на опустела, если не считать  совершенно  обескураженного  лейтенанта  и
некой белой тряпицы, которая при ближайшем рассмотрении  оказалась  дамскими
трусиками приблизительно сорок четвертого размера.
   На несколько секунд на поляне воцарилась мертвая  тишина.  По  прошествии
этого краткого  отрезка  времени  полностью  осознавший  конфузность  своего
положения лейтенант Сиваков спрятал в карман пистолет, откашлялся в кулак  и
громко, раздельно произнес:
   - Мать твою за ногу и об колено,  деда  медного  по  чайнику!  Чтоб  вас,
уродов, вошь лобковая заела! Ф-фу ты, черт!
   - Да, - раздался позади него негромкий интеллигентный голос,  заставивший
лейтенанта непроизвольно подпрыгнуть  и  схватиться  за  карман,  где  лежал
пистолет, - неловко получилось.  Но,  с  другой  стороны,  вы  не  виноваты.
Нынешняя молодежь - это что-то особенное. Я имею  в  виду,  конечно  же,  их
половую распущенность.
   Сиваков резко обернулся. На поляне было темно,  но  он  успел  разглядеть
длинные волосы и тусклый блеск массивных, на пол-лица,  очков.  В  следующее
мгновение раздался короткий треск,  и  лейтенант  ощутил  болезненный  удар,
сотрясший буквально каждую клетку  его  тела.  Парализованные  электрическим
разрядом нервы онемели, лишив разом одеревеневшее тело подвижности и отрезав
мозг от органов восприятия. Потеряв сознание, участковый  инспектор  Сиваков
без единого звука упал на землю.
   Ущербная луна выглянула из-за деревьев в тот самый момент, когда обутые в
поношенные кроссовки ноги участкового,  бороздя  пятками  утоптанную  землю,
скрылись в малиннике. На какое-то время на поляне воцарилась тишина, а потом
кусты раздвинулись, и из них показалась темноволосая девица в  сопровождении
бритоголового  увальня  лет  восемнадцати.  Оглядевшись,   девица   заметила
белевшие на темном фоне травы трусики, вороватым движением подхватила  их  и
вместе со своим приятелем скрылась в  лесу.  Когда  шум  их  шагов  затих  в
отдалении, в кустах раздался едва слышный шорох, и  над  похожими  на  рыбьи
скелеты стеблями малинника, тускло блестя в лунном свете, взметнулось  узкое
стальное лезвие.
 
*** 
 
   - Перестань скулить! -  жестко  сказала  Анна  Александровна.  -  Слушать
противно, честное слово! Не хочешь  думать  о  себе  -  подумай  о  ребенке.
Прекрати вести себя, как последняя корова, иначе я просто уйду.
   Смотрела она при этом почему-то не на дочь, а в окно, но молодая женщина,
сидевшая на диване, уткнувшись лицом в ладони, естественно, не  могла  этого
видеть.
   Слова Анны Александровны подействовали на нее, как внезапный удар хлыста.
Она  подняла  к  матери  распухшее  от   слез   лицо,   которое   при   иных
обстоятельствах могло  показаться  довольно  милым  и  даже  красивым,  и  с
недоумением уставилась на нее расширившимися от незаслуженной обиды глазами.
Руки ее при этом неосознанным движением бережно обхватили сильно  выпирающий
вперед живот, словно она  стремилась  защитить  своего  еще  не  родившегося
ребенка от всех невзгод, которые  сулил  ему  холодный  и  жестокий  мир,  в
котором даже матери способны говорить такие слова своим беременным и к  тому
же только что овдовевшим дочерям.
   - Ты... Как ты сказала? - не веря собственным ушам,  переспросила  Марина
Сивакова, на миг позабыв о своей невосполнимой утрате.
   - Я сказала: перестань  скулить,  -  раздельно  и  четко  повторила  Анна
Александровна. Глаза у нее были красными и  припухшими,  точь-в-точь  как  у
дочери, но в голосе звенел металл, и держалась  она  на  удивление  прямо  и
уверенно. - Все, чего ты можешь добиться, рыдая и наматывая сопли на  кулак,
- это выкидыш.
   - Что?.. - пролепетала окончательно растерявшаяся Марина.
   - Выкидыш, - все так же жестко и холодно повторила Анна Александровна.  -
Если это  именно  то,  к  чему  ты  стремишься,  можешь  продолжать  в  свое
удовольствие, но, извини, без меня.
   Марина  еще  раз  непроизвольно  всхлипнула,  но  тут  же  поджала  губы,
сделавшись неуловимо похожей  на  мать.  Да,  что  и  говорить,  порой  Анна
Александровна могла удивить кого  угодно,  внезапно  продемонстрировав  свой
знаменитый директорский характер. Вот только Марине казалось, что момент для
этого был выбран неудачно. И вообще, на ближайшие сто лет  сюрпризов  с  нее
было довольно.
   - Я тебя не держу, - ломким от подступающих  слез  голосом  сказала  она,
глядя в угол. - Ты и так сделала все, что могла, отправив Пашу.., туда.
   Она хотела сказать "на смерть", но эти страшные слова почему-то не шли  с
языка, осев тяжким грузом на душе. Если  бы  не  мать,  она  постаралась  бы
удержать мужа, не пустить его на улицу в тот роковой  вечер."  как  пыталась
удержать его уже много, много раз до того самого последнего дня. И  плевать,
что он ушел  бы  все  равно.  Сейчас  Марине  требовался  хоть  какой-нибудь
виновник, а мать вела себя так, словно сама напрашивалась на эту роль.
   - Не притворяйся большей дурой, чем ты есть  на  самом  деле,  -  холодно
парировала Анна Александровна. Удивительно, но  из  ее  речи  напрочь  исчез
напевный провинциальный акцент, который Марина помнила с раннего  детства  и
считала неотделимым от образа матери.  Теперь  Анна  Александровна  Сивакова
говорила   чистым   литературным   языком,   как   телевизионная   дикторша,
зачитывающая сводку новостей с места стихийного бедствия. Марине ни  к  селу
ни к городу вспомнилось, что в роду у нее  по  материнской  линии,  кажется,
были какие-то дворяне - не то белые офицеры, не то польские шляхтичи. Но тут
она почувствовала весьма ощутимый толчок в живот - не снаружи, а изнутри,  -
и все генеалогические тонкости разом вылетели у нее  из  головы.  Она  опять
вспомнила о том, что  ее  ребенок  родится  сиротой,  и  тихо  заплакала  от
бессильной жалости к нему, к  себе,  а  больше  всего  -  к  мужу,  которого
несколько часов назад похоронили в закрытом гробу.
   - Ты отлично понимаешь, - продолжала Анна Александровна,  -  что  слезами
горю не поможешь. Говорят, в таких случаях надо выплакаться. Ну, так я  тебе
скажу, что ты уже выполнила три годовых нормы. Может быть, хватит?  Тебе  не
кажется, что пора что-то делать?
   - Делать? - дочь снова подняла на Анну Александровну заплаканные глаза. -
Делать?! Что я могу сделать? Паша попытался что-то сделать. Ты  видишь,  что
из этого получилось?
   - Для начала ты можешь перестать гробить ребенка своими истериками, - уже
немного мягче сказала Анна Александровна. - А что касается Павла, то он  как
раз и был одним из тех, кто обязан был что-то делать.  Ты  должна  гордиться
им, а не жалеть себя. Теперь у  тебя  совершенно  не  останется  времени  на
жалость к себе, и чем раньше до тебя это дойдет, тем лучше.  Я  помогу,  чем
смогу, но могу я не так уж много, да и жить я буду не вечно.  Тебе  придется
научиться быть сильной.
   - Хватит, - проведя по заплаканному лицу рукой, зло сказала Марина. -  Ты
могла бы выбрать другое время для нотаций. Иногда мне кажется, что ты.., что
ты вообще ничего не чувствуешь.
   - Хватит так хватит, - устало сказала теща лейтенанта Сивакова. - Ложись,
тебе надо поспать. Ребенку это просто необходимо. Еда в  холодильнике  и  на
плите. Разогреешь сама. И не вздумай морить себя голодом! Не  имеешь  права,
ясно?
   Она почти силой уложила дочь на диван и набросила на нее клетчатый  плед.
Подойдя к окну, она задернула желтые шторы, отчего  в  комнате  сразу  стало
сумрачно, как в  забытом  мавзолее.  Это  впечатление  усиливалось  все  еще
витавшим в воздухе слабым запахом ладана и восковых свечек.  Стоя  спиной  к
дивану, на котором лежала дочь, Анна Александровна едва заметно  поморщилась
- этот запах был ей ненавистен с тех самых пор, как она похоронила мужа.  Ей
до смерти хотелось закурить, чтобы перебить эту тошнотворную приторную вонь,
но она сдерживалась, помня о ребенке.
   Когда она окончательно овладела собой и  повернулась  к  дочери,  та  уже
спала. Ее опухшее от слез лицо  выглядело  несчастным  и  беззащитным.  Анна
Александровна едва слышно вздохнула. Любовь и жалость боролись в ее  душе  с
сильнейшим раздражением. За что ей это на старости лет? Тридцать лет в школе
- тяжкий крест, даже если не считать того, что довелось увидеть  и  пережить
за стенами школьного здания. И вот теперь, когда, казалось бы, все более или
менее наладилось и настало время отдохнуть, надо же было случиться такому!
   Анна Александровна не стыдилась этих мыслей, потому что знала: между тем,
о чем ты думаешь в минуту слабости, и тем, что ты делаешь и  как  живешь  на
самом деле, - пропасть. Она напоминала самой  себе  солдата,  который  после
долгого и полного опасностей перехода едва успел устроиться на  привал,  как
услышал команду на построение. Естественно, солдат станет в строй  и  пойдет
дальше, но кто сказал, что он должен этому радоваться?!
   Неслышно ступая по  собственноручно  отмытому  и  натертому  до  матового
блеска паркету, она вышла из комнаты, заглянула на кухню и, убедившись,  что
там все в порядке, осторожно,  чтобы  не  разбудить  дочь,  открыла  входную
дверь.
   Она не знала, куда пойдет и что станет делать, но  сидеть  сложа  руки  в
пропахшей смертью однокомнатной  квартирке  за  плотно  задернутыми  желтыми
шторами было выше ее  сил.  Анна  Александровна  была  неглупой  женщиной  и
понимала,  что  идти  в  милицию,  стучать  кулаком  по  столу  и  требовать
немедленно, сию минуту изловить преступника  совершенно  бесполезно.  Маньяк
был хитер, как все маньяки, а среди тех, кто пытался  его  искать,  судя  по
всему, не было ни Шерлоков Холмсов, ни эркюлей пуаро. Да если бы и были,  им
вряд ли удалось бы справиться с этим делом. Что толку  от  самых  хитроумных
умозаключений, дедукции и тончайшей логики, когда имеешь  дело  с  хитрым  и
кровожадным сумасшедшим, укрывшимся в многомиллионном городе  и  действующим
вопреки здравому смыслу? Все, на  что  могла  рассчитывать  милиция,  -  это
случайно поймать маньяка на месте  преступления,  схватить  его  из  засады,
запугать и заставить признаться в своих преступлениях. Это была  единственно
возможная тактика в сложившейся ситуации, но  она,  насколько  могла  судить
Анна Александровна, до сих пор не дала никаких результатов.  Если,  конечно,
не  считать  результатом  того,  что  зверь  выследил  и  сожрал  одного  из
охотников...
   Она бесцельно шла по  улице,  обсаженной  тоненькими  прутиками,  которым
через много лет предстояло превратиться в березы, липы и рябины, и снова,  в
который уже раз, пыталась понять, почему такое несчастье случилось именно  с
ней, с ее семьей.
   Неужели все-таки правы те, кто талдычит о переселении душ, карме и прочей
чепухе, которую невозможно ни доказать, ни опровергнуть и  которую  ни  один
здравомыслящий человек не станет воспринимать  всерьез?  Неужто  в  нынешнем
своем существовании каждый из нас расплачивается  за  грехи,  совершенные  в
прошлых жизнях, причем вовсе не обязательно за  свои  собственные?  Тогда  у
места, где мы живем, есть название, решила Анна Александровна. Это  название
- ад. Нас всю жизнь пугают адом, а мы, глупцы, послушно пугаемся,  не  зная,
что мы уже в аду, что мы родились здесь, выросли и умрем в свое время, чтобы
перейти в следующий круг.  Котлы,  сковородки  и  вилы  -  чепуха.  Если  ад
существует, то он должен выглядеть точь-в-точь как этот микрорайон. Или  как
наша деревня после того, как в сорок третьем году она восемь раз  переходила
от наших к немцам и обратно... А те редкие минуты радости, любви и  счастья,
что выпадают нам иногда, тоже имеют свой смысл и свое предназначение в  этом
пекле. Человек привыкает ко всему, в том числе и к страданиям. Вот для этого
нам и дается радость - чтобы не привыкали, чтобы каждый новый удар  ощущался
в полном объеме, со всей остротой...
   Она огляделась, ища скамейку, на которую можно было  бы  присесть,  чтобы
спокойно выкурить сигаретку. Но вокруг был только серый асфальт, вытоптанные
газоны с чахлыми прутиками деревьев да огромные бетонные махины многоэтажных
жилых корпусов. Ближайшая скамейка виднелась в паре  сотен  метров  от  того
места, где стояла Анна Александровна, на троллейбусной  остановке,  где  уже
топталось  человек  пятнадцать.  Сивакова  махнула  рукой,  щелкнула  замком
сумочки и вынула пачку "Мальборо-лайт". В конце концов, здесь была Москва, а
не родная деревня, где ее знала любая собака и где, случись ей  закурить  на
улице, пересудов хватило бы на полгода.
   Умело,  по-солдатски  закуривая  от  спички,  она  невесело   усмехнулась
краешком твердо очерченного, немного жестковатого рта.  "Родная  деревня"...
Господи, кто бы знал, как она всю жизнь ненавидела эту дыру,  в  которой  ей
пришлось прожить большую часть своей жизни! Ах, если бы, если бы у  нее  был
выбор! Но выбора у нее, увы, не было.  В  сороковом  году  отца  арестовали,
припомнив ему и дворянское происхождение, и то, что его отец,  штабс-капитан
Леваневский, воевал на стороне Врангеля,  и  даже  то,  что  его  мать  была
дочерью приходского священника. Через месяц после отца забрали маму. Они так
и не вернулись из лагеря, а если вернулись, то  не  смогли  разыскать  дочь.
Потом был детский дом с его вечной голодовкой и звериными  порядками,  потом
педучилище, институт... Вышла замуж за директора сельской школы,  в  которой
работала по распределению, а потом, когда  муж  умер  от  рака,  сама  стала
директором. Вот так и осела навечно в "родной" деревне...
   "Карма", - подумала она, мысленно  катая  на  языке  полузнакомое  слово,
взвешивая, примериваясь, пробуя его на вкус.
   Ноги сами собой вывели ее на окраинную  улицу,  где  за  широкой  полосой
асфальта зеленел вытоптанный  пригородный  лес.  Кроны  деревьев  застыли  в
мертвой  неподвижности,  источая  густые  запахи  нагретой  солнцем  листвы,
древесной коры и сосновой хвои.  Буйство  молодой,  ярко  освещенной  зелени
показалось  Анне  Александровне  зловещим  и  кощунственным,   более   того,
абсолютно неуместным, как присутствие на поминках подвыпившего гармониста, с
пьяных глаз перепутавшего похороны со свадьбой.
   В двери расположенного поблизости универмага по одному, по двое входили и
выходили люди. До Анны Александровны доносились их голоса,  шарканье  подошв
по  бетону  и  стук  дверей,  но  ощущение  пустоты  и  какой-то   нехорошей
предгрозовой тишины от этих звуков только усиливалось. Сивакова видела,  как
двое молодых людей, перевалив через невысокий глинистый вал, оставленный  на
противоположной стороне дороги строителями, скрылись в лесу, шагая в сторону
автостанции по той самой тропинке. Они  о  чем-то  оживленно  разговаривали.
Перед тем как исчезнуть из виду, один из них засмеялся, поправляя  на  плече
ремень спортивной сумки.
   Анна Александровна  огляделась,  ища,  куда  бы  бросить  окурок.  Легкий
ветерок катал по асфальту россыпи бычков и конфетных бумажек, хотя урна  для
мусора поблизости имелась. Она  стояла  возле  осветительной  опоры  и  была
набита  доверху.  Обертки  от  мороженого,  какие-то  скомканные  газеты   и
банановая кожура буйно выпирали из нее во все стороны, свешиваясь через край
и грозя вывалиться на асфальт. На светло-сером бетоне столба белело какое-то
объявление, и Анна Александровна, подойдя к урне, механически пробежала  его
глазами.
   "Избавлю  от  страданий,  открою   путь   к   духовному   и   физическому
совершенству. Тайны черной и белой  магии,  диагностика  кармы,  составление
астрологических прогнозов, коррекция осанки,  гимнастика  йогов  и  др.",  -
гласило объявление.
   Анна Александровна горько улыбнулась  и  покачала  головой.  Эту  бумажку
словно нарочно прилепили здесь к ее приходу. Диагностика кармы  -  это  было
как раз то,  что  ей  сейчас  требовалось.  По  крайней  мере,  будет  повод
размазать хоть кого-то по стенке, этого  шарлатана-диагноста  например.  Или
шарлатанку, безразлично. Подобные  тонкости  волнуют,  как  правило,  только
мужчин, да и  то  лишь  тех,  которые  безнадежно  испорчены  интеллигентным
воспитанием. А таких в наше время - раз, два и обчелся. Остальным же глубоко
плевать, кого вколачивать в землю по самые ноздри  -  мужчину,  женщину  или
ребенка...
   Анна Александровна аккуратно отделила от  объявления  бумажку  с  номером
телефона и домашним адресом  шарлатана,  даже  не  подозревая,  что  трое  с
небольшим суток назад ее покойный зять стоял на этом самом месте и занимался
тем же, чем занималась сейчас она. Даже мысли Анны Александровны в  какой-то
степени повторяли мысли лейтенанта Сивакова, но она об этом, конечно же,  не
догадывалась.
   Спрятав листок с  адресом  в  сумочку,  которая,  честно  говоря,  больше
напоминала хозяйственную сумку, чем  дамский  ридикюль,  Анна  Александровна
неторопливо двинулась дальше, почти бессознательно держа путь по  указанному
в объявлении адресу.
   Ее мысли вдруг сделали неожиданный поворот и свободно потекли  по  новому
руслу. Анна Александровна не прилагала к этому никаких  усилий,  да  это,  в
общем-то, и не требовалось: русло было готово заранее и только и дожидалось,
чтобы кто-нибудь поднял шлюзы, пустив в него мутную воду подозрений.
   Директор  сельской  школы  Анна  Александровна  Сивакова,  в   девичестве
Леваневская, всю жизнь терпеть не могла шарлатанов, к числу которых,  по  ее
мнению, поголовно принадлежали служители всех  без  исключения  известных  и
неизвестных науке религий и культов, от  деревенского  попа-бабника,  каждый
вечер напивающегося до поросячьего визга и гоняющего  по  дому  попадью,  до
какого-нибудь   перемазанного   тюленьим    жиром    шамана    с    Чукотки,
предсказывающего  погоду  по  рыбьим  внутренностям.  Вывешенное  на  столбе
объявление дало очередной толчок дремавшей в ней неприязни. Если раньше  эта
неприязнь  была  сродни  легкой  брезгливости,  то  теперь  в  ней  появился
определенный смысл.
   Участковый инспектор Сиваков уважал свою тещу. Жену он любил без  памяти,
а вот тещу именно  уважал,  причем  настолько,  что  иногда  делился  с  ней
служебными секретами, чего никогда не позволял себе в  разговорах  с  женой.
Недели две назад, попивая ледяной самогон, он вскользь обмолвился о том, что
сотрудники уголовного розыска  упорно  придерживаются  версии  о  ритуальном
характере происходящих в районе убийств. Сам он в эту версию, судя по всему,
не очень-то верил, и, похоже, именно это неверие стало для него роковым.  Во
всяком случае,  то,  что  от  него  осталось,  напоминало  отходы  какого-то
языческого ритуала. В отличие от Марины,  Анна  Александровна  успела  очень
хорошо разглядеть то, что сегодня утром отправилось  под  землю  в  закрытом
гробу. Воспоминание  об  этом  зрелище  не  вызвало  у  нее  содрогания:  ей
приходилось видеть и не такое. В конце концов, отец одной из ее  учениц,  по
пьяному делу угодивший под гусеницы собственного трактора,  выглядел  ничуть
не лучше. А ведь  тот  раздавленный,  как  попавшая  под  грузовик  лягушка,
алкоголик был далеко  не  самым  страшным  зрелищем  из  тех,  что  довелось
наблюдать Анне Александровне. Вот и говори после этого, что мы  живем  не  в
аду...
   "Мы живем в аду, - мысленно повторила Анна Александровна.  -  И  один  из
местных чертей угнездился неподалеку. Даже если он  не  настоящий  черт,  то
наверняка возомнил себя им. Путь к духовному и  физическому  совершенству...
Интересно было бы узнать, что это за путь такой. Может быть, для того, чтобы
достичь совершенства, необходимо живьем есть людей? По слухам, африканские и
австралийские каннибалы верили, что можно унаследовать ум, физическую силу и
отвагу поверженного врага, если в торжественной обстановке подкрепиться  его
телом. Так, может быть,  весь  секрет  в  этом?"  Вряд  ли,  конечно,  автор
объявления  станет  в  открытую  пропагандировать   каннибализм,   но   Анне
Александровне почему-то казалось, что она узнает людоеда, как только увидит.
Она вовсе не думала, что он одет в звер