ьшим пальцем взвел курок. Барабан револьвера  со  щелчком
провернулся, и черный зрачок  дула  уставился  бандиту  в  лоб.  Услышав
щелчок. Репа мгновенно собрал в кучу свои разбросанные  во  все  стороны
конечности и вскочил судорожным движением человека, невзначай усевшегося
на раскаленную плиту.
   - Да ты чего, командир?! - воскликнул он, задом обходя кресло, словно
оно могло защитить его от пули.
   - А ничего,  -  ответил  Илларион.  -  Сейчас  шлепну  тебя,  и  весь
разговор. Ты зачем сюда пришел?
   - Побазарить, - сбавляя тон, сказал Репа.
   - С ножом? Это ты санитарам в морге расскажешь.
   - Кончай,  командир,  слышишь?  Я  же  вижу,  эта  хреновина  у  тебя
заряжена. Еще пальнет, чего доброго...
   Учти, братва знает, куда я пошел.
   - Чихать я хотел на твою братву.
   - Тебя же посадят!
   - Да за что, чудак? Ты залез в окно, напал  с  ножом...  Револьвер  у
меня зарегистрированный, документы в порядке  -  шлепну  и  отвечать  не
буду. А братва твоя скажет: жил Репа, как сявка, и помер, как  последний
лох.., за смертью своей по веревке лез, дурак.
   -  Бля  буду,  командир,  я  побазарить  хотел!  -  плачущим  голосом
взмолился Репа. Глядя в револьверное дуло, он начисто забыл о  том,  что
собеседник стоит перед  ним  в  одних  трусах  -  именно  в  таком  виде
мстительный Репа мечтал застать своего обидчика. Раздетый человек всегда
чувствует себя униженным и легче поддается воспитательному воздействию -
это Репа усвоил твердо, но в данном случае испытанный прием давления  на
психику почему-то не сработал.
   - Побазарить... - задумчиво повторил Забродов, не опуская  револьвер.
- А почему с ножом и в окно?
   Дверей не заметил, что ли?
   - Так.., это.., пугануть хотел, - смущенно признался Репа. -  Извини,
командир, непонятна вышла... Ты на меня утром наехал - дай, думаю,  и  я
на него наеду , это." вечерком. Вырулил из казино, прикатываю к  тебе...
Думая в дверь звонить, а тут смотрю - окно открыто. Ну, тут меня  бес  и
попутал. Дремучего  я  на  стреме  оставил,  буксирный  конец  на  крыше
закрепили и - вперед...
   - Недоумок, - сказал Илларион, опуская револьвер.  -  А  если  бы  ты
сорвался?
   - Да дурь все моя. - Репа виновато развел руками. -  Я  уж  и  сам..,
это.., когда полез-то™ Чуть не обгадился, чес-слово...
   - Чтоб ты сдох, идиот, - проворчал Илларион и полез  в  стол.  Достав
полбутылки коньяку, он взял с полки стакан и плеснул себе на два пальца.
   Наблюдая за тем, как он пьет, Репа расслабился и даже ухватился  было
за бутылку, собираясь, видимо, тоже выпить.
   - Лапы убери, - негромко сказал ему Илларион. - Ты уже и так  вдетый,
а тебе еще обратно лезть.
   - Кк-как это - лезть? - поперхнулся Репа.
   - По веревке, - ответил Илларион  и  показал  руками,  как  лезут  по
веревке. - Как пришел, так и уйдешь.
   - Да ты чего, в натуре?! Я же убьюсь!
   Илларион пожал плечами и многозначительно посмотрел на револьвер.
   - Я тебя, дурака, предупреждал, - сказал он. - Хочешь быть королем  в
околотке - флаг тебе в руки и паровоз навстречу, как любил говорить один
мой знакомый. Только меня в свои подданные не записывай, понял?  А  если
ты такой непонятливый, пеняй на себя. Это как в армии: не доходит  через
голову - дойдет через руки. Пугать он меня пришел...
   - Слушай, командир, - примирительно заговорил Репа, - ну,  ты  что  -
совсем  отмороженный?  Это  ж  беспредел,  в  натуре...  На  хрена  тебе
неприятности?
   - Со своими неприятностями я разберусь сам, - отрезал Забродов.  -  А
ты давай, шевели фигурой. Все равно  уйдешь  через  окно.  Только,  если
пойдешь сам, полезешь наверх, а если  мне  придется  тебе  помогать,  то
полетишь вниз.
   - Вот сука, - сказал Репа. - Ну, я тебе это припомню, козел...
   - Ты уже припомнил. Вперед.
   Репа вдруг совершенно непроизвольно зевнул во весь рот,  сгорбился  и
пошел к ванной. Выйдя в прихожую, он рванулся было к двери, но  Илларион
ухватил его за шиворот и ловко завернул в ванную. Окончательно сдавшись,
Репа нерешительно подошел к окну, высунулся по пояс и,  поймав  веревку,
несколько раз сильно дернул, проверяя на прочность.  Илларион  наблюдал,
стоя в дверях с револьвером под мышкой. Ему не нравилось,  как  выглядит
Репа: казалось, вопреки естеству, он на глазах делался все пьянее.
   Бандит осторожно, держась одной рукой за веревку, а другой за оконную
раму, перебросил ноги через подоконник и оглянулся на Иллариона. Лицо  у
него было совершенно безумное. Пьяный кураж прошел, и  теперь  в  глазах
бандита не было  ничего,  кроме  безумного  ужаса.  "Точно,  убьется,  -
подумал Илларион. - Он уже полумертвый. Убьется наверняка."
   - Ладно, - сказал он, - слезай и вали отсюда. Давай живее, пока я  не
передумал.
   - Ну и шутки у тебя, - пробормотал Репа, перекидывая ноги  обратно  в
комнату и неуклюже сползая с подоконника.
   Он еще хорохорился, пытаясь сохранить лицо, но Илларион видел, что он
готов. Забродова это не интересовало:  бессмысленный  и  уродливый  день
воплотился в уродливой  и  бессмысленной  выходке  стоявшего  перед  ним
мелкого уголовника. Илларион чувствовал, что  его  начинает  тошнить  от
громоздящихся одна на другую нелепостей. Он предпринял последнюю попытку
внести  во   все   это   хоть   какую-то   ясность.   Поймав   осторожно
протискивавшегося мимо него Репу за  рукав  кожаной  куртки,  он  устало
сказал:
   - Момент... - Репа послушно  остановился,  глупо  хлопая  глазами,  и
Илларион впервые заметил, что глаза у него голубые с  поволокой,  как  у
теленка, а ресницы совсем светлые-- Скажи мне честно,  как  другу:  твои
орлы прошлой ночью никого не замочили?
   - Да ты что, командир! Мы по мокрому не работаем.., как правило.
   - Вот именно - как правило. Ты уверен?
   - Век воли не видать.
   - А кто мог женщину подрезать, не знаешь?
   - Подрезать?
   - Ну, заколоть... Отверткой ее истыкали.
   - Во отморозки... У нас?
   - Шла она от нас, а убили в другом районе.
   - Не, командир, наши ребята тут не при делах.
   Слушай, я пойду?
   - Иди, иди, хромай потихоньку. Да веревку свою не забудьте  отвязать,
а то еще кому-нибудь захочется,  а  у  меня  окно  без  шпингалета...  Я
сегодня нервный.
   На тебе грех будет, Репа.
   - Шутишь... Это ж мой буксир, я за него  только  позавчера  полтинник
отстегнул. Само собой, отвяжем.
   Репа снова широко зевнул и, сильно  качнувшись,  двинулся  к  выходу,
Илларион подавил желание  дать  атому  супермену  хорошего  пинка,  и  с
грустью подумал, что гостей сегодня хоть отбавляй, но гости все какие-то
странные и мало приятные.
   ...Выехав из арки, Репа опять зевнул и закурил, чтобы  отогнать  сон.
Мощный мотор джипа мерно урчал, навевая дремоту, в кабине было  тепло  и
уютно, и спать от этого хотелось еще сильнее.  Репа  включил  музыку,  и
салон джипа наполнился хриплым  голосом  певца  -  одного  из  тех,  что
лопатой огребали зелень, распевая лагерные песни.
   - Так я не понял,  как  ты  сходил?  -  поинтересовался  сидевший  на
соседнем сиденье Дремучий, прозванный так за то, что однажды признался в
своем действительно дремучем невежестве:  он  не  знал,  кто  такой  Чак
Норрис, по той простой причине, что  происходил  из  семьи  баптистов  и
сошел с нарезки буквально год назад, разом послав в задницу и братьев по
вере, и царствие небесное, и даже папу с мамой, не говоря уже о шестерых
братьях и трех сестрах. Был он,  по  твердому  убеждению  Репы,  круглым
дураком, и Репа держал его при  себе  именно  за  это  ценное  качество:
Дремучий, хоть и обрек себя на адские муки, в душе остался  фанатиком  и
теперь нарушал закон так же истово, как раньше молился, полагая арест  и
лагерь чуть ли ни равными смерти на кресте.
   -  Нормально  сходил,  -   ответил   Репа,   незаметно   морщась   от
унизительного воспоминания. - Побазарили, коньячку выпили...
   - А он что? - не отставал Дремучий.
   - А что - он?  Пика  -  это,  братан,  такая  штука,  что  с  ней  не
поспоришь. Извинился, ясное дело™ - Опустить его надо было, - кровожадно
предложил Дремучий.
   Репа подозревал, что его напарник не вполне  представляет  себе,  что
означает употребленное только что слово, и только презрительно хмыкнул.
   Выезжая на проспект, он неудержимо зевал во весь рот.

***

   Той же ночью, приблизительно в половине  третьего,  Витька  Гущин  по
прозвищу Шкилет медленно,  нога  за  ногу,  брел  по  Малой  Грузинской,
ожесточенно  дымя  сигаретой.  В  кармане  старой  утепленной  джинсовой
куртки, из которой  он  давно  вырос,  лежала  мятая  пачка,  в  которой
оставалось еще две сигареты, и штук пять или шесть окурков,  подобранных
на пустой в это время суток автобусной остановке. Правда, только один из
них относился к  категории  "королевских",  то  есть  достигал  в  длину
примерно пяти сантиметров, остальные же были просто мусором - затяжки на
две-три, не больше.  Кроме  того,  в  кармане  у  Витьки-Шкилета  имелся
полупустой спичечный коробок, около рубля мелочью и ключ от квартиры,  в
которую он не собирался возвращаться - по крайней мере, до тех пор, пока
оттуда не уберется этот козел.
   Витьке Гущину было тринадцать лет, и все  люди  в  его  представлении
делились на четыре четко  разграниченных  группы.  К  первой  относились
"козлы" и "твари" - то есть, все без исключения люди  старше  семнадцати
лет в зависимости от пола. Своих сверстников  и  тех,  кто  был  немного
старше, Витька именовал "мудачьем" и "телками" - опять же,  разделяя  их
по половому признаку. Малолетняя мелюзга в  его  представлении  пола  не
имела и именовалась не иначе как сявками.
   Кроме этой нехитрой философской системы Витька обладал дефектом речи,
которому  и  был  обязан  своим  обидным  прозвищем,  и  тощим   багажом
воспоминаний, которых, если бы у него имелся  хоть  какой-нибудь  выбор,
предпочел бы не иметь.
   Сколько он себя помнил, отца у  него  не  было.  Они  жили  вдвоем  с
матерью в однокомнатной хрущевке, единственным достоинством которой было
то, что она располагалась недалеко от центра. В остальном  же  это  была
вонючая и  грязная  крысиная  нора,  которую  они  делили  с  несметными
полчищами  тараканов,  наглых,  как  московские  бандиты,  и  таких   же
здоровенных и упитанных. В раннем детстве Витька боялся этих  тварей  до
истерики,  а  потом  как-то  притерпелся.  Как  говорится,  стерпится  -
слюбится. Одно время он даже  пытался  их  дрессировать,  но  потом  это
занятие ему наскучило - тараканы были тупые и хитрые и  ни  в  какую  не
желали поддаваться дрессировке, а  желали  только  жрать  все  подряд  и
плодиться.
   Не следует думать, однако, что отсутствие в доме отца и наблюдение за
повадками тараканов, которые,  как  известно,  все  до  одного  являются
гермафродитами, оставило Витьку в неведении  относительно  того,  откуда
берутся дети. Мужчины в доме периодически бывали, иногда задерживаясь на
неопределенный срок. Самый крепкий продержался больше полугода, но потом
и он куда-то бесследно исчез, оставив после себя батарею пустых  бутылок
и стойкий запах грязных носков, который, впрочем, как-то терялся на фоне
других, не  менее  характерных  запахов.  Витька  нацелился  было  сдать
бутылки, но его опередила мать. Так Шкилет опять остался при своих.
   Периоды  между  появлениями  в  квартире  мужчин  были   относительно
спокойными. Мать пила, но в меру, и временами даже подрабатывала  мытьем
лестниц или мелкой спекуляцией. Впрочем, торговля у нее шла из  рук  вон
плохо: надо было совсем не иметь брезгливости, чтобы купить что-нибудь у
этой опустившейся, всегда полупьяной женщины.
   Потом в доме опять возникал запах грязных  носков  и  задубевшего  от
долгой носки мужского белья,  и,  проснувшись  утром,  Витька  видел  на
замызганной подушке рядом с  головой  матери  очередное  небритое  рыло,
остро воняющее перегаром и гнилыми зубами. Опять  начинались  дикие,  до
белой горячки, многодневные запои, опять скрипела продавленная панцирная
сетка, на которой Витька как-то  раз  насчитал  троих  "козлов"  и  двух
"тварей".,. Короче говоря, в  свои  тринадцать  Шкилет  знал  о  половом
вопросе все, что можно о нем знать, не  заглядывая  в  пухлые  учебники.
Однажды ему даже предлагали попробовать: незнакомая тварь с вислым задом
и складчатым животом раздвинула  ноги  и,  маня  его  рукой  с  грязными
обкусанными ногтями,  пьяным  голосом  проблеяла:  "Иди  сюда,  петушок,
поцелуй мамочку..."
   При виде того, что располагалось между дряблыми бедрами с  синеватыми
прожилками вен, Витька заблевал весь пол, после чего  сипло  и  шепеляво
выругался матом и убежал  из  квартиры.  Вернулся  он  только  к  вечеру
следующего дня. Незнакомой твари в доме  не  было,  мать  спала  мертвым
сном, уткнувшись лицом в подушку.
   На  ней  не  было  ничего,  кроме  обтрепанной  бечевки  с  оловянным
крестиком, висевшей на тощей шее, и Витька прикрыл родительницу  рваным,
кисло вонявшим одеялом, стараясь  смотреть  в  сторону.  Потом  пришлось
добрых полчаса ползать на карачках, оттирая с пола блевотину - и свою, и
чужую.
   Витька давно перестал бороться. Время слез и  просьб  давно  осталось
позади, а до того, чтобы бить приходящим к ним домой  козлам  морды,  он
еще не дорос. Да он и не собирался бить морды - он  просто  ждал,  когда
еще немного подрастет и сможет уйти из дома.
   Этот день наступил совершенно неожиданно и намного раньше, чем ожидал
Шкилет. Однажды мать привела домой  нового  "козла".  Как  вскоре  понял
Витька, это был не просто козел, а законченный  отморозок.  Мать  он  не
"трахал" и не "имел" - он ее мордовал, поскольку  на  обычный  секс  его
попросту  не  хватало.  В  свои  тринадцать  Витька  был  уже   неплохим
специалистом в области диагностики половых  отклонений  и  очень  быстро
разобрался в ситуации. Да и как тут было не разобраться, когда в ход  то
и дело шла лыжная палка, которую этот псих приволок с какой-то помойки и
которой пользовался с большой  изобретательностью...  Это  было  уже  не
противно, а страшно.  Больше  всего  Витька  боялся,  что  однажды  этот
чокнутый сообразит снять с палки ограничительное кольцо, и тогда дело не
обойдется простыми побоями.
   Именно это  и  произошло  сегодня  вечером.  Увидев,  что  собирается
сделать проклятый отморозок, Витька не выдержал. Он  давно  возненавидел
мать за свое "счастливое детство", но это было уже слишком. Он  бросился
вперед, вопя что-то нечленораздельное  и  почти  ничего  не  видя  из-за
застилавших глаза слез. Нападение получилось неожиданным, и ему  удалось
вырвать лыжную палку из потных волосатых лап.
   - Ты чего, бляденыш? -  удивленно  промычал  мужчина,  все  еще  сидя
верхом на его матери. - А ну, отдай мой вибратор!
   Вибратором этот скот называл свою лыжную палку.
   -  Да  пошел  ты  на...!  -  выкрикнул  Витька   прямо   в   страшную
красно-фиолетовую рожу, заросшую грязной седоватой щетиной. - Соси  хрен
у пьяного ежика!
   О последней фразе он немедленно  пожалел  -  так  ругались  сявки  из
начальных классов, и ему такие слова были не к лицу. Впрочем, залп попал
в цель - пьяный зверь заревел и неуклюже сполз с кровати на пол.  Витька
все еще сыпал ругательствами, выпаливая в ненавистное рыло все,  которые
знал, и новые, изобретаемые прямо по ходу дела, и замолчал только тогда,
когда  мужчина  схватил  со  стола  сточенный  до  тонкой,  похожей   на
невиданный стальной зуб полоски хлебный нож.
   Витька посмотрел на него - голого, грязного, вонючего,  с  головы  до
ног покрытого спутанной черной шерстью. с ножом в руке и с глазами,  как
у бешеной селедки, - и понял: убьет. Искромсает в лохмотья,  в  кровавые
лоскутки, а потом вместе с матерью  завернет  в  клеенку  и  выбросит  в
мусорный контейнер.
   Зверь   бросился   вперед,   молча   и    с    неожиданной    плавной
стремительностью, и  тогда  Витька  перехватил  лыжную  палку  на  манер
винтовки со штыком и сделал короткий,  точный  выпад,  целясь  в..,  ну,
понятно, куда именно.
   И попал!
   Это был мастерский удар, и при воспоминании о нем тонкие губы Шкилета
тронула бледная тень улыбки Все получилось, как в кино, даже звук:  удар
сопровождался коротким чавкающим хрустом, и голый  человек,  похожий  на
упыря - не на киношного, а на самого настоящего, - остановился, словно с
разбега налетел на каменную стену. Медленно-медленно он разинул щербатую
щетинистую пасть, медленно-медленно обхватил руками  свое  хозяйство,  и
так же медленно, словно бы даже торжественно, опустился на колени. Потом
он мягко повалился на бок, медленно - очень медленно! - подтянул  колени
к животу, показав грязные серо-желтые подошвы босых плоскостопых ног,  и
только после этого завыл - не закричал, а именно завыл, вот  именно  как
упырь, которому забивают в сердце осиновый кол.
   - Нравитша вибратор, бля? - спросил Шкилет  сквозь  оскаленные  зубы,
задыхаясь от свирепого боевого азарта.
   И тогда случилось самое страшное: мать подняла с подушки  опухшее  от
водки и побоев синее лицо, посмотрела на него заплывшими  бессмысленными
глазами и вдруг с воплем: "Убью бляденыша!" рванулась к ножу.
   Витька не помнил, как выскочил из квартиры. "Вибратор" все еще был  у
него в руке, и при свете горевшей в подъезде лампочки он разглядел,  что
изогнутый наконечник лыжной палки испачкан густой, лаково поблескивающей
кровью. Он оглянулся. Погони не было - то ли у  матери  хватило  ума  не
выскакивать голышом на улицу (в чем Витька сильно сомневался), то ли она
просто не удержалась на ногах и свалилась рядом со своим козлом.  Витьке
это было уже безразлично. Он просунул конец лыжной палки между  прутьями
перил, уперся, налег всем своим  цыплячьим  весом,  и  тонкая  дюралевая
трубка медленно, нехотя согнулась пополам. Витька потянул  ее  на  себя,
сгибая в другую сторону. После первого  раза  дело  пошло  легче,  после
третьего на металлической поверхности появилась черная трещина,  похожая
на  беззубый  рот,  а  после  пятого  палка  переломилась,  и  кусок   с
окровавленным наконечником со звоном запрыгал по ступенькам.
   - Штоять, бля, - сказал ему Витька.
   Он поднял обломок и  вышел  во  двор.  Половину  палки  с  ручкой  он
зашвырнул в кусты - пусть ищут свой вибратор, если  он  им  нужен,  -  а
кусок  с  наконечником  спрятал  под  куртку,  предварительно  ополоснув
наконечник в луже.  Он  и  сам  не  знал,  зачем  ему  понадобилось  это
смехотворное оружие, но с ним было как-то спокойнее - пожалуй, это  была
единственная надежная вещь в предательском, изменчивом мире.
   В начале третьего он вышел на Малую Грузинскую.
   Несколько раз мимо него  проезжали  патрульные  машины,  и  тогда  он
прятался в тень - мальчишке  вдруг  подумалось,  что  чертов  козел  мог
отбросить копыта, и теперь менты рыщут по городу,  чтобы  изловить  его,
Витьку Гущина, и упечь в  колонию  для  малолетних  правонарушителей.  В
колонию Витьке не хотелось - про тамошние порядки он был наслышан. Он не
знал, что из слышанных им страшных рассказов является правдой, а что - ,
беспардонным  враньем,  но  знакомое,  привычное  зло   всегда   кажется
предпочтительнее  неизведанного,  и  Шкилет  старательно   прятался   от
милицейских машин.
   Точнее, прятался он от всех машин, проезжавших в этот  глухой  ночной
час по Малой Грузинской. Издалека не разберешь,  патрульная  машина  или
нет, так что лучше не рисковать.
   Витька чувствовал, что тупеет, превращаясь в шагающий автомат. Куртка
грела слабо, и зверски,  до  обморока,  хотелось  спать.  На  протяжении
последних двух недель он сильно недосыпал - мешали вольные упражнения  с
"вибратором",  сопровождавшиеся  придушенными  нечеловеческими  воплями,
зверским хрюканьем очередного "папаши" и глухими ударами по голому телу.
   О еде он старался не думать - сейчас, посреди  ночи,  ее  негде  было
даже украсть.
   "На вокзал надо идти, - подумал Витька. - Пропаду на хрен, околею..."
   Впереди опять сверкнули фары. Они гор