь, без штанов.  За  дверью  у  Володи  было  тихо:  у
банкиров, равно как и у бандитов, ненормированный рабочий день.
   "А я все дозы увеличивал, - мурлыкал себе под  нос  Михаил  Наумович,
мелодично позванивая связкой ключей, - пил и простую, и "Столичную"... И
в дни рабочие, и в праздники.., вином я жизнь свою губил..."
   Ключ вошел в замок как по маслу, мягко щелкнула пружина,  и  стальные
карандаши ригелей скользнули  в  гнезда,  освобождая  хозяину  проход  в
апартаменты. Михаил Наумович небрежно бросил  ключи  в  карман  пиджака,
повернул сверкающую латунную ручку и вошел в полумрак прихожей.
   - И хоть имел я представление, что  это  есть  мое  падение..,  я  на
работу стал опаздывать и опохмеляться полюбил...
   Михаил Наумович напевал, утрированно картавя, с отлично имитированной
интонацией одесского трамвайного карманника - имперсонация была одним из
его  многочисленных  зарытых  в  землю  талантов.  Он  брякнул  кейс  на
подзеркальную тумбу, запер за собой дверь - на домофон надейся, но и сам
не плошай - и,  на  ходу  развязывая  опостылевший  галстук,  по  матово
поблескивающему паркету двинулся в гостиную.
   На полдороге он вдруг прервал пение и  замер,  уловив  своим  чутким,
никогда не знавшим насморков  носом  исходившее  из  гостиной  слабое  и
совершенно неуместное здесь, в его роскошной  четырехкомнатной  квартире
"амбре",  некую  сложную  и,  без  сомнения,  гремучую  смесь   чеснока,
водочного перегара и дешевого отечественного  табака,  являющегося,  как
известно, наилучшим средством от моли. Смесь эта, столь хорошо  знакомая
ему по прежним полуголодным временам,  здесь  и  сейчас  была  столь  же
неуместна, как, скажем, куча слоновьего навоза посреди прихожей.  Михаил
Наумович замер, чутко поводя своим большим семитским носом и прикидывая,
как ему половчее добраться  до  спрятанного  в  кухне  "смит-вессона"  -
смертоносной, тускло блестящей черной игрушки тридцать восьмого калибра,
патентованного американского разрешителя проблем и  унимателя  страстей.
Он стоял так секунд десять - времени на размышления хватило вполне  -  и
пришел к выводу, что тут уж как повезет: шансы были  примерно  пятьдесят
на пятьдесят, если отбросить малюсенькую, почти нереальную  возможность,
что запах каким-то странным образом  натянуло  из  соседней  квартиры  -
скажем, через вентиляцию, к примеру, от Володи, который порой  уходил  в
недельные запои а тогда уж, как истинно  русский  человек,  не  гнушался
ничем, до "Беломора" и сахарного самогона включительно.
   Осененный внезапной идеей, Михаил Наумович резко обернулся, но  двери
туалета и  ванной  по-прежнему  были  закрыты  и  аккуратнейшим  образом
заперты на задвижки снаружи - никто  не  скрывался  там,  в  темноте,  с
занесенным над головой кухонным тесаком. Сердце Михаила Наумовича  вдруг
сделалось чрезмерно большим и очень громким - он почти ничего не  слышал
из-за отдававшегося в ушах неровного сдвоенного грохота.
   Долго  ждать  не   пришлось.   Даже   сквозь   барабанную   -   дробь
колотившегося,  казалось,  внутри  головы  сердца  он  услышал   легкие,
осторожные шаги и тихий скрип паркета.
   Паркет скрипел только в одном месте  -  на  пороге  кухни,  и  Михаил
Наумович печально расстался с надеждой добраться  до  револьвера.  Очень
быстро он убедился в том, что до  револьвера  ему  и  в  самом  деле  не
добраться - просто потому, что увидел свою собственность.  Собственность
была зажата в костлявой ладони высокого,  ненормально  худого  субъекта,
неторопливо и в то же время как-то  очень  быстро  выдвинувшегося  из-за
угла коридора. У субъекта была вытянутая и костистая, совершенно  волчья
физиономия  с  глубоко  посаженными  глазами.  Михаил  Наумович  мельком
подумал, что такие физиономии бывают только в лагерях, за проволокой, но
вглядываться  в  подробности  не  стал,  завороженный   черным   зрачком
нацеленного ему в лоб револьвера: это зрелище стоило всех зековских рож,
вместе взятых. Тем более что эту рожу он, кажется, где-то видел  и  даже
вроде бы мог припомнить имя...
   - Саша, - непослушными губами пролепетал Михаил  Наумович,  -  Санек,
что случилось?
   Волчью физиономию расколола широкая улыбка,  но  легче  от  этого  не
стало: улыбка сверкала нержавеющей сталью,  и  от  этого  блеска  Михаил
Наумович вдруг совершенно увял, начисто утратив чувства, за  исключением
животного страха.
   - Надо же, - хрипловатым, истинно  мужским  голосом  произнес  Санек,
большим пальцем взводя мягко щелкнувший курок револьвера, - узнал! Ты  у
нас, оказывается, демократ, Мойша. Вот никогда бы не подумал...
   А шпалер у тебя, между прочим, хороший. Деловой  шпалер,  вот  только
чистить его надо хотя бы иногда. Это же свинство -  содержать  оружие  в
таком состоянии. Да ты не волнуйся, я почистил...
   Он вдруг быстро шагнул к Михаилу Наумовичу,  схватил  его  за  пухлый
подбородок твердыми, как клещи, пахнущими никотином и  оружейным  маслом
пальцами и с грохотом припечатал спиной к двери туалета. Михаил Наумович
издал сдавленный протестующий звук, но железные пальцы больно  вонзились
в щеки, со страшной силой надавливая на челюстные мышцы. Все  еще  не  в
силах поверить в реальность происходящего, с безвольно повисшими  руками
и выпученными от ужаса глазами,  Михаил  Наумович  непроизвольно  открыл
рот. Как выяснилось в следующую  секунду,  открыл  он  его  недостаточно
проворно и широко - стремительно вдвинутое в его  ротовую  полость  дуло
револьвера по дороге обломило передний зуб.
   Михаил Наумович дернулся всем телом, непроизвольно мыча, уверенный  в
том, что его сию минуту вывернет наизнанку. Сжимавшие его челюсть пальцы
надавили сильнее.
   - Тих-хо, животное! - зло прошипел Санек и нажал на спуск.
   Выстрел прозвучал приглушенно и совсем буднично,  и  обитая  кремовым
пластиком дверь туалета в одно  мгновение  украсилась  тем,  что  Михаил
Наумович Иргер, когда еще был  жив,  считал  своим  основным  капиталом.
Основной капитал Михаила Наумовича  еще  медленно  сползал  по  гладкому
пластику,  а  обладатель  волчьей  физиономии  уже  вышел  из  квартиры,
аккуратно заперев за собой дверь дубликатом ключа.

***

   - Ну что за пидоры! - в  сердцах  сказал  Константин  Андреевич  и  с
отвращением оттолкнул  от  себя  тощую  картонную  папку  с  несколькими
жалкими машинописными листками.
   Папка была унылого тускло-фиолетового цвета с жирной черной  надписью
"ДЕЛО" на обложке и содержала в себе материалы по делу о смерти главного
бухгалтера фирмы "Форт" Иргера -  точнее,  то,  что  вконец  обнаглевшие
сыскари пытались протолкнуть под видом материалов.
   Сыскарей вполне можно было понять; у них хватало "глухих" дел  и  без
этого Иргера, тем более что на первый взгляд  здесь  имело  место  самое
обыкновенное самоубийство. Вернулся, понимаете  ли,  человек  с  работы,
имея при себе путевку в  пятизвездочный  отель  на  Мальте  и  билет  на
самолет до той же самой Мальты, но  почему-то  вдруг  лететь  на  Мальту
передумал, а взял револьвер тридцать восьмого калибра,  засунул  дуло  в
рот и устроил под шум грозы праздничный фейерверк. Причем так  при  этом
торопился, что выбил себе зуб -  и  не  выстрелом,  нет,  а  вот  именно
стволом  револьвера.  Нет,  в  принципе,  в   этом   тоже   нет   ничего
удивительного: какая, в сущности, разница,  умирать  с  зубами  или  без
оных?
   Константин Андреевич зажмурился, оскалил зубы и попытался представить
себе, как это могло быть. Вот он берет в правую руку  револьвер  и..,  и
что? Загоняет его себе в рот  прямо  с  размаха?  Нет,  ну  ясное  дело:
волновался человек, все-таки не каждый  день  такое...  Ну,  промахнулся
чуток, или там руки у него вдруг задрожали. - Опять же, мог торопиться -
вон, даже выбитый зуб не потрудился выплюнуть...
   Следователь городской  прокуратуры  Лопатин  открыл  глаза  и  всухую
сплюнул от досады. Торопился... Установлено, что револьвер Иргер  хранил
на кухне, под холодильником. Значит, что же получается? Возвратился  это
он с работы, сильно торопясь при этом на тот свет, прямо с улицы кинулся
на кухню (на улице, между прочим, дождь,  а  на  паркете  ни  пятнышка),
выволок из тайника  "смит-вессон"  и..,  застрелился?  Как  бы  не  так!
Сначала пошел обратно в прихожую, и уж там.., это. Того.  И  в  столе  у
него, между прочим, кто-то порылся - аккуратно, но не  слишком.  Понимал
человек, что ментам "глухарь" ни к чему, вот и действовал сп