ваться наедине.
   - Можем познакомиться, - улыбнулась Наталья Болотова, доливая в  свой
бокал вина.
   - Что ж, давай познакомимся, - мужчина подошел и буквально навис  над
сидящей женщиной. Он не протягивал ладонь для рукопожатия, он смотрел на
ее колени.
   - Что-то не так? - спросила женщина.
   - Да нет, все так. Просто я чертовски устал, какая-то  опустошенность
после работы, причем опустошенность зверская,  словно  бы  из  души  все
выкачано, полный вакуум. Вот поэтому и приходится пить.
   - Я смотрю, вы пьете и не пьянеете.
   - Давай на "ты". Что тебе надо?
   - Интересный вопрос, особенно когда его задает мужчина женщине.
   - Мне повторить вопрос? - насупив брови, произнес Хоботов.
   - Нет, нет, не надо. Мне интересно, как создаются такие вещи.
   - Руками, - сказал Хоботов, наконец он вытащил их из-за спины.
   Наталья даже отпрянула, прижалась к спинке дивана, увидев перед собой
огромные широкие ладони, изрезанные глубокими линиями.
   - Я не разбираюсь в этом.
   - В чем? - спросил Хоботов.
   - В хиромантии.
   - И хорошо, я в этом разбираюсь.
   Болотова подала левую руку. Ее ладонь на  ладони  Хоботова  выглядела
миниатюрной. Он указательным пальцем с коротким крепким ногтем надавил в
центр ладони, пальцы Натальи сжались.
   - Я ничего не хочу говорить.
   - Что меня ждет?
   - Что ждет? Сама знаешь, что тебя ждет.
   - - Не знаю, могу лишь догадываться.
   - То, что ты думаешь, тебе не светит.
   - А что я думаю?
   - Ты хочешь со мной переспать. Я прав?
   Наталья даже вздрогнула, так прямо это было сказано.
   - Я про это не думала... - немного дрожащим голосом ответила она.
   - Но этого не будет, во всяком случае, не будет сегодня.
   - Что ж, спасибо за откровенность. Всегда хорошо, когда  знаешь,  что
тебя ждет. Расскажи, как ты все это делаешь?
   - Что это?
   - Такие работы. Это же невозможно придумать.
   Хоботов передернул плечами,  затем  стащил  со  своего  мощного  тела
черный пиджак и зло швырнул его в угол дивана.
   - Ненавижу! Одежда меня сковывает.
   - Разденься, - сказала Наталья, - раз все равно ничего не будет.
   - Да, да, надо раздеться, - и Леонид, схватив рубаху за ворот, рванул
ее.
   С хрустом и треском полетели пуговицы. Он сорвал рубаху  с  себя,  на
сильной шее пестрел платок. Его тело напомнило женщине тело  корчащегося
на кресте Христа-атлета.
   - Ух ты! - воскликнула Наталья.
   - Что "ух ты"?
   - Никогда не видела такого сильного мужчину.
   Слишком сильного... - в ее словах не было эротики,  лишь  констатация
факта.
   - Ну что ж, посмотри.
   Хоботов  подошел  к  скульптуре,  взял  недопитую  бутылку  виски   и
опустошил  ее,  глядя  на  скульптуру.  Наталья  была  напугана.   Могло
произойти  все  что  угодно,  она  осталась  наедине  с  полусумасшедшим
скульптором,  выпившим   бутылку   виски.   Ей   захотелось   уйти,   но
профессиональный интерес брал свое. Ей захотелось понаблюдать за  пьяным
Хоботовым.  Она  полагала,  что  сейчас  сможет  узнать  о  нем   что-то
чрезвычайно важное, то, что может стать солью будущей статьи.
   - Как ты думаешь, - громко произнесла она, - почему Ван  Гог  отрезал
себе ухо?
   - Почему отрезал ухо? Потому что в его руке оказалась бритва.
   - Неужели так просто?
   - Чрезвычайно  просто.  Сложное  придумывают  потом.  Когда  поступок
становится легендой.
   - А если бы в твоей руке оказалась бритва, ты бы смог  себе  отрезать
ухо?
   - Поэтому и не бреюсь, - захохотал Хоботов, показывая  крепкие  белые
зубы.
   Его  смех  был  беззлобным,  каким-то  наивным,  детским.  Так  может
смеяться  либо  гений,  либо  сумасшедший.  Наблюдать   за   скульптором
журналистке было чрезвычайно интересно.
   - Ты много работаешь?
   - Нет, мало, - сказал Хоботов, - работаю  тогда,  когда  не  могу  не
работать. Поэтому и получается.
   - И как часто ты не можешь без работы?
   - Иногда подолгу бездельничаю,  а  иногда  не  выхожу  из  мастерской
неделями, сплю здесь, ем. Ты, наверное, решила написать обо мне  статью?
- сверкнув глазами, произнес Хоботов, и мышцы под кожей напряглись.
   - Я уже ее пишу. В голове.
   - Ну, ну, пиши, - безразлично произнес скульптор. - И  что  тебя  еще
интересует?
   - У тебя есть женщина?
   - Женщина? У меня? А как ты сама думаешь?
   - Думаю - нет.
   - Правильно думаешь. Женщины у меня нет, я друзей у меня нет. У  меня
есть лишь работа.
   Наталья Болотова предполагала такой ответ, надеялась на  него  и  уже
приготовила свою  фразу,  которая  должна  была  помочь  ей  осуществить
задуманное. - - У меня тоже есть только работа, так  что  мы  близки  по
взглядам на жизнь.
   Хоботов посмотрел на  нее  ясным,  как  только  что  помытое  стекло,
взглядом.
   - Ты врешь. У тебя есть мужчина, у  тебя  есть  ребенок,  а,  значит,
настоящей работы у тебя быть не может - никогда.
   Наталья отступила на шаг, ткнулась бедром в стол, на котором звякнули
бокалы. С мужем она  развелась  три  года  тому  назад,  ребенок  жил  с
бабушкой. Она забирала сына с собой лишь когда ездила в  отпуск,  причем
объясняла себе такую  жизнь  просто:  личные  заботы  не  должны  мешать
карьере.
   - Можно я потрогаю скульптуру?
   - Можно, - согласился Хоботов.
   Женщина подошла и провела ладонью по плечу бронзового  Христа.  Краем
глаза она следила за  Хоботовым.  Тот  улыбался,  словно  бы  ее  ладонь
гладила не скульптуру, а его плечо.
   - И все же мне интересно, как именно делаются такие вещи? Секрет...
   - Ничем не могу помочь, - ответил Хоботов, - я и сам этого  не  знаю.
Делаю и все. Понимаю, это сложно понять, вряд ли объяснимо... Да и какая
разница, как они делаются? Важно то, что происходит в  процессе,  и  то,
что скульптура  появляется,  обрастает  легендами.  Какая  разница,  как
именно мучился Ван Гог, что  он  думал?  Теперь  это  не  имеет  смысла,
остались только картины.., и легенда о том, как он однажды отрезал  себе
ухо бритвой, а потом написал автопортрет. Эта  легенда  -  половина  его
популярности.
   - А я все-таки думаю, что существует  формула  искусства,  -  сказала
Болотова.
   - Это заморочки искусствоведов. Они считают, что все можно  проверить
цифрами,  выкладками,  оформить  словами.  Это  бред.  Не  делались   бы
скульптуры, если бы  их  можно  было  рассказать  словами.  Искусство  -
соединение легенд и черновой работы.
   - У меня есть предложение.
   - Слушаю.
   - Это будет похоже на  спор.  Ты  станешь  говорить,  что  невозможно
понять, как рождается скульптура, а я стану говорить - можно.
   - Что ты предлагаешь?
   - Сегодняшний день первый день нового.
   - Не понял.
   - В твоей голове наверняка уже появился замысел следующей скульптуры,
потому я и назвала его первым.
   - Есть, - сказал Хоботов, - давно есть, но  я  не  знаю,  как  к  ней
подобраться.
   - Что это будет? Я хотела бы, чтобы ты согласился на мое предложение.
Я стану приходить в твою мастерскую раз в неделю, два раза. Я мешать  не
буду, только смотреть, фотографировать, что-нибудь  записывать.  Я  хочу
разобрать по этапам весь процесс рождения новой скульптуры.
   - Комикс получится какой-то, - усмехнулся Хоботов,  -  хотя...  -  он
задумался, - что-то в этом есть.
   Я сам не помню как рождаются работы - руки по"  мнят.  Они  чувствуют
трепет материала, - и тут Хоботов резко подошел к Наташе. -  А  что  для
тебя скульптура? Что это, по-твоему?
   Болотова попыталась припомнить, доводилось ли  ей  писать  что-нибудь
подобного плана - формулировать это коротко и ясно.
   - По-моему, это...  -  она  задумалась.  Точная  формулировка  ей  не
приходила в голову. - Это что-то вроде рождения человека.., что-то вроде
жизни. Ну.., как человек лепит свою жизнь, один кусок, второй,  третий.,
И наконец готова скульптура.
   Хоботов рассмеялся:
   - Абсолютно не правильно! Я знал, что так ты ответишь.  Скульптура  -
это смерть, созидание - это смерть.
   - Не поняла...
   -  Ты  не  правильно  сравнила.  Скульптуру  можно  лепить,  а  можно
высекать. Так вот, жизнь человека - это  скульптура,  которую  высекают.
Ты, проживая время,  отсекаешь  от  своей  жизни  куски,  и  вот,  когда
скульптура будет готова, - это и есть прожитая жизнь, это и есть смерть,
то, что о тебе расскажут, когда тебя не станет.
   - Я не до конца поняла, но, по-моему, интересно.
   А что ты задумал?
   Хоботов громко рассмеялся, его смех разнесся по обширной  мастерской,
даже посуда на столе задрожала.
   -  Я  покажу  тебе,  иди  сюда,  -  и  он,  хитро  улыбаясь,  поманил
журналистку пальцем.
   Когда она подошла к нему, резко схватил ее за  руку,  больно  сжал  и
потащил в маленькую комнатку со столом и книгами. В мастерской  Хоботова
царила стерильная чистота, такая не характерная  для  скульпторов,  даже
пыли нигде не было видно. Хоботов, не глядя,  взял  со  стола  книгу  и,
бегло пролистав ее, бросил на стол.
   - Вот, смотри.
   Наклонив  голову,  Болотова  с  удивлением  рассматривала  фотографию
всемирно известной римской копии древнегреческой скульптуры  "Лаокоон  и
его сыновья".
   - Я хочу сделать что-то похожее, очень похожее.
   Если мог бы, сделал бы то же самое. Но руки у меня  другие  и  голова
другая.
   - Но такая скульптура уже есть.
   - Я хочу сделать, - Хоботову явно не хватало слов, - нет, не копию...
   И тут нужное слово нашлось у Болотовой:
   - Ремейк, - сказала она.
   - Может быть. Да, это  как  фильм,  снятый  на  старый  сюжет,  но  с
современными актерами в современных интерьерах.  Отелло  и  Дездемона  в
сегодняшней квартире.
   Руки Хоботова безвольно опустились, пальцы разжались, рука Болотовой,
выпущенная  на  свободу,  качнулась.   Женщину   поразили   перемены   в
скульпторе.
   Только что  тот  был  полон  сил,  энергии,  злости  и,  может,  даже
вдохновения, а тут он сник, стал беспомощным. Ей показалось, что Хоботов
растерялся перед фоторепродукцией.
   - Змея, удушающая Лаокоона и его сыновей... - она закрыла книгу. -  А
зачем?
   - Если бы я знал, - вздохнул Хоботов, прикрыв глаза. - Но я знаю, что
должен это сделать. Надо! Кому надо - сказать не могу, но только я  могу
сделать эту скульптуру, - и Хоботов, не  открывая  глаз,  стал  медленно
поднимать руки.
   Болотова,  как  завороженная,  следила  за   этим   движением.   Руки
сомкнулись у нее на спине. Хоботов прижал к себе женщину. Та  вздрогнула
и  оцепенела,  затем  попыталась  вырваться.  Она  изогнулась,  но  руки
Хоботова прижимали ее сильнее и сильнее.
   - Я слышу, как твоя плоть боится моей плоти, - проговорил Хоботов.  -
Теперь я понял, о чем будет моя скульптура: о том, как одна плоть боится
другой, о том, как горячая плоть от страха холодеет, как тело удава.
   - Отпусти! Отпусти! - умоляла женщина. - Мне больно!
   - Отпускаю.
   Руки Хоботова разжались. Он отступил на шаг, прислонился  к  стене  и
спокойно стал смотреть на Болотову, которая поправляла одежду.
   - Это глупо.
   - Я объяснил, как умею.
   - Я пойду, - сказала она чужим голосом.
   - Иди, я тебя не держу. Но только не забудь, что мы договорились.  Ты
придешь сюда еще не  раз  и  не  два.  Ты  ни  о  чем  не  станешь  меня
спрашивать, ты будешь только смотреть, ведь ты уже  знаешь,  о  чем  моя
следующая скульптура.
   Женщине стало так страшно, что она, даже  не  прощаясь,  бросилась  в
мастерскую, схватила сумочку, сорвала пальто с  вешалки  и  выбежала  на
улицу, не надевая его.
   А Хоботов сел на диван и громко сказал:
   - Я это сделаю!
   Его голос отозвался звоном в стеклянном потолке,  сквозь  который  он
видел грязный пергаментный диск луны, изъеденный рытвинами.
 
Глава 5 
 
   Старый "лэндровер" по случаю  переезда  был  идеально  вымыт,  а  его
хозяин тщательно пропылесосил салон. Ведь не станешь же в грязной машине
перевозить любимые книги!  Перевоз  книг  для  Иллариона  Забродова  был
священным ритуалом, таким же  таинством,  как  крещение  или  отпевание,
совершаемые один раз.
   "Наконец-то свершилось! - время от времени с улыбкой  думал  Илларион
Забродов, неторопливо продвигаясь в густом потоке  машин  по  московским
улицам. - Наконец-то я свободен, предоставлен самому себе, мне теперь не
надо никуда спешить. И слава богу.
   Ведь я устал за эти годы, хотя,  возможно,  со  стороны  никто  и  не
скажет, не догадается, каким тяжелым для меня было последнее  время.  Ну
да ничего, сейчас стану обживаться на старом, но по-новому  обустроенном
месте".
   Наконец-то руки дошли до того,  чтобы  по-настоящему  отремонтировать
старую заброшенную квартиру на Малой Грузинской, причем  отремонтировать
так,  как  душа  желает.  На  сегодняшний   день   квартира   была   уже
отремонтирована, и  теперь  Илларион  занимался  тем,  что  частями  сам
перевозил на личной машине вещи, разбросанные по  знакомым.  Он  не  мог
доверить грузчикам носить свои ценности. Ведь не объяснишь  же  им,  что
пачка книг может стоить намного дороже  резного  шкафа  или  концертного
рояля.
   Книги Илларион любил всегда, и если он был  по-настоящему  к  чему-то
привязан, так это к ним. К книгам он обращался и в светлые минуты жизни,
и в тяжелые времена, всегда находя в них ответы или подсказки  на  любой
интересующий вопрос. Нет, естественно, прямых ответов книги не содержали
и не давали никаких рекомендаций, как поступить в том или  ином  случае.
Но зато они подталкивали мысль, заставляли  мозг  лихорадочно  работать,
находя решение.
   А  вопросов  в   жизни   Иллариона   Забродова,   которые   требовали
незамедлительных ответов, всегда имелось  предостаточно.  То  вдруг  его
заинтересует какой-нибудь редкий языческий ритуал, то понадобится цитата
из Корана, к тому же цитата должна быть прочтена  в  подлиннике,  а  для
того, чтобы ее прочесть, нужна книга. Он хорошо помнил, как ему  однажды
помогла, в общем-то, бесполезная на первый взгляд книга сказок "Тысяча и
одна ночь", которая вспомнилась в нужный момент. За нее он в свое  время
заплатил огромные деньги, так как был уверен, что через  год  или  через
десять лет она ему понадобится, окажет неоценимую услугу.
   Так и случилось. Два абзаца из сказки дали Иллариону ключ для решения
очень хитроумной задачи по освобождению из афганского плена трех русских
парней, которые томились в подвалах дома одного  полевого  командира  не
первый год. Как ни бились дипломаты и военные, этих троих освободить  не
могли.
   Предлагали афганским партизанам деньги, предлагали обменять  пленных,
но все попытки были тщетны.
   И вот тогда Илларион Забродов вспомнил о том,  что  у  него  хранится
издание книги арабских сказок "Тысяча и одна ночь". Он потратил ночь для
того, чтобы перечитать книгу, и нашел то, что искал. Да, те  два  абзаца
помогли ему понять психологию  главаря  крупной  афганской  группировки,
считавшего  себя  большим  знатоком  ислама.  И  благодаря  тем  абзацам
Илларион смог с ним договориться.
   А вся проблема заключалась в том, что никто ни из дипломатов,  ни  из
военных, ни даже из представителей ООН не мог добраться до  того  места,
где держали пленных. Главарь, рыжебородый  полевой  командир  по  кличке
Ходжа, жестоко расправлялся со всеми, кто без его приглашения  появлялся
на его территории. И вот, когда его люди схватили Забродова, преспокойно
направлявшегося на "лэндровере" цвета хаки  по  узкой  горной  дороге  к
небольшому селению, считавшемуся столицей владений Ходжи, Илларион  даже
глазом  не  моргнул,  когда  на  него   нацелили   автоматы   советского
производства. Он преспокойно согласился с тем, что его доставят к  Ходже
и тот решит его участь.
   Так и случилось. Забродову даже не пришлось искать дорогу. Его, в его
же машине, но на заднем сиденье привезли в селение к большому по местным
понятиям двухэтажному дому безликой архитектуры  с  плоской  крышей.  На
крыше стояло два пулемета и зенитная пушка. Во всем селении  было  полно
вооруженных людей.
   Как понял Забродов, пленников держали в подвале.
   Когда Ходжа предложил Забродову выбрать тот  способ  уйти  из  жизни,
который больше ему нравится, Илларион преспокойно напомнил ему  одно  из
основных положений Корана, изложенных в  "Тысяче  и  одной  ночи":  если
иноверец стремится постичь суть ислама, то, кем бы он ни был, ты  должен
дать ему святую книгу или прочесть ее ему вслух, а затем для размышлений
доставить в безопасное место, которое он сам укажет, чтобы  там  он  мог
самостоятельно принять решение. Примет он потом ислам  или  же  нет,  об
этом в Коране ничего не говорилось.
   И Забродов, не моргнув глазом,  напомнил  Ходже  непреложную  истину,
которой свято должен следовать каждый мусульманин.
   - Я хочу понять суть ислама, - сказал он, хотя знал  Коран  не  хуже,
чем сам Ходжа.
   И тому в присутствии своих людей  не  захотелось  нарушать  традицию,
которой следовали его деды, прадеды,  все  те,  кто  исповедовал  учение
пророка Мухаммеда. Забродов провел в резиденции Ходжи целую  неделю.  Он
ходил с Кораном в руках, постоянно задавал Ходже каверзные вопросы, и, в
конце концов, афганский полевой командир  многому  от  него  научился  в
толковании святого писания.
   Однажды после намаза подозвал к себе Иллариона и негромко спросил:
   - Послушай, русский, ты очень умный человек, ты  умеешь  говорить  на
языке, которым написан Коран. Ты сумел поселиться в моем  доме,  хотя  я
тебя и не приглашал, и я даже не могу тебя выгнать. Ты перезнакомился со
всеми моими людьми, тебе даже подарили янтарные  четки.  И  верят  тебе,
возможно, даже больше, чем мне.
   Как ты этого добился, меня не интересует, но это правда.
   - Возможно, - глубокомысленно заметил Илларион Забродов.
   - Слушай, я хочу, чтобы  ты  уехал  отсюда.  Нечего  будоражить  моих
людей. А подарком тебе будут трое пленников, которых я держу у себя  уже
год. Ты же приехал за ними, но до сих пор не сказал мне об этом.
   Так вот, я сам говорю тебе, возьми их.
   Из  военного  начальства  никто  не  верил,  что  Забродову   удастся
освободить трех военнопленных, один из которых был офицером.  Он  поехал
на свой страх и риск. Знал о его визите лишь один человек  -  майор  ГРУ
Мещеряков, с которым у Забродова были дружеские отношения.
   На прощание Мещеряков сказал:
   - Я, Илларион, ничего не знаю и если что, выкручивайся  сам.  Я  тебе
"добро" на этот вояж не давал и уверен, что все это впустую. Хорошо еще,
если тебе удастся остаться в живых, а может оказаться, что и ты попадешь
в плен.
   - Все может быть...  -  глубокомысленно  заметил  тогда  Забродов.  -
Сейчас мы стоим, разговариваем, смотрим в глаза  друг  другу,  а  завтра
можем оказаться убитыми.
   - Брось, Забродов! Шутки у тебя страшные.
   - Ты же знаешь. Мещеряков, убить меня тяжело.
   Взять в плен меня невозможно, если я этого не захочу.
   - Пошел к черту, сумасшедший! Накаркаешь еще.
   Ладно, езжай.
   - Вот и хорошо, договорились.
   - Но учти, я тебя не видел.
   - Конечно, не видел. Я уеду ночью.
   Скрыть исчезновение Иллариона Забродова было невозможно.  Еще  неделю
майор  ГРУ  рассказывал  полковникам  и  генералам  всевозможные   басни
собственной  стряпни,  по  которым  выходило,  что   Илларион   Забродов
выполняет какое-то сверхсекретное задание.
   Но кто это задание давал,  от  кого  исходил  приказ,  начальство  не
понимало.
   Наконец Мещерякова приперли к стенке, и он выложил все как  на  духу.
Его покрыли матом, причем так густо и сильно, что мойся - не  отмоешься.
Майор Мещеряков скрежетал зубами, пальцы сами сжимались в  кулаки,  а  с
губ срывались проклятия в  адрес  неугомонного  и  строптивого  капитана
Забродова.
   Начали доходить слухи из штаба ГРУ, что Иллариона Забродова видели  в
лагере  Ходжи,  причем  он  расхаживал  по  лагерю  абсолютно  свободно,
беседовал с  кем  захочет  и  в  руках  у  Забродова  был  Коран.  Стали
поговаривать, что Илларион Забродов решил принять ислам и скоро  сделает
обрезание.
   Мещеряков  лишь  матерился,  слушая  новости   об