чай.
   Они пили чай, сидя перед телевизором, и молчали.
   Он радовался тому,  что  она  рядом,  и  мучился  от  того,  что  это
ненадолго. Допив чай, она унесла посуду на кухню,  вернулась,  выключила
телевизор и сказала:
   - Давай ложиться.
   Он лег и вытянулся во всю  длину,  отстранившись  от  нее  настолько,
насколько позволяло общее одеяло, и  ощущая  себя  окаменевшим  бревном,
миллион лет пролежавшим в песке. Вдруг она зашевелилась, прижалась  всем
своим упругим, горячим телом к его каменному боку и  тихо  прошептала  в
самое ухо, щекоча его рассыпавшимися волосами:
   - Давай...
   - Что? - не поверил он.  -  Как...  А  как  же,  ведь  у  тебя...  Ты
говорила, что началось...
   - Не болтай, - шепнула она. - Началось  и  кончилось.  У  женщин  так
бывает, особенно у таких старух, как я. Давай, дурачок, я соскучилась.
   Мозг   Сергея    Дмитриевича    бунтовал,    полагая    такую    идею
противоестественной, но организм гнул свое, и он медленно,  робко  обнял
жену непослушными руками. Она выгнулась, поворачиваясь  так,  чтобы  ему
было удобно, и он махнул на все рукой, медленно погружаясь в ее тепло.
   Потом, уже засыпая, он услышал ее голос:
   - Я тебя никому не отдам. Слышишь?
   - Слышу, - пробормотал он сквозь сон. - Что ты говоришь?
   - Муж и жена - одна сатана, - сказала она с хриплым грудным  смешком.
- Сережа, - позвала она вдруг, - Сережа, погоди, не спи.
   - Ммм? - промычал Сергей Дмитриевич, понимая, что надо бы проснуться,
но не в состоянии разлепить веки.
   - Сережа, ты выбросил второй чулок?
   Шинкарев разом пришел в себя и сильно вздрогнул.
   - Н-нет... Не успел...
   Врать было бесполезно, да он и не хотел больше  врать  -  по  крайней
мере, ей. Муж и жена - одна сатана, и она с блеском это доказала.
   - Отдай мне, - попросила она. - Прямо с утра отдай.
   - Зачем? Сам выброшу.
   - Не надо выбрасывать. Я хочу его надеть.
   - На голову? - спросил он и понял, что сморозил глупость даже раньше,
чем она рассмеялась.
   - Вот чудак... Что за странная мысль? На ногу.  Мне  кажется,  что  в
одном чулке будет даже пикантнее.
   Это был удар ниже пояса. Отброшенное одеяло полетело в сторону, и  он
набросился на нее так, как не набрасывался даже в  первый  год  семейной
жизни. Это длилось гораздо дольше, чем обычно, и Шинкарев весь  покрылся
испариной, хотя обычно не слишком утруждал себя в постели,  предоставляя
потеть жене.
   Когда это, наконец,  закончилось,  и  он,  обессилев,  упал  лицом  в
подушку, она набросила на него одеяло, поцеловала в безволосую макушку и
шепнула:
   - Спи, родной. Я с тобой, не бойся.
   Шинкарев не услышал - он спал.
   ...Проснувшись, он ощутил странный дискомфорт.
   Зверски болела голова, но дело было не только в этом.
   Попробовав шевельнуться, он обнаружил, что связан по  рукам  и  ногам
бельевой веревкой.
   Сон, подумал он и огляделся. Страшный сон...
   Алла Петровна сидела на пуфике у его изголовья  и  смотрела  на  него
страшными,  глубоко  запавшими  глазами,  обведенными  темными  кругами.
Посмотрев на жену, он решил, что это точно сон: за  одну  ночь  жена  не
могла так сильно постареть.
   Голова трещала так, что, казалось, вот-вот развалится. Он  что-то  не
мог припомнить, чтобы во сне у него что-нибудь болело. Неужели это  было
наяву?
   - Что случилось? - спросил он. - Кто меня связал?
   - Я, - ответила Алла Петровна. Только сейчас он заметил,  что  шея  у
нее плотно, в несколько слоев, обернута цветастой косынкой, которую  она
обычно повязывала поверх бигуди. И голос". Голос  у  Аллы  Петровны  был
хриплый, как у алкоголички с двадцатилетним стажем.
   - Ты что, простудилась? -  спросил  он  просто  для  того,  чтобы  не
молчать. Лежать перед ней голым и связанным было  невыносимо  странно..,
да нет, пожалуй, не странно, а страшно.
   - Да, - прохрипела она, медленно, как  в  кошмарном  сне,  развязывая
косынку. Наконец, косынка, упала, и он  увидел  на  белом,  как  мрамор,
горле темные следы, которые складывались в отчетливый отпечаток пятерни.
- Мне пришлось ударить тебя по  голове  лампой..,  сильно  ударить..,  и
связать. Я боялась, что ты очнешься и...
   - Что здесь было?! - крикнул он и сморщился  от  нестерпимой  боли  в
голове - настольная лампа у них была  большая,  на  увесистой  бронзовой
подставке.
   - Разве ты не видишь? - с какой-то  покорной  обреченностью  спросила
она. - Ты изнасиловал меня и пытался задушить. Ты рычал. Ты.., ты был не
ты.
   Шинкарев заплакал.  Слезы  текли  по  щекам,  и  он  чувствовал,  как
намокает подушка, но не мог утереться - руки были связаны.
   - Да, - прошептал он, - это был не я.
   Она пересела на кровать, погладила его  по  остаткам  волос  и  стала
неумело, дергая и причиняя ему боль, развязывать веревки.
   - Я с тобой, - шептала она. - Я тебя не брошу. Я тебя вылечу, хороший
мой, любимый Сергей Дмитриевич Шинкарев плакал.

Глава 13

   Дождя не было, но он готов был начаться в любую минуту. Тучи шли  над
крышами микрорайона, как наступающие войска, и  их  неумолимое  движение
легко было засечь невооруженным глазом. Они были разными  по  оттенку  и
плотности, а когда они  вдруг  редели,  расползаясь  в  стороны  рваными
тающими клочьями, в просветах вместо голубизны виднелся все тот же серый
цвет, только более светлого оттенка - тучи были  многослойными.  Москва,
как всегда, деловито и бестолково копошилась под этим многослойным сырым
одеялом,  уже  которую  сотню  лет  подряд  торопясь  во   все   стороны
одновременно и оттого оставаясь на  месте,  словно  гигантских  размеров
банка с реактивами,  внутри  которой  между  молекулами  домов  метались
озабоченные электроны, ионы, протоны и прочая химико-физическая  мелочь,
сегодня по случаю подступающего дождя поголовно вооруженная зонтами.
   Полковник Мещеряков, сильно  наклонившись  вперед  и  задрав  голову,
посмотрел на небо из-под лобового стекла. Он увидел приближающийся дождь
- огромную,  синевато-серую  плотную  тучу,  цельную,  как  кирпич,  без
лохмотьев по краям, - от которой вниз, к  нагромождению  крыш,  тянулись
широкие косые полосы все того  же  серого  цвета.  Где-то  уже  лило,  и
Мещерякову вдруг стало интересно, как все это  происходит  внутри  тучи.
Про конденсацию, статическое электричество и прочую ерунду он более  или
менее знал, но вот как все это выглядит на самом  деле?  Как  мельчайшая
водяная пыль собирается в капли? На чем они  там  держатся,  прежде  чем
набухнут, потяжелеют и упадут? Интересное, должно быть, зрелище, подумал
полковник. Капли, висящие в воздухе без всякой поддержки...
   Точно так же и в жизни, подумал он, откидываясь  на  спинку  сиденья,
закуривая и косясь на часы. Вроде бы над тобой не  каплет,  но  молекулы
неприятностей носятся в воздухе, собираются  вместе,  сливаются  в  один
шарик, который постепенно набирает вес и объем, и в один прекрасный день
- шлеп! - и прямо тебе в лоб. И хорошо, если  он  один,  этот  шарик.  И
потом, кроме дождя, бывает ведь еще и град. А вот как, интересно  знать,
смерзаются в воздухе градины? Они ведь бывают здоровенными, с  голубиное
яйцо... Должны бы, по идее, упасть раньше, чем достигнут таких размеров.
А?
   Мещеряков раздраженно отогнал  посторонние  мысли,  помянув  недобрым
словом Забродова. Никогда полковник Мещеряков не задумывался о  подобных
вещах, а когда Забродов начинал приставать  к  нему  со  всякой  чепухой
вроде этой, неизменно посылал приятеля к черту, чтобы не пудрил мозги. А
вот теперь и сам туда же.
   С кем поведешься, от того  и  наберешься.  Оказывается,  сумасшествие
действительно заразно.
   Забродов не выходил у Мещерякова из головы со вчерашнего дня, когда к
нему в кабинет, предварительно  договорившись  по  телефону  о  встрече,
явился этот милицейский майор, фамилия  которого  наводила  на  мысли  о
граненом  стакане  и  всех  вытекающих  из  этой   популярной   посудины
последствиях.  Майор  интересовался  Забродовым,  причем   интересовался
как-то  нехорошо,  явно  с  профессиональной  точки  зрения.  Уловив  из
майорских полунамеков, зачем ему нужен Илларион, Мещеряков  хотел  вслух
обозвать Гранкина дураком, но  сдержался:  работа,  которую  должен  был
проделать майор милиции, чтобы выйти на полковника  ГРУ,  притом  не  на
какого попало, а именно на того, который был в курсе и мог  ему  помочь,
дураку была явно не под силу.
   Конечно, дуракам везет, но ГРУ - это все-таки не та система,  которую
можно прошибить при помощи слепой удачи.  Во  всяком  случае,  Мещеряков
привык считать именно так, и раз так, то у Гранкина наверняка были самые
серьезные причины искать Забродова, иначе не стоило и огород городить.
   Мещеряков позвонил Иллариону, и тот, конечно же, немедленно  ответил,
а когда трубку взял Гранкин  и  начал  пугать  Забродова  вертолетами  и
всероссийским розыском, полковник понял, что  майору  нужна  голова  его
бывшего  подчиненного  и  лучшего  друга  действительно  до  зарезу,   и
немедленно пожалел о том, что согласился разговаривать  с  милиционером.
Улики  уликами,  законность  законностью,  но  речь  шла  о   Забродове.
Мещеряков вдруг понял, что ему безразлично,  убил  Илларион  кого-нибудь
или нет. Даже если и убил, то у него наверняка были на то  очень  веские
причины. Как ни цинично это  звучало,  Забродов  все  время  кого-нибудь
убивал.
   Просто он был так устроен, что любая мразь, входя с  ним  в  контакт,
рисковала в ближайшее время проснуться в гробу.
   Мещеряков понимал, что попытки действовать по официальным каналам  ни
к чему не приведут. Добро бы еще Илларион  продолжал  служить  -  тогда,
пожалуй, его вытащили бы и из камеры смертников. А так...
   К тому времени, как у  полковника  закончилось  совещание,  во  время
которого звонил Илларион, Забродова уже арестовали. Мещеряков немедленно
принялся звонить Сорокину, с которым они познакомились и, можно сказать,
сдружились опять же благодаря Иллариону, но полковник Сорокин, по словам
дежурного, был на какой-то операции - бродил по сырому осеннему  лесу  с
пистолетом в руке или, наоборот, пыхтя, карабкался на  двенадцатый  этаж
по темной лестнице - опять же, с пистолетом в одной руке и  с  рацией  в
другой. "Развлекается, сволочь, - несправедливо подумал Мещеряков. -  Не
сидится ему в кабинете. Легендарный комдив - впереди, на  лихом  коне...
Такой же хулиган, как и Забродов".
   Сорокина ему удалось поймать только в воскресенье утром,  позвонив  к
нему домой.
   -  Он  еще  спит,  -  сообщила  ему  по  телефону  полковничья   жена
приглушенным голосом.
   - Мне очень жаль, - сказал ей Мещеряков, успевший за сутки  взвинтить
себя до состояния, близкого к нервному срыву, - но дело  очень  срочное.
Разбудите его, пожалуйста.
   Было восемь утра, и Мещеряков решил, что  полковнику  милиции  стыдно
дрыхнуть допоздна - даже в воскресенье.
   В трубке воцарилось долгое молчание, а потом заспанный голос Сорокина
раздраженно прорычал:
   - Какого черта?
   - Здравствуй, полковник, - грубовато сказал Мещеряков. - А ты  здоров
дрыхнуть. И в трубку рычишь,  как  генерал.  А  если  бы  на  начальство
нарвался?
   - Мое начальство знает, что я лег час назад, - проворчал  Сорокин.  -
Это ты, Мещеряков? Конечно, ты, у кого еще ума хватит...
   - У  Забродова,  например,  -  сказал  Мещеряков,  стискивая  зубы  -
нервишки у  него  расходились  прямо-таки  непозволительно.  "Дерьмо,  -
подумал он. - Посадят Иллариона - плюну на все,  переодену  в  гражданку
пяток ребят и расковыряю зону к чертовой матери.
   А Гранкина перееду на служебном автомобиле. Шофера  потом  как-нибудь
отмажу. Нажму на гаишников, и окажется, что майор Гранкин в пьяном  виде
выскочил на проезжую часть. О  чем  я  думал,  когда  сдал  этому  менту
Забродова? Эх ты, полковник..."
   - Да, у Забродова ума хватит, - согласился  Сорокин.  -  Как  у  него
дела, кстати?
   - Бывает хуже, но редко. Он в СИЗО.
   - Мать-перемать... В чем дело?
   - Не по телефону.
   - Ах, чтоб тебя... Ты где? Подъехать сможешь?
   - Через полчаса буду.
   - Ага, давай. Я спущусь.
   Прежде,  чем  Сорокин  положил  трубку,  Мещеряков  успел  расслышать
отдаленный женский голос, который весьма категорично объяснял  Сорокину,
что тот сошел с ума, если думает, что его выпустят из дома. Несмотря  на
снедавшее его беспокойство. Мещеряков улыбнулся: наша служба и опасна, и
трудна...
   В этом плане Мещерякову было проще, чем Сорокину: жена опять была  за
границей, на этот раз в Вене, на каком-то очередном не то симпозиуме, не
то коллоквиуме. Она так часто разъезжала по  заграницам,  что  Мещеряков
порой в шутку подумывал о том, что было бы неплохо  завербовать  ее  для
работы в разведке, а Забродов так и вовсе во всеуслышание  заявлял,  что
жена Мещерякова не просто полковница, но  и  сама  является  полковником
внешней разведки и именно по этой причине появляется дома раз в месяц на
неделю. "Что вы ржете, дурачье? - раздраженным тоном спрашивал  Забродов
у благодарных слушателей. - Вы что думаете, она в нашей разведке служит?
Держите карман шире!
   Моссад, дорогие россияне! Приедет она домой,  скачает  из  Мещерякова
информацию, и  обратно  в  Вену,  а  там  уже  друг-полковник  Рабинович
ждет-дожидается, шекели  на  баксы  меняет,  чтобы  было  чем  заплатить
ценному сотруднику..."
   Да, Забродов, подумал полковник с невольной улыбкой. Вот и довел тебя
твой язык до беды. Это же надо было додуматься:  втолковывать  писателю,
что он написал дерьмовую книгу!
   Он уже знал, в чем дело, из вчерашних утренних газет, и теперь, когда
сидел  за  рулем  своей  машины,  поджидая  Сорокина,  пахнущий   свежей
типографской краской экземпляр "Спецназа в  локальных  войнах"  лежал  у
него под рукой. Мещеряков успел  пролистать  книгу  и  удивлялся  только
одному: как это Забродов не попытался забить ее в глотку  этому  писаке.
Поперек, мать его... А уж если не попытался сразу,  то  потом  наверняка
плюнул  и  махнул  рукой.  Это  же  надо  быть  полным   психом,   чтобы
предположить, что Забродов полночи сидел в  гараже  и  поджидал  писаку,
чтобы свести счеты.
   Мещеряков вздохнул: уж кто-кто, а он-то знал, что правда и правосудие
порой имеют очень мало общего.
   Упечь человека за решетку - плевое дело.
   "Ни хрена у вас не выйдет, - решил Мещеряков. - В крайнем  случае,  я
его действительно отобью и переправлю за бугор под надежным  прикрытием.
Вот только сам он вряд ли на это согласится. Он ведь у нас  с  придурью,
блаженный. Выдернешь его из зоны, а он, вместо того, чтобы уехать и жить
себе спокойненько в особнячке на берегу Ла-Манша, полезет выяснять,  кто
прав, кто виноват. Выяснит, свернет виноватому шею, и опять придется его
выручать".
   "И выручишь, - сказал он себе. - Он столько раз тебя выручал,  что  с
ним до самой  смерти  не  расплатиться.  Служба  службой,  но  с  годами
начинаешь понимать, что есть вещи поважнее очередных званий,  орденов  и
даже государственных интересов. Тем более, что Илларион наверняка  ни  в
чем  не  виноват,  и  все  это  -  какое-то  чудовищное   недоразумение,
грандиозная подстава, западня, в  которую  Забродова  как-то  угораздило
свалиться".
   Он снова посмотрел на часы, уже начиная раздражаться,  но  тут  дверь
подъезда хлопнула, и тут появился Сорокин. Он был одет  по-домашнему,  в
растянутые спортивные шаровары и вязаную кофту без пуговиц, при  взгляде
на которую в памяти у Мещерякова всплыло полузнакомое  слово  "шлафрок".
Слово это наверняка означало что-то другое, но удивительно  подходило  к
этой темно-зеленой  распашонке  с  поясом.  Незавязанный  пояс  свободно
болтался концами вниз, и под распахнувшейся кофтой виднелась затрапезная
майка с динамовской эмблемой на груди. Мещеряков опустил  глаза,  ожидая
увидеть домашние тапочки, но на ногах у Сорокина красовались  остроносые
черные полуботинки явно казенного образца с развязанными шнурками.
   - Насилу вырвался, - признался Сорокин, поспешно ныряя  в  машину.  -
Заводи, пока не спохватилась.
   - Ушел с боем? - с усмешкой спросил Мещеряков, запуская двигатель.
   - Что я, самоубийца? Она в туалет, а  я  за  дверь.  Вернусь,  голову
оторвет, - добавил он с тоской.
   Мещеряков тронул машину с места  и  медленно  поехал  вдоль  улицы  -
ссориться с женой Сорокина ему не хотелось.
   Сорокин сидел рядом,  время  от  времени  непроизвольно  зевая  и  со
скрипом потирая небритые щеки. Глаза у него были красные, как у кролика,
и все время норовили закрыться.
   - Где тебя носило? - поинтересовался Мещеряков. - Со  вчерашнего  дня
дозваниваюсь.
   - Один чудила где-то раздобыл пулемет, - зевая, сказал Сорокин,  -  и
опробовал машинку на собственной семье. Потом сел в машину и  дал  тягу.
Насилу нашли.
   Представляешь, засел, зараза, в старом доте. Дот  в  чистом  поле,  и
обстрел круговой. Пока мы его оттуда выковырили...
   - Псих, - сказал Мещеряков.
   - Да нет, просто белая горячка. Очухался - полосы на себе рвал, башку
пытался о стену разбить. Детей у него двое было, и жену, как я понял, он
любил... Водка нынче, брат, пошла такая, что не знаешь,  где  ты  наутро
проснешься - за решеткой или в морге.
   Мещеряков крякнул.
   - Ладно, полковник, - сказал Сорокин, - давай-ка ближе к делу, пока я
прямо тут у тебя не заснул.
   Да и жена нервничать будет. Она же не виновата, что муж у нее - мент.
   - К делу так к делу. Ты майора Гранкина знаешь?
   - Знаю. Грамотный мужик, хотя по виду не скажешь.
   -  Гра-а-амотный,  это  да...  Чем  он  у  тебя  в  последнее   время
занимался?
   - Маньяка ловил, - проворчал Сорокин. - Завелась какая-то  сволочь  в
районе Малой Гру...
   Он осекся и вытаращился на Мещерякова так, словно у того вдруг  вырос
хобот. Сна не осталось ни в одном глазу.
   - Это что же, - медленно проговорил он, -  это  он,  значит,  маньяка
поймал?
   - Не берусь утверждать. Ты про убийство Старкова слышал?
   - Краем уха. У меня был этот пулеметчик, так что... Я  с  этим  делом
собирался завтра с утра ознакомиться.
   - Так вот, главный подозреваемый - Забродов.
   Точнее, единственный. Что-то у них там вышло с этим  Старковым  прямо
на презентации, и в ту же ночь Старкова расстреляли... То есть, если  не
знать Забродова, то выглядит все, как на картинке, тем более, что  живет
он на Малой Грузинской, а значит, можно на него много чего повесить.
   - Живет на Малой Грузинской, поссорился со Старковым и  вообще  ведет
себя, как псих, - задумчиво подхватил Сорокин. - Одни  его  разговорчики
чего стоят... Да, Гранкина можно понять.
   - Удавить его надо, а не понять,  -  кровожадно  заявил  Мещеряков  и
опять полез за сигаретами.
   Сорокин дал ему прикурить, закурил сам и  задумчиво  выпустил  дым  в
лобовое стекло.
   - Свихнувшийся спецназовец, - сказал он. - Да, весьма соблазнительная
версия. А что там со Старковым?
   - Да не знаю я, что там со Старковым! Книгу он написал... Вот, можешь
ознакомиться.
   Сорокин взял книгу и взглянул на обложку.
   - Ого! - сказал он. - Название, как у научного труда. Я  и  не  знал,
что Старков был специалистом в этом вопросе.
   - Угу, специалистом. Волосы дыбом встают, причем буквально  с  первой
страницы. Не знаю, как Илларион попал на  эту  презентацию,  но,  как  я
понял, выдал он этому Старкову по первое число.
   - А потом, значит, подстерег и убил. Да, не ожидал я  от  Гранкина...
Вроде, грамотный мужик, из старой гвардии, не эти  нынешние  молокососы,
которым лишь бы дело закрыть. Так он тебе не рассказывал, как дело было?
   -  Гранкин?  Как  же,  дождешься...  Держался,  как  пионер-герой  на
допросе.
   - Хоть на это ума хватило. У тебя телефон есть?
   Мещеряков протянул ему трубку и остановил  машину:  они  отъехали  от
дома Сорокина уже достаточно далеко, чтобы  не  опасаться  преследования
разгневанной полковницы, а зря жечь бензин не хотелось.
   Сорокин набрал  номер,  держа  сигарету  в  углу  рта  и  морщась  от
разъедавш