середины здоровенным не то корнем, не то суком. На том берегу этого зловещего водоема дорога превращалась в две постепенно сходившие на нет, заросшие мертвой прошлогодней травой, засыпанные прелыми листьями, серой хвоей и растопыренными сосновыми шишками колеи. Метрах в двадцати от лужи поперек дороги лежал длинный язык осевшего ноздреватого сугроба.
     - Кончайте орать, уроды, - сказал Простатит. - Чего вы воняете, как два ичкера над лотком с арбузами? Ясный хрен, заблудились. Это тот козел в телогрейке нас сюда заслал, зуб даю. Надо вернуться, отловить этого ухаря и объяснить ему, что обманывать серьезных пацанов нехорошо.
     Он имел в виду аборигена, который встретился им около получаса назад. При нем была запряженная в подводу лошаденка. В подводе лежали дрова - несомненно, ворованные.
     Сам абориген был пьян в дымину и держался на ногах исключительно благодаря поводьям, за которые цеплялся, скорее всего, чисто инстинктивно. Именно Простатит спрашивал у него дорогу к старому графскому имению и говорил при этом таким тоном и так вертел жирными пальцами, что даже у пьяненького российского мужичонки, по всей видимости, не выдержала душа. Дорогу-то он показал, но вот куда она, эта дорога, вела, было решительно непонятно. Скорее всего, и вовсе никуда. Бывают в русских лесах такие вот дороги: едешь по ней, едешь, а она возьми да и кончись. Растворилась в траве, растаяла, пропала... Ездил по ней кто-то когда-то все за теми же дровами, доезжал вот до этого самого места, грузился, а потом разворачивался и уезжал. А что там дальше, за ельничком, - одному богу известно. Может, топь непролазная или еще чего похуже...
     Лукьянов почувствовал глухую тоску и новый прилив раздражения: в самом деле, какого дьявола было упоминать при Майкове о Макарыче? Расхвастался, распустил хвост - вот, мол, какой я грамотный да осведомленный. Вот и чеши теперь свою сельскохозяйственную голову, репу свою дурацкую, думай, как выпутываться. Ведь Рыба, черт бы его побрал, и вправду может потребовать деньги за сожженный попусту бензин, и сумма наверняка получится немалая. Майкову Рыба деньги, конечно, не отдаст, пропьет вместе с Хоботом и Простатитом, но ему-то, Валере Лукьянову, это все едино - что в лоб, что по лбу... Да, ничего не скажешь, хорошенькое начало работы!
     - Кончайте кипеж, орлы, - лениво сказал Хобот. Он достал откуда-то жестянку с пивом и ловко вскрыл ее, подавшись вперед, чтобы не закапать брюки. - Станет этот пейзанин вас дожидаться. Его уж, наверное, и след простыл. И потом, Простатит, ты же не в деревню дорогу спрашивал, а к графскому дому. Может, это она и есть. Поглядеть надо.
     - Поглядеть, - проворчал Рыба, с завистью наблюдая в зеркало за тем, как Хобот жадно пьет пиво. - Ты приколись, какая в этой луже дровина. Поцарапаем папе машину - мало не покажется.
     - Не поцарапаем, - наставительно сказал Хобот, утирая губы, - а поцарапаешь. Ты. Персонально. Кто за аппарат отвечает, в натуре? Ты. Значит, и проблема твоя. Можешь пешком слетать.
     - Вот пидор, - пробормотал Рыба и запустил двигатель.
     - Поедем в таксо, Эрнестуля? - хладнокровно поинтересовался Хобот, знавший "Двенадцать стульев" и "Золотого теленка" едва ли не наизусть и никогда не упускавший случая ввернуть подходящую цитату из этих бессмертных произведений.
     - Пидор, - повторил Рыба, дал газ и бросил сцепление.
     Машина рывком прыгнула вперед. Хобот как раз в этот момент поднес ко рту банку, и пиво, выплеснувшись от толчка, обильно оросило его физиономию.
     - Извозчик! - возмутился Хобот. - Не дрова, блин, везешь!
     - С дровами, в натуре, спокойнее, - не оборачиваясь, отозвался Рыба.
     Перед лужей он притормозил, и джип осторожно вполз в глубокую мутную воду. Под колесами затрещала гнилая древесина, послышался глухой удар в днище - машина наехала на лежавшую в луже корягу.
     - Форсирование водной преграды, - прокомментировал это событие Хобот, выбрасывая в окно пустую пивную жестянку и вынимая из кармана сигареты. - Слышали, чего Борюсик учудил?
     - Это который? - со скрипом поворачиваясь на сиденье, заинтересованно спросил Простатит. - Клюваетый, что ли?
     - Ага. Ему какой-то фраер из Подольска двенадцать косых висел. Долго висел. Они, типа, корешами были, что ля.
     В общем, Клюваетый на него не наезжал. А тут такая ботва: слушок пошел, что фраер этот в Австралию собрался - типа, насовсем. Ну, Борюсик, ясное дело, хватает трубу и вызванивает этого умника. Тот, натурально, бакланит: типа, нет проблем, приезжай, братан, разойдемся краями. Живых бабок, типа, нет, хоть режь ты меня, хоть стреляй, так забери, бакланит, мой "черкан". Клюваетый поехал, посмотрел тачку.
     "Черкан" еще не старый, салон кожаный, все навороты - ну, как положено. В общем, стоит такое корыто как-нибудь побольше двенадцати косых. Ну, ксиву оформили - типа, доверенность, - спрыснули это-дело, насажали полную машину баб и поехали за город обновку пробовать. А Борюсик, ты же в курсе, когда выпьет, с головой не дружит. Ночь, в поле снег лежит, а он с дороги съехал и давай по кочкам скакать! Типа, техасский рейнджер.
     - Ну? - заинтересованно спросил Простатит.
     - Ну и нырнули в какой-то пруд. То есть это они думали, что пруд, а оказалось - очистные сооружения. Свиноферма там, понимаешь. Вылезли оттуда все как есть в этом самом... "Черкан" потонул, на хрен, попутки не берут - ночь, блин, а тут целая банда, и все в говне, как шоколадные зайцы. Пока они телок своих в город отправляли, пока посреди ночи трактор искали, забыли, на хрен, где джип утопили. До утра по кочкам ползали.
     - И что? - подал голос Рыба. - С концами?
     - Да лучше бы с концами, - сказал Хобот. - Нет, нашли, конечно. Выудили, отмыли, проводку поменяли, обивку, то да се... Клюваетый эту тачку уже третью неделю втирает и никак втереть не может.
     - - Ну?! - опять сказал Простатит. Сказал с каким-то странным выражением. - Вот урод! Вернемся - рыло на бок сворочу. Он же мне этот "черкан" три дня назад предлагал. Десять косых просил, падло. Я ему говорю: "Слышь, Клюваетый, а чего это в салоне вроде говнецом попахивает?"
     А он мне: "Это я вчера гороха нажрался. Страсть как горох люблю..."
     Рыба заржал во все горло и от полноты чувств ударил кулаком по баранке. Хобот поперхнулся сигаретным дымом, закашлялся, а потом тоже захохотал. Даже забившийся в угол сиденья выпускник сельскохозяйственной академии позволил себе бледно улыбнуться, на всякий случай прикрыв улыбку сложенной вчетверо картой.
     Машина тем временем миновала лужу, вскарабкалась на очередной бугор и пошла перемалывать высокими колесами перегородивший дорогу сугроб. То, что с противоположного берега лужи выглядело просто языком нерастаявшего снега, оказалось кончиком сплошного снежного покрывала, под которым окончательно терялась дорога. Различить ее теперь можно было лишь по отсутствию на ней деревьев. Рыба снова включил пониженную, и джип, утробно завывая, попер вперед, разбрасывая колесами снег. Позади него оставалась глубокая колея, сизый дымок выхлопа стелился по снегу и путался в подлеске. Потом дорогу перебежал отощавший за зиму заяц. Это событие вызвало в машине небольшой переполох.
     Азартный Хобот даже вынул из-за пазухи пистолет, но Рыба, на котором тяжким грузом лежала ответственность за хозяйский автомобиль, наотрез отказался бить подвеску и царапать недавно отполированные борта ради какой-то тощей лесной дохлятины.
     - Заглохни, Хобот, - сказал он. - Вернемся в город - я лично подстрелю кошку и принесу тебе. Это будет хорошая .кошка, жирная, отвечаю. У моей соседки есть как раз то, что тебе надо. Повадилась гадить у меня под дверью, тварь. Так что и тебе удовольствие будет, и мне польза. А без шкурки ты и не поймешь, что сожрал - кошку, зайца или вообще ящерицу какую-нибудь.
     - Варана, - подсказал Простатит. - Или жабу. Хочешь жабу, Хобот?
     - Не хочу, - сказал Хобот, неохотно возвращая пистолет в кобуру. - Круглые сутки с жабами общаюсь, уже с души воротит. Квакаете, квакаете... Слышь, наука, - меняя тему, обратился он к Лукьянову, - так я не понял, что это за кусты такие особенные, за которыми мы в эту тундру забрались?
     - Не кусты, - откладывая в сторону бесполезную карту, сказал Лукьянов, - деревья.
     - Да мне по барабану, хоть пеньки. Ты растолкуй народу, почему деревья нельзя в Москве купить. Я бы понял, если бы папа Май нас, к примеру, на Дальний Восток заслал.
     Там всякой субтропической дребедени хватает - лимонник там всякий, карликовая береза." А тут чего? Это ж Брянская область!
     - Ехал Гитлер на машине через брянские леса, - вдруг сказал Простатит, ни к кому персонально не обращаясь. - Подорвался он на мине, подлетел, как колбаса.
     - Типун тебе на язык, - сказал Рыба и переключил передачу.
     - Во-во, - живо подхватил Хобот. - Вот и объясни нам, необразованным, на кой хрен папе этот геморрой? Чего-то я тут никакой экзотики не наблюдаю. Сосны, елки да березы - то же самое, что под Москвой. Что это за дед такой, к которому мы едем? У него что, оранжереи?
     - В том-то и дело, что нет, - сказал Лукьянов. - В оранжерее можно вырастить все что угодно, это не проблема. А этот старик выращивает деревья в открытом грунте. У него даже черешня вызревает.
     - Ну и что? - удивился с переднего сиденья Рыба. - Тоже мне, фрукт - черешня! Эксклюзив, блин, на фиг. Я думал, баобаб...
     Его презрительный, самоуверенный тон задел Лукьянова за живое.
     - Между прочим, - сказал он, - черешня в Москве и Подмосковье не растет. Не то что не вызревает, а просто не приживается! Вымерзает в первую же зиму. А вот у Макарыча - ничего, живет. Говорят, вкуснее украинской.
     - Говорят, что кур доят, - проворчал Хобот. - Где Москва, а где Брянск! Здесь вон на сколько южнее! Вот забашляешь ты этому деду папиными бабками, привезешь саженцы, воткнешь у папы во дворе, а они - фьють! - и засохнут. Чего делать-то будешь, наука? Думаешь, до зимы слинять успеешь? Успеть-то успеешь, да только папа тебя из-под земли достанет. Очень он не любит, когда его, как лоха, на пальцах разводят.
     Лукьянов промолчал, всем своим видом демонстрируя оскорбленное достоинство. Чувство, которое он при этом испытал, было очень неприятным, поскольку Хобот, болтая от нечего делать, высказал его собственные опасения, причем, увы, далеко не все. Выходить капризные саженцы черешни - это только полдела, причем вторая, не самая трудная его половина; сначала их нужно било найти. Выдающий себя за ландшафтного архитектора агроном старался пореже смотреть на дорогу, которая к этому времени уже, можно сказать, исчезла.
     По гладким, уже основательно забрызганным грязью бортам джипа все чаще с противным шорохом скребли ветви кустов.
     Рыба, скорчившись над приборной доской, ожесточенно крутил баранку, поминутно переключал передачи и тихо матерился сквозь зубы. Машина больше не скакала козлом; теперь она тяжело, неторопливо раскачивалась, как нефтеналивной танкер на мертвой зыби, переваливаясь с ухаба на ухаб, подминая под себя кусты и с трудом переползая через стволы поваленных деревьев.
     - Блин, - сказал с водительского места Рыба, - у папы шило в одном месте, а мы должны мотаться, как эти... А он потом посмотрит и скажет: "Ты зачем мою машину убил? Тебя кто учил на новеньком японце по пням ездить?" Что я ему отвечу?
     - Да, - с издевательским сочувствием вздохнул Хобот, - тяжелое положение. Ответить нечего, а отвечать придется.
     - Вот я и говорю, - продолжал Рыба. - Вот на кой хрен, скажи, ему эта черешня? Витаминов не хватает? Ну так купил бы в магазине...
     - Темный ты, Рыба, - сказал Хобот. - Это ж, типа, увлечение. Посадит папа Май у себя во дворе эту черешню и пойдет пальцы веером распускать: видали, чего у меня есть?
     Ни у кого не растет, а у меня растет! Это вам не голубая елка и не папоротник какой-нибудь!
     - Все равно не понимаю, на хрена это надо, - упрямо сказал Рыба.
     - Вот поэтому ты баранку крутишь, а папа командует, в какую сторону крутить.
     - Слушайте, пацаны, - оставив эту обидную реплику без внимания, сказал Рыба, - что-то мне все это перестает нравиться. А может, тот мужик, у которого мы дорогу узнавали, совсем не такой лох, каким выглядит? Может, он, типа, наводчик? Он нас заслал к черту на рога, а где-нибудь в лесу его кореша с обрезами сидят и нас поджидают. А мы, как бараны, сами прямо к ним в руки премся... Вы кругом посмотрите. Какое тут, на хрен, может быть графское имение?
     - Гений, - сказал Хобот. - Во отмочил! Говоришь, кореша с обрезами? Это, типа, партизаны, да? Еще с войны, наверное. Им, типа, забыли на пейджер сбросить, что война кончилась, так они до сих пор поезда под откос пускают и иномарки расстреливают. А чего? Машина у нас японская, а японцы в ту войну за Гитлера воевали. Простатит у нас будет японский генерал, а ты...
     Молодой ельник, через который они ехали, вдруг кончился, и джип выкатился на укатанную, относительно ровную дорогу. Впереди, метрах в ста, сквозь частокол сосновых стволов виднелись какие-то постройки - судя по виду, очень старые, но при этом не деревянные, а кирпичные, даже оштукатуренные. Как следует разглядеть их мешали деревья, но и отсюда комплекс строений выглядел достаточно обширным для того, чтобы не спутать его с трансформаторной будкой или коровником. Да и откуда взяться коровнику в лесу?
     - Кажись, приехали, - сказал Рыба.
     В его голосе слышалось явное облегчение.
     Сидевший сзади Лукьянов подался вперед.
     - Да, похоже, - сказал он, хотя его никто ни о чем не спрашивал.
     У него отлегло от сердца. Все-таки графское имение существовало, а значит, и старик Макарыч со своим фантастическим садом тоже вполне мог оказаться реальностью. Валерий Лукьянов очень боялся, что эта их экспедиция будет погоней за призраком, но теперь, когда выяснилось, что имение графов Куделиных действительно стоит там, где должно было стоять, и даже неплохо сохранилось, поездка вновь превращалась во вполне благопристойный деловой вояж. Оставалось только отыскать легендарного Макарыча. Впрочем, даже если старик давно помер, в саду почти наверняка найдется, чем поживиться. Ну а если не найдется, то вины Валерия Лукьянова в этом уже не будет.
***

     Василий Макарович Куделин был худым, жилистым человеком лет шестидесяти пяти, а то и семидесяти. Точно определить на глаз его возраст было трудно: его покрытое несходящим кирпичным загаром лицо было морщинистым не то от возраста, не то от привычки щуриться на солнце, густые, совершенно седые усы пожелтели от никотина, волос на голове почти не осталось, но спину он до сих пор держал на удивление прямо - пожалуй, чересчур прямо даже для горожанина, не говоря уже о человеке, который всю жизнь ковырялся в земле.
     В деревне про Василия Макаровича поговаривали, будто он на самом деле является прямым потомком последнего из графов Куделиных. Никто, естественно, не знал и не помнил, что стало в семнадцатом году с графской семьей: были и сплыли, и кому до них какое дело? Графский садовник, носивший, как это частенько бывало в старину, фамилию хозяев, исчез из имения примерно в ту же пору, и никто не знал, где, по каким фронтам и на чьей стороне носили его дымные ветры гражданской войны. Вернулся он уже в середине тридцатых, и не один, а с молодой женой. Имение в ту пору уже перешло в распоряжение колхоза, но что с ним делать, в колхозе никто не знал: стояло оно на отшибе, далековато от деревни, в лесу, и использовать его для хозяйственных нужд было тяжело и неудобно. Все, что можно было оттуда украсть, новоявленные колхозники украли еще в семнадцатом, и с тех пор просторный каменный дом с колоннами и многочисленные надворные постройки медленно приходили в упадок. Английский регулярный парк и великолепный сад, полюбоваться которым приезжали, бывало, из Москвы и Петербурга, тоже пришли в запустение, заросли сорными кустами и травой, а частично были даже вырублены на дрова, хотя кругом стеной стоял лес. Бывший графский садовник Макар Куделин, поселившись на краю деревни, стал похаживать в имение и потихоньку, не спеша, начал приводить в порядок сад. Местные власти, как ни странно, смотрели на это сквозь пальцы: у председателя колхоза каким-то чудом хватило ума понять, что хороший сад, как ни крути, лучше, чем несколько кубометров дров.
     Постепенно Макар Куделин переселился в имение совсем, обосновавшись вместе с семьей в сторожке у ворот, - так, чтобы быть поближе к саду. Против этого председатель тоже не возражал, а однажды, пребывая в юмористическом расположении духа, сказал: "Ты, Макар, сидишь тут, ровно как настоящий граф. И имение при тебе, и сад, и парк, и фамилия подходящая. Граф, как есть граф!"
     С тех пор и пошло: граф да граф. Старики, которые знали, откуда взялось это прозвище, со временем вымерли; молодежи же было все равно. В сорок первом Макар Куделин, которого все звали уже не иначе как Граф или даже "ваше сиятельство", ушел на фронт и пропал без вести под Ржевом.
     Злые языки поговаривали, будто сдался он в плен немцам и теперь живет себе, поживает в Германии, а то и в самой Америке; ну да на каждый роток не накинешь платок. Жена Графа умерла в пятьдесят четвертом, а сын его Василий, от" служив срочную, вернулся в родные края, чтобы продолжить отцовское дело, к которому питал великую склонность.
     В свой срок он женился. Жена ему попалась болезненная, недужная и прожила с ним недолго - умерла родами, оставив Василию Макаровичу наследника, названного в честь ее отца Петром. В возрасте пяти с небольшим лет Петьку Куделина сильно напугал колхозный племенной бык Евграф, после чего Петька напрочь перестал разговаривать и, кажется, слегка повредился умом. Ни в какие новомодные клиники Василий Макарович сына не повез, поскольку в медицину, особенно советскую, верил примерно столько же, сколько в летающие тарелки и потусторонние голоса, то есть не верил вовсе. Лечил он своего Петра Васильевича травами, да так и не вылечил. Ну, да это не беда: слово - серебро, а молчание - золото. Да и не с кем ему, Петьке Куделину, было разговаривать.
     Жили они все там же, в графском имении, в ветхой сторожке, ухаживали за садом и ни в чем не ведали нужды, потому как садоводом Василий Макарович был, что называется, от бога, и не раз приезжали к нему столичные профессора - совета попросить, послушать умного человека и самим ума поднабраться. Приезжали и люди попроще: садоводы, селекционеры, даже дачники обыкновенные наведывались, потому что при удачном стечении обстоятельств здесь, в имении, можно было разжиться саженцами деревьев редкостных и небывалых, какими не мог похвастаться больше никто на всем белом свете.
     Василий Макарович перед заезжими академиками не лебезил - ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни тем более потом, когда все развалилось к чертям и в глазах у академиков появился голодный блеск. Однако и перед простым людом носа не драл, и денег за семена и саженцы не брал почти никогда. Понравится человек - отдаст даром, а не понравится... Ну, тут разговор у него был короткий и решительный, хотя, опять же, без всяких этих грубостей. Дескать, извини, милый человек, но поезжай-ка ты домой несолоно хлебавши, нечего мне тебе дать, а что есть, то, как говорится, не про вашу честь.
     Крутой, одним словом, был старик, непростой, - как есть граф, - и сыну его, Петьке немому, частенько доставалось на орехи, особенно по малолетству, когда голова у него не успевала за руками и ногами. С возрастом, однако же, Василий Макарович слегка смягчился - по крайней мере, по отношению к сыну. Любил он своего Петьку, и растения его любили - хотя, конечно, не так сильно, как самого Макарыча. В деревне отец и сын почти не появлялись - разве что хлеба купить, спичек, да иногда, в большой праздник, - бутылку водки. Нечего им было делать в деревне, да и дом их, выстроенный Макаром Куделиным еще до революции, сгорел лет двадцать назад - не то от молнии сгорел, не то подожгла какая-то добрая душа шутки ради, кто ж теперь разберет? Так и жили в медленно разрушающемся имении - ели, что бог п