евинным  видом  расположившуюся  на  связанном  в   пачку   потрепанном
тридцатитомнике  Диккенса.  Равнодушно  посмотрев  на  людей,  упитанная
зверюга спокойно возобновила прерванное их появлением умывание. Морда  у
нее была самая что ни на есть наглая, усы нахально топорщились, а  голый
розовый хвост кокетливо свешивался с верхушки книжной пирамиды. Это было
немногим лучше наводнения, и Илларион целиком  разделял  чувства  Марата
Ивановича, хотя и был далек от того, чтобы бледнеть и вскрикивать.
   - Мерзавцы, - простонал Пигулевский, - Они же обещали...
   - Кто обещал? - опешил Забродов. - Крысы?
   - Нет,  -  от  расстройства  старик  даже  позабыл  вспылить,  -  эти
халтурщики с санэпидемстанции. Они меня уверяли, что с крысами покончено
раз и навсегда.
   Что же делать, Илларион?
   -  Травить,  конечно,  -  сквозь  зубы  ответил  Забродов,  на   глаз
прикидывая расстояние до крысы. - Дай-ка ключи.
   - Зачем это тебе понадобились  мои  ключи?  -  подозрительно  спросил
Пигулевский.
   - Сейф хочу обчистить,  -  ответил  Илларион,  продолжая  внимательно
смотреть на крысу. - Не валяй дурака, Марат Иванович, давай связку.
   Пигулевский, что-то сообразив, протянул  увесистую  связку.  Илларион
подбросил ее на ладони.  Ключи  звякнули.  Крыса,  видимо,  тоже  что-то
почуяла.  Она  перестала  умываться  и   подозрительно   уставилась   на
Иллариона.
   - Что ты собираешься делать? - шепотом спросил Марат Иванович.
   - Да так, - неопределенно ответил Илларион и сделал  короткий,  почти
незаметный взмах рукой.
   Крыса уловила движение  и  попыталась  увернуться,  но  было  поздно.
Тяжелая связка ударила ее точно в голову, и она, кувыркаясь,  покатилась
по проходу.
   Они подошли. Крыса лежала неподвижно, и возле оскаленной пасти  алело
на светлом бетоне яркое пятнышко крови. Илларион нагнулся, поднял  ключи
и отдал Пигулевскому.
   - Вроде, не запачкались.
   - Однако, - удивленно протянул Марат Иванович. - Вот это бросок.  Так
я даже в молодости не умел.
   - А знаешь анекдот про аксакала? - спросил Забродов. -  Решил  как-то
аксакал заняться  джигитовкой  и,  натурально,  сразу  же  с  коня-то  и
свалился. Поднимается и говорит: э,  мол,  старый  стал,  совсем  дерьмо
ослиное стал... А потом поглядел по сторонам, видит - вокруг никого нет.
"А, - говорит, - чего там. И в молодости дерьмом был".
   -  Вот  спасибо,  -  обиделся  Марат  Иванович,  но  тут   же   снова
пригорюнился. - Что же мне теперь делать?
   - Как что? Отраву разбрасывать, норы заделывать...
   Можно крысиные капканы поставить, но, по-моему,  им  эти  капканы  до
фонаря. Крыса - тварь умная, умнее собаки. И умнее лошади.  Чего  она  в
капкан полезет?
   - Вот и читали бы книги, раз такие умные,  -  проворчал  букинист.  -
Грызть-то зачем?
   - А они таким способом усваивают  информацию,  -  с  серьезным  видом
предположил Илларион. -  Непосредственно,  так  сказать.  Перерабатывают
байты в калории.
   -  Тебе  все  шуточки,  -  вздохнул  Марат  Иванович,  направляясь  к
лестнице. Убитую  крысу  он  нес  в  руке,  держа  ее  за  хвост.  Крыса
болталась, как маятник. - А я  вот  живу  в  постоянном  страхе.  Вчера,
например, такого ужаса натерпелся! Даже не вчера, а уже сегодня, ночью.
   Я   в   магазине   засиделся..,   честно   говоря,   своего   Тиниуса
рассматривал.., и вдруг рев, визг, грохот!  Два  каких-то  молодчика  на
джипе не вписались в  поворот.  Хорошо,  что  напротив  магазина  кто-то
оставил грузовик. Водитель сразу умер, а пассажира,  такого  же  дурака,
"скорая" увезла.
   - Что же тут хорошего?
   - Ну, а если бы в витрину? Да бензобак взорвался бы? Что тогда?
   - Тогда, Марат Иванович, тебе было бы уже все равно.
   - Не надейся, - огрызнулся старик, -  не  дождешься.  Зря  я  тебя  в
завещании упомянул, теперь через слово на могилу мне намекаешь.
   - В завещании? Меня? Интересно,  что  же  ты  там  написал?  "Скажите
Забродову, что он неуч и солдафон"?
   - Примерно так. А если серьезно, то  я  тебе  решил  кое-какие  книги
оставить. Знаю, что квартира  у  тебя  маленькая,  так  я  самое  ценное
отобрал. А остальное - в библиотеку...
   - Ну, Марат Иванович, что-то рано ты засобирался...
   - Возраст, Илларион, возраст. В моем возрасте  все  свои  дела  нужно
держать в порядке и вовремя платить по счетам - просто  так,  на  всякий
случай. Но особенно не радуйся, я еще вас всех  переживу.  Хотя  не  дай
бог, конечно...
   Они вышли из подвала. Марат Иванович запер  дверь  и,  широко  шагая,
устремился к продавщице.
   - Вот что, Машенька, - начал он, но  девица  не  дослушала.  Выскочив
из-за кассы, она с визгом умчалась в кабинет, захлопнула за собой  дверь
и заперлась на задвижку.
   - Что это с ней? - удивился Пигулевский, оборачиваясь к Иллариону.
   Забродов корчился от хохота, держась одной рукой за живот,  а  другой
за прилавок, чтобы не упасть.
   - Ну вот, - простонал он сквозь смех, - опять ее напугал. Сбежит  она
от тебя, помяни мое слово. Она  сейчас,  наверное,  в  психушку  звонит,
"скорую" вызывает...
   - Да почему?!
   - Марат Иванович, милый ты мой... Ой, не могу...
   Ты посмотри, что у тебя в руке!
   Пигулевский опустил глаза, и его взгляд  встретился  с  остекленевшим
взглядом дохлой крысы.
   - Ну и денек, - сказал Марат Иванович.
   - Золотые твои слова, - поддакнул Забродов.

***

   Аполлон Степанович Пряхин был наречен Аполлоном не просто так,  а  со
смыслом. Его отец был скульптором, а мать художницей  -  давно,  еще  до
войны. Тогда же, до войны, в  этой  творческой  семье  родился  младенец
мужского пола, которого  восторженные  родители  назвали  Аполлоном,  по
молодости лет ничуть не смущаясь тем обстоятельством,  что  звучное  имя
неважно сочетается с отчеством и, тем более, с фамилией.
   Аполлону Пряхину было пять лет, когда началась война. Отец  сразу  же
ушел на фронт и погиб чуть ли не в первой атаке - он мастерски лепил, но
стрелял  отвратительно,  и  вдобавок  плохо  видел.  Мать  по  дороге  в
эвакуацию подхватила сыпной тиф и умерла, не доехав до места.
   Аполлон Пряхин остался один.
   Он сменил двенадцать детских домов. В одних было чуть лучше, в других
- хуже, но в целом это было немногим веселее,  чем,  скажем,  попасть  в
концлагерь к немцам или на лесоповал  в  родную  Сибирь.  Понял  он  это
гораздо  позже,  а  тогда  голод  и  постоянные  унижения  казались  ему
неотъемлемой частью существования. Так жили все, чем он лучше?
   Он был даже хуже, потому что его звали Аполлоном.
   Когда молодая учительница показала ученикам фотографию голого  мужика
и сказала, что вот это и есть Аполлон,  Пряхину  два  месяца  не  давали
прохода. "Аполлон, покажь лица!" - слышал он днем и  ночью.  Он  дрался,
ему разбивали физиономию - жизнь шла своим чередом, и в конце концов его
оставили в покое.
   Как его только ни называли! Аполошкой. Аполошей.
   Аполком (это было в недавно освобожденной  Белоруссии.  "Ты,  Аполак,
хадзи сюды", - говорили ему). Полоном. Баллоном. Толей. Почему-то  Пашей
И даже, черт побери, Полей.
   За "Полю" он тоже дрался. Впрочем, в этом  он  был  не  оригинален  -
дрались все.
   Потом он, как ни странно, вырос, правдами и не  правдами  вернулся  в
Москву, поступил учеником токаря на завод и проработал на нем до пенсии,
став незадолго до этого знаменательного события бригадиром. Жениться  он
так и не собрался - возможно, помешало имя, а может быть, была для этого
какая-то другая причина.
   Может быть, он всю жизнь стеснялся показать кому-нибудь свои  яйца  -
они были не такие аккуратные, как у настоящего Аполлона.
   Квартиру Пряхину дали в центре. Его долго обходили очередью, а  потом
вдруг спохватились, устыдились - так считал Аполлон Степанович;  бывалые
же и более  практичные  люди  полагали,  что  профсоюзные  боссы  просто
струхнули в ожидании проверки  и  выделили  из  резервного  фонда  очень
уютную, хотя и небольшую однокомнатную квартирку в старом доме на  Малой
Грузинской. Это была, пожалуй, единственная крупная удача в его жизни.
   К тому времени он уже отыскал в Москве родственников - и у матери,  и
у отца были братья и сестры, а у них, в свою очередь,  тоже  были  дети,
приходившиеся Аполлону  Степановичу  двоюродными  братьями  и  сестрами.
Между  ними  установилась  некая  видимость  родственных  отношений,  но
по-настоящему родными людьми они не стали. В редкие  минуты  раздражения
Аполлону Степановичу казалось, что причиной тому был застарелый комплекс
вины: он отчетливо помнил, как сестра матери  Анна  Филипповна  угостила
его пряником и отвела в детприемник, когда он сразу после  войны  рванул
когти из рязанского детдома и  на  товарном  поезде  приехал  в  Москву.
Больше  он  не  убегал,  и  остальные  родственники   его   не   искали,
удовлетворившись, видимо, полученной от Анны  Филипповны  информацией  о
том, что он жив.
   Теперь  в  однокомнатной  квартире  Аполлона  Степановича  жила   его
внучатая племянница Светлана -  семья,  членом  которой  Аполлон  Пряхин
никогда не был, росла,  а  жилплощадь  в  Москве  стоила  фантастических
денег. С переездом в его квартиру Светланы  приступы  раздражения  стали
случаться у Аполлона Степановича чаще, и он втайне радовался, что в свое
время не поленился и приватизировал квартиру - так, по крайней  мере,  с
ним никто не заговаривал о доме престарелых.
   Ему исполнилось шестьдесят три года,  и  Светлане  оставалось  только
терпеливо ждать смерти деда, стараясь при  этом  быть  тише  воды,  ниже
травы.
   Что она и делала в меру своих сил и умственных способностей.
   Правда, в  одном  они  сошлись:  оба  были  без  ума  от  телесериала
"Секретные материалы". По субботам Светлана  жарила  огромную  сковороду
подсолнухов, и они садились напротив телевизора,  лузгая  семечки  и  не
отрывая глаз от экрана.
   Была у них и еще одна точка соприкосновения. Если Аполлон  Степанович
прожил жизнь бобылем, то и его внучатой племяннице, похоже,  грозила  та
же участь.
   В свои двадцать три года она  была  безобразно  толста,  неряшлива  и
периодически покрывалась  какой-то  красной  сыпью.  Она  много  ела  по
вечерам, а ночью храпела так, что Аполлон  Степанович,  которому  и  без
того не спалось, был вынужден покидать  квартиру  и  часами  бродить  по
пустым ночным улицам. Постепенно он втянулся и начал получать от  ночных
гуляний ни с чем не сравнимое удовольствие.  Отсыпался  он  днем,  когда
Светлана  уходила  на  работу,  и  никто  не  мешал  старику  покемарить
вполглаза часок-другой.
   Все было бы ничего, не приди  Светлане  в  голову,  что  единственным
препятствием  на  ее  пути  к  семейному   счастью   является   нехватка
жилплощади. Пока жив Аполлон  Степанович,  считала  она,  ей  ничего  не
светит.
   Своего мнения она ни от кого  не  скрывала.  Все  до  единого  соседи
полагали  ее  неблагодарной   дурой,   что   полностью   соответствовало
действительности,  и  были  целиком  на  стороне  Аполлона  Степановича.
Впрочем, от моральной поддержки ему  было  не  легче:  жил-то  он  не  с
соседями, а со Светланой.  Выгнать  скандальную  родственницу  взашей  у
Аполлона Степановича не поднималась  рука:  он  слишком  хорошо  помнил,
каково  ему  было,  когда  вместо  обещанного  зоопарка   тетушка   Анна
Филипповна привела племянника в приемник-распределитель. Ему  было  жаль
Светлану, и еще он  не  хотел,  чтобы  кто-то  подумал,  что  он  мстит,
Собственно, все это было не так  уж  страшно  для  человека,  прошедшего
через детские дома военных и послевоенных  лет  и  большую  часть  своей
жизни промыкавшегося по общежитиям. Как бы ни ерепенилась Светлана,  она
неизменно умолкала, поджимала хвост и уходила в свой отгороженный шкафом
угол, стоило Аполлону Степановичу  заговорить  о  завещании.  Жить  было
можно. но Аполлон Степанович был недоволен:  хотя  бы  на  старости  лет
хотелось немного пожить спокойно.
   Он начал всерьез подумывать о том, чтобы продать квартиру в Москве  и
подыскать что-нибудь подешевле в провинции. Вырученных от продажи  денег
хватило бы не только на квартиру  в  каком-нибудь  райцентре,  но  и  на
безбедную жизнь в течение нескольких лет - возможно,  до  самой  смерти.
Чем дольше Аполлон Степанович жил со Светланой, тем сильнее убеждался  в
том, что это, пожалуй, единственный выход. В провинцию Светлана  за  ним
не поедет. Было немного жаль Москвы, но  и  тихая  провинциальная  жизнь
наверняка имела свои преимущества.
   Размышляя обо всех этих невеселых вещах, Аполлон  Степанович  шел  по
уснувшим улицам. Сверху накрапывал мелкий  холодный  дождик,  и  Аполлон
Степанович раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонт.
   Зонт был старый, большой, и под ним было сухо и уютно, почти как  под
крышей. Мимо проносились  редкие  машины,  иногда  рядом  притормаживали
патрульные "уазики", но,  вглядевшись  в  одиноко  бредущую  под  дождем
фигуру, милиционеры уезжали - все они  хорошо  знали  привычки  Аполлона
Степановича и давно махнули на него  рукой:  если  за  три  года  ночных
гуляний со стариком ничего не случилось, то не случится и впредь.  Да  и
кому он нужен в поношенном светлом  плаще  покроя  семидесятых  годов  и
дурацкой клетчатой кепке? Издали же видно,  что  взять  с  него  нечего,
кроме анализов... Тем более, что  на  все  предупреждения  и  увещевания
Аполлон Степанович отвечал одинаково: кому, дескать, я нужен, и  вообще,
чему быть, того не миновать.
   И как-то всегда получалось, что он прав: три года подряд каждую ночь,
невзирая на погоду, он выходил на улицу, и за три года его ни разу никто
не остановил, кроме все тех же патрульных. Придраться милиционерам  было
не к чему: документы у старика всегда были при себе, оружия он не  имел,
а комендантский час в Москве, слава богу, еще не ввели. Правда, один  не
в меру ретивый сержант  не  раз  высказывал  в  разговорах  с  коллегами
предположение, что дед в светлом плаще просто готовит  какое-то  крупное
преступление, а пока что приучает сотрудников милиции  к  тому,  что  он
является как бы неотъемлемой частью городского пейзажа, запасаясь  таким
образом чем-то вроде алиби. Сержанта  подняли  на  смех,  что  полностью
опровергало расхожее мнение, будто в патрульно-постовой службе  работают
сплошные идиоты.
   Время приближалось уже к трем часам, когда Аполлон Степанович свернул
на Малую Грузинскую.
   Ходьба  утомила  его,  сырой  ночной  воздух  успокоил  нервы,  и  он
чувствовал, что уснет, едва успев коснуться щекой  подушки.  Старательно
обходя блестевшие в свете уличных фонарей лужи,  Пряхин  в  который  раз
порадовался тому, что в свое  время  не  стал  терпеть  светкин  храп  и
выбрался на свежий воздух. Он чувствовал, что эти прогулки очень полезны
для здоровья - не понимал, а вот именно чувствовал. Сейчас состояние его
организма было даже лучше, чем три года назад: живот,  как-то  незаметно
выросший у него годам к пятидесяти, заметно уменьшился  в  размерах,  он
перестал задыхаться при ходьбе  и  начисто  пропали  головные  боли,  не
дававшие житья в последние десять лет.  Аполлон  Степанович  рассчитывал
протянуть еще  лет  пятнадцать-двадцать  -  конечно,  при  условии,  что
избавится от Светки,  которая  надоела  ему,  как  паховая  грыжа.  Кому
приятно жить под одной крышей с человеком, который желает тебе смерти?
   "Если буду переезжать, - подумал он, - обязательно  выберу  город,  в
котором есть река, и не какая-нибудь Зловонючка, а  нормальная  река,  в
которой полно рыбы и которую нельзя переплюнуть одним плевком.
   С моей бессонницей рыбалка - самое милое дело".
   Мимо,  приветственно  мигнув  фарами,  проехал  милицейский  "уазик".
Аполлон Степанович шутливо отдал честь, приложив пальцы к козырьку своей
клетчатой кепки. "Уазик" фыркнул выхлопной трубой и укатил.
   Потом встретился продрогший бомж Васяня,  старый  знакомый,  которого
опять выставили из подъезда, где он устроился  на  ночлег.  Они  немного
поговорили о погоде  и  о  политике.  В  связи  с  темой  погоды  Васяня
пожаловался на геморрой, Аполлон Степанович ему посочувствовал и дал три
рубля с мелочью - больше у него при себе не было.
   - Хороший ты мужик, Степаныч, -  благодарно  прохрипел  Васяня,  -  а
только посидел бы ты пока  что  дома.  Слыхал,  маньяк  у  нас  завелся?
Неровен час, и до тебя доберется.
   Про маньяка Аполлон Степанович, конечно же, слышал. В этом плане  ему
даже было, чем похвастаться, ведь это именно его, а не кого-то  другого,
вчера ночью протаранил удиравший от убийцы мальчишка.  Пряхин  рассказал
Васяне эту историю, предупредительно держа зонт так, чтобы тот прикрывал
и его, и бомжа.
   Выслушав  его,  бомж  зябко  передернул  плечами,  вынул  из  кармана
изжеванный, треснувший вдоль деревянный мундштук, вставил в него  окурок
и закурил. Курил он скупыми экономными затяжками, надолго  задерживая  в
легких вонючий дым.
   - Вот я и говорю, - хрипло заметил он между затяжками, - сидел бы  ты
дома. Маньяк - он и есть маньяк. Ему все равно кого кончать, старого или
малого. Тем более, что этого пацана ты, можно сказать, спас. Кабы не ты,
догнал бы его этот гад и додавил до полной и окончательной  победы.  Как
бы он тебе за это не отомстил.
   - Да брось ты, Васяня, - рассудительно сказал Аполлон  Степанович.  -
Маньяки - они потому и маньяки, что  завернулись  на  чем-то  одном.  Их
всегда по почерку узнают. Один, к примеру, женщин  насилует  и  убивает,
другой малолеток в лифте караулит... Этот  псих  на  пацана  напал,  так
зачем, скажи на милость, ему такой старый дед, как я?
   - Ну, не знаю, - нерешительно сказал Васяня. - Может, ты и прав...
   - Ясное дело, прав, -  уверенно  произнес  Пряхин.  -  И  потом,  вся
милиция на ногах, ищут. А этого гада уже, наверное, и след простыл.
   - Это точно, - Васяня сплюнул на тротуар, - ищут. Меня сегодня  целое
утро в отделении продержали, все выспрашивали: не видал ли чего, да не я
ли это...
   Козлы. Ищут они... Они без фонарика  свою  задницу  найти  не  могут,
когда подтереться надо, а ты говоришь - ищут-.
   Человек, стоявший в нескольких шагах от  них,  скрытый  густой  тенью
старого пятиэтажного дома, слегка переменил  позу  и  медленно  растянул
губы в невеселой улыбке.  Отблеск  дальнего  фонаря  смутно  блеснул  на
обнажившихся зубах. Глаз его видно не было - их скрывал низко надвинутый
капюшон старой офицерской плащ-накидки. Из своего укрытия человек слышал
каждое слово.
   Слова доносились до него в  искаженном,  изуродованном  виде.  Голоса
Пряхина и бомжа напоминали ему какое-то утробное ворчание,  словно  были
записаны на пленке, пущенной с малой скоростью. Очертания фигур, домов и
деревьев были изломанными и болезненно перекрученными, и все вокруг было
пропитано ненавистью.
   Ненависть сырым туманом висела в воздухе, ненависть  сеялась  с  неба
мелким дождем и собиралась в лужи под ногами. Она текла  по  водосточным
трубам, она отравляла небо и землю, ядовитым потом выступала из каменных
стен и вила гнезда в обнажившихся мокрых ветвях деревьев, корни  которых
пили ненависть из земли точно так же, как пиявка сосет кровь.
   Ненависть распирала  человека  в  плащ-накидке  изнутри,  и  если  бы
взглядом можно было убить, то и Пряхин, и  Васяня  давно  лежали  бы  на
тротуаре. Ненависть была живым существом, и, как всякое живое  существо,
она росла и требовала пищи - с каждым днем все больше и больше. Огромный
слизистый червь ненависти пожирал своего хозяина изнутри, он был голоден
всегда, и его уже не удовлетворяли мелкие подачки вроде  распятых  котов
или проколотых шин. Такие вещи можно  было  терпеть  в  качестве  легкой
закуски. Главным блюдом была кровь, предсмертные  судороги  и  последний
выдох жертвы, и ненависть толкала своего хозяина все  вперед  и  вперед,
подсказывая ему все новые способы и нашептывая имена.
   Глядя на беседующих стариков, человек  в  плащ-накидке  подумал,  что
было бы неплохо разом покончить