ющий православный христианин  к  святым  мощам,  а
ссориться с ним из-за ерунды Тюхе не хотелось И потом, кто его знает,  этого
истукана: а  вдруг  он  все-таки  того..,  действует?  Сегодня  ты  над  ним
посмеешься, а завтра тебе кирпич на голову свалится, а может, целый самолет?
И доказывай потом всем, что это, дескать, чистая случайность.
   Обычно Колдун держал своего божка подальше  от  посторонних  глаз.  Тюха,
пожалуй, был единственным из  гостей  Колдуна,  кто  удостоился  чести  быть
представленным этому  деревянному  чучелу  с  недовольной,  вечно  по  самые
гляделки перемазанной различными продуктами питания рожей. Как-то  раз  Тюха
спросил, как зовут  истукана  и  что  он  может  делать,  на  что  Колдун  в
несвойственной ему сухой и даже  сердитой  манере  ответил,  что  имя  этого
могучего божества непосвященным знать не положено и что может  это  божество
буквально все, что взбредет в его деревянную голову. "А может он  превратить
меня, к примеру,  в  бревно?"  -  не  подумав,  ляпнул  тогда  Тюха.  Колдун
посмотрел на него, склонив голову к плечу, нехорошо улыбнулся и спросил:  "А
ты  действительно  этого  хочешь?"  "Да  я  так,  -   торопливо   забормотал
похолодевший Тюха, - я спросил  только..."  "Запомни,  -  сказал  ему  тогда
Колдун, - превратить человека в тупую деревяшку -  пара  пустяков.  Обратный
процесс, знаешь ли, гораздо сложнее".
   В общем, истукан был как бы личным секретом Колдуна, который  он  доверил
одному лишь Тюхе, - этакое тайное сокровище наподобие засмотренного  до  дыр
порнографического журнала, бережно хранимого под  матрасом  двенадцатилетним
сопляком. И теперь, когда тайное вдруг ни с того ни с сего сделалось  явным,
Тюха испытывал острое разочарование, которое было  сродни  ревности.  Он-то,
дурак, думал, что Колдун выделяет его, доверяет ему, а тот взял и не моргнув
глазом поставил его в один ряд с  Отморозовым  и  провонявшей  луком  жирной
коровой. Да и ЯХП ничуть не лучше этих двоих. Вот разве  что  Училка...  Ну,
училка есть училка, им иметь голову на плечах и железный характер по  уставу
положено. Те, которые пожиже, до ее возраста в  школе  просто  не  доживают.
Естественный отбор, прямо как у Дарвина, который, кстати, по слухам тоже был
малость не в себе...
   Деревянный болван был тяжелым даже на вид, но  Колдун  держал  его  перед
собой как ни в чем не бывало, словно тот вообще ничего не весил. Можно  было
подумать, что статуэтка пустотелая, но Тюха знал, что это не так: однажды он
случайно зацепился бедром за постамент, на котором стоял истукан.  На  бедре
потом неделю красовался здоровенный синяк, а постамент даже не покачнулся. С
тех пор Тюхе приходилось все время гнать от себя очень неприятную мысль: ему
все время чудилось, что деревянный болван его недолюбливает.
   Колдун между тем водрузил  истукана  на  краешек  журнального  столика  и
подвинул его ближе к середине, не обращая ни малейшего  внимания  на  градом
посыпавшийся со стола хлам: книги,  какие-то  разрозненные  листы,  амулеты,
побрякушки и даже подсвечник с тремя свечами. Тяжелый  бронзовый  подсвечник
глухо ухнул в покрытый толстым ковром пол, сломанные  свечи  разлетелись  во
все стороны. Тюха инстинктивно  подался  вперед,  но  Колдун  остановил  его
движением руки.
   - Лучше зажги свечи, - негромко сказал он, пришепетывая сильнее  обычного
и таинственно поблескивая темными линзами. - Их у нас достаточно.
   Тюха встал, задернул на окне тяжелые бархатные шторы,  чиркнул  колесиком
зажигалки  и  пошел  обходить  комнату  по  периметру,  поднося   трепещущий
оранжево-голубой огонек к  фитилям.  Свечей  в  комнате  действительно  было
достаточно: и простых, стеариновых, и восковых, какие продаются в церквах, и
ароматических, от которых по комнате сразу пошел тяжелый сладковатый дух. По
мере того как  Тюха  двигался  вдоль  стен,  комната  наполнялась  сумрачным
оранжевым светом и пляшущими угольно-черными  тенями.  Красноватые  отблески
живого огня заплясали на лезвиях кинжалов и наконечниках копий  и  дротиков,
на темной бронзе канделябров и тяжелых лепных рам. В  темных  очках  Колдуна
зажглись два пляшущих оранжевых огонька, а с дивана, словно в ответ,  светил
своими  бифокальными  линзами  Отморозов.  Тени  шевелились  и  плясали,  то
выплескиваясь из впадин и углов, то снова  пугливо  уменьшаясь  в  размерах.
Казалось, что  стоящий  на  столе  деревянный  истукан  гримасничает,  корча
страшные рожи и перемигиваясь с развешанными по стенам  шаманскими  масками,
которые тоже кривлялись и гримасничали ему в ответ. Можно было подумать, что
вся эта куча раскрашенного дерева только и ждала появления  истукана,  чтобы
тот возглавил невиданный и жуткий деревянный бунт. И  вот  они  дождались  и
теперь договариваются, без слов обсуждают план кровавой расправы...
   Тюха быстрее двинулся вдоль стен, зажигая многочисленные свечи. Зажигалка
нагрелась у него в руке, но  он  не  стал  останавливаться,  чтобы  дать  ей
остыть. Ничего, уже немного осталось... Колдун стоял посреди  комнаты  рядом
со своим божком и, наверное, наблюдал за Тюхой сквозь темные  стекла  очков.
"Черт бы побрал эти его очки, - подумал  Тюха  с  внезапной  и  необъяснимой
дрожью. - Никогда не поймешь, куда он смотрит и что у него на уме".
   Когда была зажжена последняя свеча, в комнате стало светло почти как  при
включенной люстре, которой здесь, кстати, не было. Правда, углы  за  мебелью
по-прежнему тонули во мраке, но освещенные со всех  сторон  маски  перестали
кривляться, а божок, по обе стороны от которого Колдун лично  установил  две
толстые  черные  свечки,  снова  превратился  в  обыкновенный  кусок   умело
обработанного  дерева,  не  то  тщательно  отполированного,  не  то   просто
засаленного  и  залапанного  до  матового  блеска.  Его  вечно  перемазанная
зверская рожа сегодня  была  непривычно  чистой,  и  в  каменной  плошке,  к
удивлению Тюхи, не оказалось ни крошки хлеба, ни капли варенья  или  сиропа.
Голодный, черт, подумалось Тюхе, и от этой невинной, в  общем-то,  мысли  по
спине у него снова забегали мурашки. Что-то будет, понял  он,  и  ему  вдруг
захотелось уйти.
   ЯХП гулко откашлялся в кулак, открыл рот, собираясь, по  всей  видимости,
заявить, что хочет что-нибудь такое понять, но передумал  и  захлопнул  свое
ротовое отверстие. Вместо него вдруг подал голос Отморозов.
   - Ярослав Велемирович, - сказал он, - друзья мои. Минувшей ночью  у  меня
родилось несколько строк, и я хотел бы...
   - Не сейчас, - в совершенно не свойственной ему манере перебил Отморозова
Колдун. - Не сегодня, Альберт Эммануилович, я вас очень прошу.
   Отморозов обиженно умолк, совсем завалился в щель между спинкой дивана  и
жирным боком толстухи и стал поблескивать оттуда очками, как паук из  норки.
Тюха облегченно перевел дух: несколько строк, о которых упомянул  Отморозов,
представляли собой четыре густо  исписанных  с  обеих  сторон  листа  писчей
бумаги.
   - Так вот, друзья мои, - потирая руки, прошелестел Колдун,  -  сегодня  у
нас с вами не совсем обычная и, я бы даже сказал, торжественная встреча.  Мы
с вами знакомы  уже  не  первый  день,  и  для  вас  наконец  настало  время
познакомиться со  мной  поближе  -  и  со  мной,  и  с  моим,  так  сказать,
покровителем.
   Он с совершенно серьезной миной  сложил  ладони  перед  лицом  и  отвесил
почтительный полупоклон  в  сторону  своего  истукана,  произнеся  при  этом
несколько негромких слов на каком-то  неизвестном  наречии.  Сейчас  он  был
похож на референта-переводчика при каком-нибудь африканском царьке,  который
решил посетить Москву с дружественным визитом. "Цирк", -  подумал  Тюха,  но
смешно почему-то не было. Сам не зная зачем, он посмотрел на Училку.  Училка
сидела напряженно выпрямившись в кресле и сверлила  Колдуна  каким-то  очень
странным взглядом. Тюхе почему-то показалось, что эта пожилая тетка не прочь
хоть сию минуту вцепиться Колдуну в глотку своими все  еще  очень  неплохими
зубами и сожрать его заживо вместе с его деревянным приятелем..
   - Это... - снова заговорил Колдун,  но  тут  его  прервал  раздавшийся  в
прихожей звонок. - Это, наверное, Алексей, - сказал  Козинцев,  -  он  вечно
опаздывает.
   "Это уж точно, - подумал Тюха. - Чтобы Пятый  да  не  опоздал?  Вот  ведь
козел!"
   - Прошу меня простить, -  сказал  Козинцев.  -  Я  должен  вас  ненадолго
покинуть -Нужно открыть дверь.
   Он снова поклонился своему истукану, пробормотал  что-то  на  тарабарском
языке - видимо, тоже извинился, - и похромал за портьеру.
   ЯХП снова гулко откашлялся в кулак,  заставив  пугливо  вздрогнуть  пламя
свечей.
   - Я только хотел бы понять, - сказал он своим густым  жирным  голосом,  -
что, собственно, нам предстоит. Как вы полагаете, товарищи?
   -  Ах,  да  замолчите  же  вы,  наконец!  -  с  неожиданным  раздражением
откликнулась Училка. - Что вы заладили как попугай: я хочу  понять,  я  хочу
понять... Не вы один хотите понять.
   - Я всего-навсего хотел понять... - сказал ЯХП, но тут же осекся,  махнул
рукой и, встав с пуфика, отправился вон из комнаты - тоже на  водопой,  судя
по доносившимся со стороны кухни звукам.
   Как с ума все посходили, подумал Тюха, слушая, как сначала ЯХП, а  потом,
кажется, еще и Пятый шарят в холодильнике. Будто  вокруг  пустыня  и  попить
негде, кроме как у Колдуна на кухне. Мне, что  ли,  тоже  сходить?  Напиться
впрок, как верблюд. Естественно, он никуда не пошел - во-первых, потому, что
совершенно не хотел пить, а во-вторых, потому, что в следующее  мгновение  в
комнату вернулся Колдун. За Колдуном явился  ЯХП,  а  немного  погодя  из-за
портьеры вынырнул Пятый. Он вытирал рукавом  мокрые  губы,  свободной  рукой
придерживая на плече свой фасонистый кожаный рюкзак.
   - Всем привет, - сказал он без тени смущения. - Как говорится, сорри,  ай
эм лейт... Что-то типа этого.
   Тюха мстительно ухмыльнулся, видя, как Пятый зашарил глазами по комнате в
поисках свободного места. Впрочем, поставить Пятого в безвыходное  положение
было  практически  невозможно,  поскольку  он,  как  барон   Мюнхгаузен,   в
существование безвыходных  ситуаций  попросту  не  верил.  Окинув  помещение
быстрым взглядом, Пятый непринужденно  уселся  прямо  на  ковер,  по-турецки
скрестив ноги и положив между ними рюкзак. Вид у него при этом был самый что
ни на есть довольный.
   "Козел, - снова подумал Тюха, на сей раз с легкой завистью. - Ничем  его,
гада, не проймешь, все с него как с гуся вода..."
   - Что ж, - сказал Колдун, - если все в сборе, мы, пожалуй, начнем.
   Он вдруг нахмурился, помрачнел и даже как  будто  сделался  выше  ростом.
Тюхе показалось, что в комнате стало  темнее.  Колдун  вскинул  над  головой
руки, резко опустил их, вытянув перед  собой  параллельно  полу,  и  Тюха  с
замиранием сердца увидел в его правой руке диковинный  кинжал  с  волнистым,
как тело змеи, узким лезвием.
 
*** 
 
   С работы полковник Сорокин пошел домой пешком. Собственно, пошел он вовсе
не домой, поскольку пешая прогулка с Петровки  до  полковничьего  дома  была
делом долгим и утомительным. Просто полковнику  вдруг  захотелось  пройтись,
никуда не спеша, ни с кем не общаясь и никого не задевая локтями. Вечер  был
хорош, погода держалась на удивление теплая и ровная, а дома  его  никто  не
ждал. Жена полковника  отправилась  на  дачу  заниматься  ковырянием  земли,
весьма недовольная тем, что Сорокин наотрез отказался составить ей компанию,
а волнистый попугайчик, которого она завела месяцев восемь или девять назад,
как раз накануне умудрился вскрыть свою нехитрую клетку, вылетел в  форточку
и отбыл в неизвестном направлении - надо полагать, на юг,  в  Австралию,  на
свою историческую родину. Госпожа полковница об этом еще не знала, и Сорокин
старался не думать о том, что она скажет  ему  по  возвращении.  Попугайчика
было,  конечно,  жаль,  но  полковник,  как  взрослый  человек,  не  мог  не
испытывать некоторого облегчения, избавившись от этого  носатого  крикуна  и
погромщика.
   Темнело. Город зажигал огни.  Витрины  магазинов  сияли,  а  коммерческие
палатки казались ярко освещенными изнутри стеклянными шкатулками, до  отказа
набитыми пестрой дребеденью.  По  мостовой,  сверкая  габаритными  огнями  и
отражая полированными боками многоцветье неоновых реклам,  катился  сплошной
поток автомобилей. Через опущенные окна  до  полковника  доносились  обрывки
музыки, в темных салонах призрачно  светились  приборные  панели  и  огоньки
зажженных сигарет. Пахло теплым асфальтом,  вечерней  прохладой,  выхлопными
газами,  табачным  дымом  и  жевательной  резинкой  "Орбит"  -  без  сахара,
разумеется. Тротуары были заполнены  прохожими,  под  полосатыми  тентами  и
зонтиками с рекламой сигарет "Уинстон" пили кофе, пиво и  коньяк,  смеялись,
разговаривали и флиртовали москвичи и гости столицы. Полковник ослабил  узел
галстука, расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и тоже закурил. Он очень любил
такие вот одинокие прогулки по  вечерней  Москве  -  наверное,  потому,  что
случались они крайне редко.
   На углу он остановился и, задрав голову, попытался  разглядеть  в  темном
небе над Москвой хотя  бы  одну  звезду.  Весь  день  в  окна  полковничьего
кабинета светило солнце, в небе не было ни единого облачка, а это  означало,
что звезды тоже должны были находиться где-то там,  прямо  над  головой.  Но
звезд не было: их неверный мерцающий  свет  напрочь  забивало  электрическое
зарево Москвы.
   "Ну а ты как думал, - мысленно сказал себе  полковник,  возобновляя  свое
неторопливое движение в сторону Страстного бульвара. -  Надо  было  ехать  с
женой на дачу. Там бы ты насмотрелся и на  звезды,  и  на  все,  что  к  ним
прилагается. На сорняки, например".
   "Вот оно, - подумал Сорокин с неуместным весельем. - Вот почему я терпеть
не могу все это сельское хозяйство  -  из-за  сорняков!  Я  ведь  всю  жизнь
занимаюсь прополкой общества и лучше, чем кто бы то ни было, знаю, какое это
безнадежное занятие - борьба с сорной  травой.  Особенно  когда  щиплешь  по
одной травинке... Да только иначе не получается  и  еще  нескоро,  наверное,
получится. Но полоть все равно надо, потому что в противном случае твое поле
зарастет к дьяволу, и черта с два ты потом в этот дерн лопату воткнешь".
   "Долой философию, - подумал он.  -  Дадим  несчастным  ментовским  мозгам
немного отдохнуть. А для этого нам требуется что? А требуется нам для  этого
сущая чепуха - дать своей единственной извилине, она же след от фуражки,  на
какое-то время разгладиться и исчезнуть. Как? Да очень просто! Сесть во-о-он
под тот зонтик и заказать пивка... Или лучше коньячку?"
   Полковник мысленно пересчитал имевшуюся в кармане наличность и решил, что
хотя коньяк и лучше, но пиво  в  данный  момент  все-таки  предпочтительнее.
Иначе, подумал он, придется добираться домой на перекладных, а это чертовски
долго и нудно. Тем более что коньячок и так имеется - дома, в холодильнике.
   Уличное  кафе  было  обнесено  выкрашенной   в   белый   цвет   временной
металлической оградкой, неприятно напоминавшей могильную.  Полковник  прошел
внутрь и уселся за свободный столик, из  центра  которого  вырастал  большой
полотняный зонтик красного цвета с рекламой "Лаки Страйк".  Он  придвинул  к
себе пепельницу и не спеша, с удовольствием, словно совершая  некий  ритуал,
выложил на столик сигареты, зажигалку и трубку мобильного телефона. "Ну вот,
- иронически подумал он про себя, - московский чиновник готов к  культурному
отдыху.  Все,  что  нужно,  под  рукой,  церемониал  соблюден,  и  можно  не
опасаться, что кто-нибудь примет тебя за приезжего провинциала. Удивительная
штука! Ведь если не все, то  очень  многие  из  нас  отлично  понимают,  что
стремление ничем не выделяться на общем сером фоне - штука не очень  хорошая
с любой точки зрения. Понимают это  очень  многие,  а  сделать  практические
выводы отваживаются считанные единицы".
   "Ну, хорошо, - подумал Сорокин, заказывая подошедшей официантке  пиво.  -
Если  ты  такой  гордый  и  независимый,  милости  просим.   Давай,   сделай
практические выводы. Явись на службу в старых галифе, тапочках на босу ногу,
в своей любимой спартаковской футболке и в галстуке. А что вам не  нравится?
Мне так удобно, я от себя такого  просто  торчу...  Интересно,  вызовут  они
"скорую" или нет? Во всяком случае, дискомфорт будет ужасный - и для них,  и
для меня. А почему? Пустячок ведь, если разобраться! Подумаешь, нарядился не
по правилам. Не голый ведь, разве не  так?  Зато  Забродов,  узнав  о  такой
выходке, был бы доволен. Он у нас закоренелый индивидуалист  -  этакий  кот,
который гуляет сам по себе и не нуждается в чьем бы то ни было одобрении".
   "Между прочим, - подумал Сорокин, - эта зараза у меня в голове именно  от
него, от Забродова. Как будто мне подумать больше не о чем!  И  вообще,  мы,
помнится, решили временно ни о чем не думать, а просто сидеть и  пить  пиво.
Где оно, кстати?"
   Пиво ему тут же принесли. Оно было ледяное, пенное, очень свежее и  имело
неплохой вкус. Полковник одобрительно хмыкнул и осторожно  погрузил  в  пену
верхнюю губу. Хорошо,  подумал  он.  Все-таки  в  этом  печальном  мире  еще
остались кое-какие удовольствия!
   Он аккуратно, почти без  стука  поставил  на  столик  высокий  запотевший
бокал, вынул из пачки сигарету  и  с  удовольствием  закурил,  глядя  поверх
низенькой "кладбищенской" оградки на уличную суету. Он  решил,  что  был  не
прав, посчитав оградку некрасивой и неуместной. Возможно, снаружи, с  улицы,
она именно такой и казалась, но, попав внутрь ярко освещенного,  отделенного
от внешнего мира  пространства,  Сорокин  вдруг  ощутил  себя  на  удивление
покойно и уютно, словно заботы и неприятности, которыми была  наполнена  его
жизнь, остались там, за оградой уличного кафе.
   "Хорошо, - подумал он снова. - А вот интересно,  нет  ли  у  них  в  меню
вяленой рыбки? Впрочем, даже если и есть, то это не то. Вот Забродов  -  тот
по этой части мастер. С ним пиво пить - одно удовольствие, особенно когда он
грызет вяленого леща и помалкивает. Эх, Забродов... Где-то ты сейчас, с  кем
выпиваешь, какую рыбку удишь, в каком таком водоеме? Кому ты сейчас  пудришь
мозги своими теориями?"
   За соседним столиком сидела довольно шумная компания молодых людей.  Вели
они себя вполне прилично, но разговаривали при этом,  никого  не  стесняясь,
так  что  их  голоса  и  смех  разносились  по  всему  кафе,  создавая   тот
неповторимый звуковой фон, который присущ по вечерам большинству  таких  вот
забегаловок. Сорокин не обращал на них  внимания:  он  умел  отключать  свое
внимание от того, что его в данный момент не интересовало,  и  в  издаваемом
веселой компанией гаме для него сейчас было не больше  смысла,  чем  в  шуме
телевизионных помех. Однако его настроенное на  определенный  уровень  звука
ухо  автоматически  насторожилось,  когда  голоса  беседующих  за   соседним
столиком внезапно понизились до приглушенного заговорщицкого бормотания.
   - Двенадцать, - говорил один голос. - Я точно слышал, что двенадцать.
   - Ну, брат, ты отстал от жизни, - перебил его  другой.  -  Гляди-ка,  что
вспомнил - двенадцать! Уже позавчера было пятнадцать! У меня  сестра  в  том
районе живет. С апреля дает объявления об обмене, но никто  не  откликается.
Даже не звонят. Оно и понятно, когда такие дела творятся. Так что, друг  мой
Саша, не двенадцать, а пятнадцать.
   - Слушайте, но это же  кошмар!  -  воскликнула  молоденькая  блондинка  в
короткой юбке и белоснежной кофточке. - И вы об этом так спокойно  говорите:
двенадцать, пятнадцать...
   "Чепуха, - подумал Сорокин. - Не двенадцать и  не  пятнадцать,  а  ровным
счетом десять. Хотя лично мне от этого  почему-то  не  легче.  Черт  бы  вас
побрал, ребята, не могли вы посплетничать где-нибудь в другом месте..."
   - А как мы должны об этом говорить? - возразил блондинке мужской голос. -
Если бы я мог хоть что-то сделать, я б