- Я не несу, - обиделся  Сорокин,  -  а  продумываю  возможные  варианты.
Подавитесь вы своим коньяком! Подумаешь, гиганты мысли...  Между  прочим,  у
твоих Морозова и Запольского тоже железное  алиби  -  по  крайней  мере,  на
момент последнего убийства. Съел?
   - Съел, - согласился Илларион. - Только не я, а  ты.  Как  ты  совершенно
справедливо заметил, я в вашей конторе не работаю, и меня, если разобраться,
все это не касается. Что же это выходит? Выходит,  что  все  мои  посетители
чисты, аки голуби, а без алиби остался один я? Так, что ли, получается?
   - Вот-вот, - поддакнул Сорокин. - А ты говоришь, не касается. Кое-кто  из
моих коллег, между прочим,  был  бы  счастлив  поскорее  закрыть  это  дело,
повесив всех десятерых жмуриков на  тебя.  Ты  же  идеальный  подозреваемый!
Заломать можешь кого угодно, бывший спецназовец... Мозги отшибленные, делать
нечего, вот крыша и поехала. Улики имеются, свидетельские показания  тоже...
Хоть сейчас оформляй дело и передавай  в  суд!  Психиатрическая  экспертиза,
думается, признает  тебя  полностью  вменяемым.  На  смертную  казнь  у  нас
мораторий, но пожизненное заключение тебе, можно сказать, гарантировано.  Ты
рад?
   - Безумно.
   - Учти, я шучу только наполовину. Я  знаю,  что  ты  действовал  по  моей
просьбе, и сознаю.., гм.., всю меру ответственности. Но я  не  Господь  Бог,
так что неприятности не исключены. Если мы в ближайшее время не вычислим эту
сволочь, нам с тобой придется попотеть, доказывая, что ты не верблюд.
   Мещеряков разразился  издевательскими  аплодисментами.  Забродов  закатил
глаза к потолку, почесал стриженый затылок и вдруг расплылся в улыбке.
   - Нет, Сорокин, - сказал он. - Доказывать придется  тебе.  Ты  забрал  из
отделения задержанного Козинцева, так? Так. Это документально оформлено.  Ты
посадил его в чужую машину, отпустил  своих  сотрудников...  Ну,  и  где  он
теперь, твой задержанный? Как ты докажешь, что я - это он?
   - Разжаловать в рядовые патрульно-постовой  службы,  -  железным  голосом
сказал Мещеряков. Он был уже изрядно навеселе и развлекался вовсю.
   - Разбежались, -  проворчал  Сорокин,  вынимая  из  его  пачки  очередную
сигарету. Мещеряков поморщился, но промолчал. - В квартире  Козинцева  полно
отпечатков пальцев. Твоих, Забродов, отпечатков. Криминалистика - это наука,
ясно? Наливай по последней, уголовник, и давайте  расходиться.  Утро  вечера
мудренее. А то мы с вами тут черт знает до чего договоримся...
 
Глава 12 
 
   Ночь, наступившая  после  ареста  Козинцева,  не  принесла  новых  жертв.
Следующая ночь тоже прошла спокойно, и микрорайон вздохнул свободнее -  пока
еще не полной грудью, с некоторой опаской, но все-таки  свободнее.  Средства
массовой информации отозвались на  арест  короткими  и  довольно  невнятными
сообщениями,  которые  все  до  единого   заканчивались   словами   "ведется
следствие".
   Следствие действительно велось. Каждый, кто хотя бы раз переступил  порог
квартиры Козинцева, был вызван на Петровку и там  подвергнут  тщательнейшему
допросу в качестве свидетеля по известному делу. Те, кто посещал  "нехорошую
квартиру"  постоянно,  были  допрошены  неоднократно  и  с  прежним  нулевым
результатом.
   Впрочем,  результаты  все-таки  были.  Если  бы  в  роли   подозреваемого
действительно выступал Козинцев, следствию с избытком хватило  бы  косвенных
улик, чтобы передать дело в суд. Все свидетели в один голос утверждали,  что
Ярослав Велемирович был человеком, мягко говоря, странным, обожал гулять  по
ночам, о чем неоднократно без стеснения сообщал  всем,  кто  соглашался  его
слушать, читал книги, от которых нормальных людей мороз продирал по коже,  и
вел еще более странные разговоры, сводившиеся в конечном счете к  тому,  что
каждый волен выбирать себе  диету  по  своему  вкусу.  Кроме  того,  в  свой
последний  вечер  на  свободе  Козинцев  докатился  до  прямого  призыва   к
каннибализму. И хотя экспертиза установила, что поданное  Козинцевым  в  тот
вечер угощение действительно было приготовлено из свинины, а в  холодильнике
у него, помимо свинины, хранились большие запасы говядины и парной телятины,
это, по мнению свидетелей, нисколько не  перевешивало  найденной  в  том  же
холодильнике человеческой кисти. Хуже  всего  для  Козинцева  было  то,  что
многие из сотрудников МУРа склонялись к тому же мнению, и  только  авторитет
полковника Сорокина вкупе  с  приводимыми  им  доводами  до  поры  сдерживал
энтузиазм любителей простых решений.
   А микрорайон между тем начал мало-помалу забывать о каннибале. О нем  еще
говорили, но разговоры эти велись уже в прошедшем времени, да и тема, честно
говоря, наскучила.  Новых  убийств  не  происходило,  усиленные  милицейские
патрули перестали мозолить обывателям глаза, и жизнь потекла своим  чередом.
Насмерть перепуганные трехмесячным  кровавым  разгулом  мамаши  все  еще  не
рисковали выпускать своих чад из дому после наступления  темноты,  но  через
несколько дней этот вопрос решился сам собой: зарядили дожди, похолодало,  и
делать на мокрых неуютных улицах стало совершенно нечего.  Чада  -  молодые,
гладкокожие, неплохо  упитанные  -  смирно  сидели  перед  телевизорами  или
собирались друг у друга на квартирах - послушать музыку, пообщаться и  между
делом проверить на прочность пару-тройку презервативов. Ветер и дождь рябили
свинцовую поверхность  опустевших  прудов,  раскачивали  камыш  и  монотонно
шумели в мокрой листве деревьев.
   Анна Александровна Сивакова на время переехала к дочери, чтобы помочь  ей
оправиться после смерти мужа. Кроме того, не могла же она  позволить  своему
родному ребенку рожать в одиночку, в чужом  городе!  Возвращаться  домой,  в
деревню, дочь отказалась наотрез.  Анне  Александровне  пришлось  в  срочном
порядке  распродать  свою  немногочисленную   живность,   запереть   дом   и
распрощаться с соседями. Чем дольше она сидела  в  Москве,  тем  сильнее  ей
казалось,  что  теперь  это  навсегда.  Дочь  делалась  с  каждым  днем  все
беспомощнее, словно смерть мужа  надломила  в  ней  какой-то  стержень,  без
которого Марина  Сивакова  начала  мало-помалу  рассыпаться,  превращаясь  в
апатичное создание с выпирающим животом и темными кругами под  глазами.  Она
ничего не знала, ничего не могла и, главное, ровным счетом ничего не хотела.
Глядя на нее, Анна Александровна все чаще задумывалась о том,  что  придется
все-таки продавать дом и на  старости  лет  приспосабливаться  к  столичному
ритму жизни.
   Стоя по  вечерам  у  темного,  забрызганного  дождем  окна,  она  подолгу
смотрела на огни микрорайона. В эти минуты ею овладевала непонятная гнетущая
тревога: Анне Александровне почему-то казалось, что еще ничего не  кончилось
и черная тень каннибала по-прежнему  бесшумно  скользит  вдоль  стен.  Разум
протестовал против такого предположения, но  звенящие  от  напряжения  нервы
упрямо гнули свое: Сиваковой все чаще казалось, что милиция взяла не того.
   Анна Александровна гнала от себя эту мысль. В конце концов, разве не  она
целый месяц ходила домой к этому полоумному Козинцеву,  чтобы  доказать  его
вину? Она была уверена в его виновности;  более  того,  она  знала,  что  он
виновен. Он фактически сам признался во всем и был  взят  с  поличным.  Анна
Александровна лично присутствовала при аресте  и  обыске.  Она  видела,  что
нашли оперативники в набитом мясом холодильнике, и  это  зрелище,  она  была
уверена, врезалось ей в  память  на  всю  оставшуюся  жизнь.  Теперь,  когда
каннибал был арестован при ее непосредственном содействии,  казалось,  можно
успокоиться и начать как-то налаживать жизнь, но покоя не было. Грязная тень
убийцы  по-прежнему  лежала  на  тротуарах  и  стенах  микрорайона,  и  Анна
Александровна всей кожей ощущала его присутствие где-то поблизости.
   Это вовсе не означало, что она днями и ночами простаивала у окна, надеясь
по  каким-то  никому  не  известным  признакам  распознать  каннибала  среди
прохожих. Она жила - ходила в  магазин,  готовила  еду,  прибирала  в  доме,
пыталась как-то расшевелить дочь и даже смотрела  телевизор.  Два  раза  она
проходила мимо дома Козинцева, а однажды даже вошла в подъезд и поднялась  в
лифте на седьмой этаж. Ничего интересного  она  там  не  увидела.  На  двери
квартиры висела  большая  красная  печать.  Посаженная  Козинцевым  картошка
взошла, зазеленела и уже начала зарастать сорной травой.
   Как-то раз, идя из магазина, она встретила Алексея Пятнова - того  самого
подростка, которого рвало во время памятного ужина у Козинцева. Увидев  Анну
Александровну, Пятый шарахнулся от нее как от зачумленной. Вид  у  него  был
бледный и измученный  -  вероятно,  вкус  съеденного  в  гостях  у  Ярослава
Велемировича мяса все еще не давал ему покоя.  Это  пройдет,  подумала  Анна
Александровна. Через недельку-другую парень оклемается и постарается  забыть
этот кошмар. Наверное, никто так и не потрудился сообщить ему, что  там,  на
блюде, была все-таки не человечина, а обыкновенная свинина. Но он в  этом  и
не нуждается. Он забудет и так, а  если  не  забудет,  то  уже  через  месяц
возведет свой ужас и позор в разряд высокой доблести: слышь, ты, урод, а  ты
человечину жрал? Не жрал? А я жрал. Вот и заткнись, сявка, а  то  и  тебя  с
дерьмом сожру...
   Пятому действительно никто не сказал о том,  что  он  ел  не  человечину.
Следователь, который его допрашивал, от великого ума решил, что если  парень
что-нибудь знает, то его легче будет  расколоть,  шантажируя  якобы  имевшим
место каннибализмом. Полковник Сорокин ничего не знал об  инициативе  своего
продвинутого в области  подростковой  психологии  подчиненного,  что  спасло
последнего от больших неприятностей. Впрочем, успеха этот хитрый тактический
ход не принес: Пятый не смог добавить ничего нового к  показаниям  остальных
участников той памятной вечеринки.
   Лехе Пятнову было плохо. Его непрерывно мутило, словно, отведав  угощения
Козинцева, он принял медленно действующий яд. Вкус мяса не шел из памяти,  в
руке все время ощущалась скользкая от жира мозговая кость. Пятый при  каждом
удобном случае запирался в ванной и подолгу с остервенением  чистил  зубы  и
тер намыленные руки жесткой губкой. Это не помогало, поскольку  грязь  осела
не на коже, а в мозгу.
   Родители Пятого, которых все тот же  чрезмерно  старательный  следователь
подробно проинформировал о том, чему конкретно их сын посвящал часть  своего
свободного времени, пребывали  в  тихом  шоке.  Мать  пробовала  читать  ему
нотации, отец впервые за десять лет запоздало попытался взяться  за  ремень.
Пятый наорал на них, употребив почти все бранные выражения, какие пришли ему
на ум, и снова заперся в ванной.
   Торгуя картинами на Измайловском вернисаже, он  ухитрился  за  один  день
проторговаться чуть ли не на сотню долларов. Сосед-художник, узнав об  этом,
вздохнул и махнул рукой. "Забудь, - сказал он. -  С  кем  не  бывает.  Я  по
глазам вижу, что не украл,  а  это,  брат,  самое  главное.  Что  такое  сто
долларов в наше время? Тьфу, и растереть. Забудь".
   Пятый был благодарен соседу за понимание, но лучше ему от этого не стало.
Ну, разве что чуть-чуть.
   С Пантюхиным он не встречался. Тюха сидел под домашним арестом, выбираясь
из  квартиры  только  в  магазин  и  на  допросы.  Тюхина  маман,  узнав   о
случившемся, отделала свое чадо ручкой от швабры. Тюха не возражал:  он  был
рад, что дело кончилось так, а не иначе. В  тот  памятный  вечер  по  дороге
домой он ненадолго остановился на углу, с усилием  содрал  с  пальца  словно
приросший к коже тяжелый перстень с барельефом коровьего черепа и бросил его
в сток ливневой канализации. Перстень глухо звякнул, ударившись  о  чугунные
прутья решетки, и беззвучно канул в  темноту.  У  Тюхи  хватило  ума  самому
рассказать все матери.  Мать  долго  молча  сидела  на  диване  с  таблеткой
валидола под языком, комкая на  груди  застиранный  халатик,  а  уже  потом,
немного придя в себя, взялась  за  швабру.  Прикрывая  руками  голову,  Тюха
терпеливо дожидался конца экзекуции, думая о  том,  что  было  бы,  если  бы
новость принес матери кто-то другой. Тогда, пожалуй, дело вряд  ли  обошлось
бы валидолом...
   Альберт Эммануилович Морозов, философ без определенных занятий и  поэт  в
душе, очень скоро забыл о  неприятном  происшествии  -  вернее,  не  столько
забыл, сколько творчески переработал поступившую  информацию.  В  результате
этой  переработки   события,   факты   и   собственные   ощущения   Альберта
Эммануиловича, как всегда, смешались в чудовищный, совершенно неудобоваримый
коктейль, из которого несчастному  следователю  так  и  не  удалось  выудить
ничего,  кроме  нескольких  мрачных,  одновременно  корявых  и   гротескных,
безнадежно далеких от реальности образов. Находясь под  впечатлением  своего
общения с каннибалом, Альберт Эммануилович написал несколько стихотворений и
отнес  их  в  редакцию  заводской  многотиражки  -  единственного  печатного
издания,  в  котором  ему  порой  удавалось  пристроить  свои  произведения.
Происходило это исключительно из-за мягкого характера главного редактора,  в
свои сорок два года так и не научившегося посылать людей  подальше  открытым
текстом.
   На сей раз, однако, все вышло за привычные рамки. Пробежав глазами  гордо
поднесенные Морозовым рукописи, редактор сначала позеленел,  потом  покрылся
неприятной голубизной, затем посинел, как удавленник, и наконец  налился  не
слишком красивой, но все-таки более естественной багровой  краской.  Посидев
так секунд десять, он вдруг грохнул кулаком по столу и тихо, в своей обычной
интеллигентной манере спросил: "Да вы что, обалдели?!"
   Это происшествие так сильно впечатлило Альберта Эммануиловича, что  через
два дня он, совершенно забыв о том, что дал подписку о невыезде,  в  спешном
порядке убыл искать успокоения  на  остров  Валаам.  Узнав  о  его  отъезде,
следователь хотел было  снарядить  за  ним  погоню,  но  полковник  Сорокин,
переговорив  предварительно  с  Илларионом  Забродовым  и  ознакомившись  со
стихами, которые  Альберт  Эммануилович  оставил  в  редакции  многотиражки,
отсоветовал ему это делать.
   Лектор   общества   российско-бельгийской   дружбы   Игорь   Владимирович
Запольский на допросах разводил руками и качал головой с крайне  растерянным
и даже обиженным видом.  "Я  хотел  понять,  -  говорил  он  следователю,  -
существует ли на самом деле так называемая магия или все это сплошной  обман
и шарлатанство". -  "Ну  и  как,  -  спросил  присутствовавший  при  допросе
свидетеля полковник Сорокин, - поняли?" - "Признаться, не совсем, -  ответил
Запольский, он же ЯХП. - Не успел, признаться. Господина  Козинцева  слишком
быстро арестовали".
   Сорокин рассматривал ЯХП как одного из наиболее вероятных  кандидатов  на
роль маньяка-каннибала. Он  был  физически  крепок,  проживал  здесь  же,  в
микрорайоне,  и  при  этом  не  то  на  самом  деле  являлся,  не  то  умело
прикидывался  самодовольным  идиотом  с   высшим   образованием.   Семьи   у
Запольского не  было,  зато  у  него,  увы,  было  железное  алиби:  в  ночь
последнего убийства  он  был  в  гостях  на  противоположном  конце  Москвы.
Вечеринка  затянулась  допоздна,  и  хозяева  оставили  Игоря  Владимировича
ночевать, аргументировав это тем, что дома его никто не ждет  и  что  нечего
посреди ночи тащиться через всю  Москву  на  свидание  с  совершенно  пустой
квартирой. Кроме того, друзья Игоря Владимировича были наслышаны о каннибале
и волновались за ЯХП. Люди Сорокина посетили их трижды, различными способами
проверяя это алиби на прочность, пока друзья Запольского, наконец, не задали
вполне резонный вопрос:  "Вы  что,  в  чем-то  его  подозреваете?"  В  ответ
оставалось  только  махнуть  рукой:  алиби  Запольского  было  действительно
железным.
   Припыленный очкарик Морозов тоже  был  ни  при  чем:  в  день  последнего
убийства  его  вообще  не  -  было  в  городе.  В  поисках  вдохновения   он
путешествовал по Москве-реке на теплоходе. Разосланные Сорокиным  сотрудники
нашли не  меньше  десятка  пассажиров  того  самого  теплохода,  и  все  они
подтвердили алиби Морозова: неугомонный  Альберт  Эммануилович  основательно
подпортил своим попутчикам впечатление от  прогулки,  завладев  мегафоном  и
устроив поэтические чтения на прогулочной палубе.
   Сорокадвухлетняя Вероника Васильевна Савченко, та самая  крупнокалиберная
дамочка,  что  покинула   сборище   на   квартире   Козинцева,   отказавшись
пожертвовать свою кровь какому-то деревянному болвану, как удалось выяснить,
тоже  была  одинока.  Предположения  Пятого,  Тюхи,  а  заодно  и  Иллариона
Забродова  относительно  причин,  которые  привели  Веронику  Васильевну   в
квартиру Козинцева, оказались верны:  Вероника  Васильевна  искала  спутника
жизни, прибегая  в  этом  деле  ко  всем  мыслимым  и  немыслимым  способам.
Подтвержденного свидетелями алиби  у  нее  не  было,  но  Илларион  Забродов
утверждал, что в тот вечер она явилась на сеанс с пустыми руками,  даже  без
сумочки, а значит, подбросить в холодильник ничего не могла. "А на теле?"  -
спросил полковник Сорокин. "Что - на теле?" - не  понял  его  Забродов.  "На
теле она не могла пронести в дом  эту  штуковину?"  -  "Ты  ее  когда-нибудь
видел? - ответил Илларион. - Если она попытается спрятать под своим  платьем
спичку или, скажем, банкноту, то  всякий,  у  кого  есть  глаза,  с  первого
взгляда скажет: вот идет дама, у  которой  под  платьем  лежит  спичка.  Или
банкнота.  И  потом,  какой  из  нее  людоед?  Я  могу  допустить,  что  она
расправлялась с молодыми девушками из ревности, - сама-то она,  конечно,  не
красавица. Но участковый! Как она с ним справилась, ты можешь мне  сказать?"
- "Электрошокер", - коротко напомнил Сорокин, но тут  же  безнадежно  махнул
рукой: абсурдность подобного предположения была очевидной.
   Поиски убийцы еще не зашли в тупик, но Сорокин отлично  видел,  что  дела
продвигаются  в  нежелательном  направлении.  Он  мрачнел   и   раздражался.
Вернувшаяся с дачи супруга подлила масла в огонь, сообщив, что за  время  их
отсутствия в дачном домике побывали воры. Взломщики унесли  лопату,  грабли,
топор, счетчик  электроэнергии  и  две  жестяные  эмалированные  кружки.  До
крайности  раздосадованная  таким  хамством  супруга  в   довольно   жестких
выражениях указала полковнику на то, что он работает не в НИИ, а  в  МУРе  и
что другой бы на его месте... Что сделал бы на его  месте  другой  полковник
милиции, Сорокин не дослушал:  он  вышел  из  комнаты,  так  громко  хлопнув
дверью, что супруга замолчала на полуслове. Она была хорошей женой  и  умела
понимать намеки.
   Полковник  ГРУ  Мещеряков  очень  скоро  выкинул  из  головы  историю   с
каннибалом: у него были дела поважнее. На Ближнем  Востоке  набирал  обороты
очередной кризис, в перспективе  грозивший  распространиться  на  весь  мир;
подбодренный последними американскими инициативами по ПРО, Китай начал  пока
ненавязчиво, но вполне  отчетливо  позвякивать  ядерной  сбруей;  напуганная
Индия  верещала  на  все  международное  сообщество,   а   в   развороченном
минометными обстрелами Грозном опять начались перестрелки.  Жена  полковника
вернулась из Парижа и привезла ему  в  подарок  новый  галстук.  Жизнь  била
ключом и, как выразился какой-то шутник, в основном  по  голове.  Мещерякову
было не до маньяка, да и маньяк, честно говоря, совершенно не  интересовался
полковником ГРУ Мещеряковым.
   Маньяк - настоящий маньяк, а не прекративший свое  существование  Ярослав
Велемирович Козинцев - перестал вечерами выходить из дому. Он подолгу  гулял
во второй половине дня, дышал кислородом пополам с дождем, делал необходимые
покупки и вообще жил как все нормальные люди. Правда, были и отличия: он  не
был связан необходимостью ежедневно ходить на работу и потому не должен  был
ломать устоявшийся ритм жизни. Он привык ложиться под утро и встава