а смертью гонятся, - проворчал полковник и, закончив разворот,  поехал
домой, чтобы успеть хотя бы пару часов подремать перед завтрашним визитом  к
генералу Федотову.
 
*** 
 
   Иларион Забродов допустил непростительную для разведчика, хоть и бывшего,
оплошность и был за это наказан.
   Возвращаясь от Пигулевского, он отпустил такси перед аркой, которая  вела
во двор его дома на Малой Грузинской, и немного постоял на бровке  тротуара.
Этого времени ему хватило на то,  чтобы  раскурить  сигарету  и  внимательно
оглядеться по сторонам. Знакомого розового "фиата", который в последние  дни
частенько  дежурил  напротив  его  дома,  нигде  не  было  видно.   Забродов
усмехнулся: надо же было так попасть! Называется, помог женщине...
   Поэтесса Анастасия Самоцветова с момента их  знакомства  вела  правильную
осаду. Идти на приступ она не спешила - возможно, потому,  что  такова  была
избранная ею тактика, а может быть, по той простой причине, что Забродов изо
всех  сил  старался  не  дать  ей  такой  возможности.  Намерения   поэтессы
Самоцветовой были ясны и прямолинейны, как выстрел  в  упор,  да  она  и  не
пыталась их скрывать. Настоящего ее имени Иларион не знал и знать не  хотел.
Он вообще не желал иметь ничего общего  с  этой  экзальтированной  особой  и
всячески старался довести этот факт до ее сведения, но  поэтесса  оставалась
слепа и глуха к его намекам. Любая другая  женщина  на  ее  месте  наверняка
расценила  бы  поведение  Забродова  как  оскорбительное,  обозвала  бы  его
трамвайным  хамом  и  навсегда  исчезла  бы  из  его  жизни,  но   Анастасия
Самоцветова поставила перед собой цель и шла к ней, невзирая на потери.
   До  сих  пор  Илариону  Забродову  как-то  удавалось  избегать   подобных
ситуаций, и он испытывал нечто вроде растерянности. Ему попеременно хотелось
то смеяться, то ругаться страшными словами - чаще,  впрочем,  смеяться.  При
всей  серьезности  намерений  Самоцветовой  ее  саму   было   очень   трудно
воспринимать всерьез. Еще труднее, по мнению Илариона, было простыми словами
объяснить этой даме, что он думает об ее обхаживании. Загвоздка  заключалась
в том, что Забродов за всю свою жизнь так и не научился грубить  женщинам  -
возможно, просто потому, что сравнительно редко с  ними  встречался.  Как-то
раз, вдали от дома, находясь на задании, он столкнулся с женщиной,  которая,
как и Анастасия Самоцветова, имела на него  определенные  виды.  Та  женщина
была снайпером, и он убил ее раньше, чем успел ей нагрубить, и даже  раньше,
чем понял, что имел  дело  именно  с  женщиной.  В  данном  случае,  однако,
подобный  метод  выяснения  отношений  вряд  ли  уместен,  хотя  кое-кто  из
всеведущих знакомых Забродова советовал ему поступить  именно  так.  Словом,
Забродов оказался один на один с большой проблемой, и то, что  проблема  эта
казалась ему неразрешимой, его даже забавляло.
   Продолжая усмехаться, Иларион прошел под аркой и оказался в своем  дворе.
Занятый своими мыслями, он не обратил внимания  на  желтое  такси,  стоявшее
точнехонько напротив его подъезда, а когда дверца "Волги" вдруг распахнулась
и оттуда вышла Анастасия Самоцветова, бежать было уже поздно.
   Помахав Илариону рукой, Самоцветова наклонилась к открытой дверце,  чтобы
расплатиться с таксистом. Иларион подумал, не  рвануть  ли  ему  куда  глаза
глядят, но это получилось бы некрасиво. Кроме того, не мог  же  он  провести
остаток жизни на улице, спасаясь от приставаний взбалмошной тетки!
   Ярко-желтая "Волга"  завелась  с  пол-оборота  и,  обдав  Илариона  вонью
выхлопных газов, скрылась в  тоннеле  арки.  Когда  машина  проезжала  мимо,
Забродову показалось, что водитель ухмыляется, глядя на  него.  Он  тихонько
вздохнул: ему сроду не доводилось оказываться в положении человека, глядя на
которого  ухмыляются  все,  кому  не  лень,  вплоть  до   таксистов.   Чисто
теоретически ему полагалось бы быть выше подобных мелочей, и он изо всех сил
старался не  замечать  того  дурацкого  положения,  в  котором  очутился  по
собственной вине, но это становилось с каждым днем все труднее.
   Поэтесса  Анастасия  Самоцветова  стояла  на  тротуаре,  поджидая  своего
избранника. На ней был белокурый парик, украшенный косичками,  хвостиками  и
какими-то заколками в виде цветов и бабочек. На ногах у  поэтессы  были  уже
знакомые Илариону красные туфли на высоком каблуке и ярко-желтые, как только
что уехавшее такси, гольфы, аккуратно подвернутые до  самых  лодыжек.  Между
париком и гольфами располагалась бесформенная хламида бледно-лилового цвета,
густо усеянная серебристыми блестками, а  поверх  нее  -  черная  болоньевая
курточка на синтепоне с приколотым на груди круглым ярким значком.  Илариону
захотелось запрокинуть голову и завыть по-собачьи, но он подавил этот  порыв
и, заранее нацепив на лицо вежливую улыбку, твердым шагом двинулся навстречу
судьбе.
   Он рассчитал траекторию так, чтобы, проскочив мимо Самоцветовой,  попасть
в подъезд, но не тут-то было. Поэтесса Анастасия Самоцветова не стала стоять
на месте и ждать,  когда  счастье  само  упадет  ей  в  руки.  Она  поспешно
бросилась наперерез Забродову и перехватила его на полпути  к  подъезду,  на
узкой асфальтовой дорожке, откуда было только три пути  отступления:  назад,
под арку и на улицу, в густые полуоблетевшие кусты направо или  в  не  менее
густые и тоже полуоблетевшие кусты налево.
   - Привет! - как ни в чем не бывало сказала она.
   - Здравствуйте, - сдержанно ответил Иларион.
   -  Ты,  таинственный  мужчина,  Забродов,  -  заявила  поэтесса.  -  Тебя
невозможно застать дома, и на телефонные звонки ты не отвечаешь. В чем дело,
а? Уж не от меня ли ты скрываешься?
   Тут Иларион смалодушничал.
   - Нет, - сказал он и немедленно об этом пожалел. Ему даже почудилось, что
он сказал "да", но его язык  продолжал  говорить  словно  сам  по  себе,  не
считаясь с мнением хозяина. - Что вы, Анастасия,  как  можно?  Просто  масса
дел. Я сам себя не могу застать дома, представляете? Бывает, звоню в  дверь,
звоню, а мне никто не открывает. Потопчусь на коврике и уйду, а уже во дворе
вдруг вспоминаю: батюшки, так это ж мой дом!
   - Любопытное отклонение, - заметила  Самоцветова.  -  А  жениться  ты  не
пробовал? Было бы, по крайней мере, кому дверь открыть.
   Иларион с силой потер шею ладонью и закряхтел.
   - Я тебя обожаю, старик, - сказала поэтесса Самоцветова. - Ты смущаешься,
как младший школьник в женской уборной. Мы так и будем здесь стоять?
   Иларион поперхнулся табачным дымом, закашлялся и поспешно бросил сигарету
в кусты.
   - Правильно, - одобрила его действия Анастасия Самоцветова.  -  Курить  -
здоровью вредить. Хотя иногда  бывает  так  приятно  наблюдать,  как  вьется
дымок... Особенно красиво это выглядит на фоне окна, когда сидишь на  теплой
кухне, а на столе  -  бутылка  коньяке,  две  рюмки  и  коробка  шоколада...
Шоколад, между прочим, одинаково полезен как для мозгов, так и для потенции,
- деловито добавила она, видя, что Иларион не желает понимать ее намеки.
   - А пепельница? - спросил Забродов, чтобы не молчать.
   - Что - пепельница?
   - Ну бутылка, две рюмки, шоколад, сигарета... А  пепельница?  Пепел  куда
стряхивать - в рюмку?
   - Когда я училась на первом курсе филфака, нас возили на картошку. Там мы
посыпали сигаретным пеплом хлеб и  ели.  Это  очень  вкусно.  Он  соленый  и
немного отдает  яйцом,  -  мечтательно  закатив  глаза,  сообщила  Анастасия
Самоцветова.
   - А я однажды три дня подряд питался травой с кузнечиками, -  похвастался
Иларион, чтобы поддержать кулинарную тему.
   Анастасия Самоцветова открыла глаза.
   - Правда?
   - Нет, - подумав, сказал Иларион. - Если честно, это случалось со мной не
однажды. А если бы вы видели, как я управляюсь с дождевыми червями!  Как  со
спагетти, честное слово.
   - Правда? - повторила поэтесса. - Как интересно. Ты так здорово  об  этом
рассказываешь,  что  у  меня  разыгрался  аппетит.  Даже  самой   захотелось
попробовать, В вашей клумбе черви водятся?
   Иларион  понял,  что  напрасно  потратил   время,   пытаясь   вызвать   у
Самоцветовой рвотный рефлекс. У нее, судя по всему,  был  чертовски  крепкий
желудок. А он так надеялся, что всякий раз, глядя на него,  поэтесса  станет
испытывать приступы тошноты!
   - Их выкапывают рыбаки, - угрюмо ответил он. - Так что, боюсь, нам  здесь
нечем поживиться.
   - А в холодильнике?
   - В каком холодильнике? В моем? Там тоже нет ни одного червячка. Как  раз
вчера закончились.
   Самоцветова захохотала -  почему-то  басом.  Проходивший  мимо  с  пустым
мусорным ведром сосед Илариона по лестничной площадке испуганно оглянулся на
нее и смущенно поздоровался с Забродовым.
   - Ну а коньяк-то там есть? - спросила поэтесса. - Не хитри,  Забродов,  я
знаю, что есть. Чтобы у тебя да не было коньячку!..
   Иларион решился.
   - Если честно, там вообще ничего нет, - сказал он. - У  меня  там  сейчас
ремонт. Перегородку сломали, все в побелке, даже сесть не на что.  Я  сейчас
живу у приятеля. Вот заскочил кое-что забрать. Буквально на секунду. И снова
надо бежать по делам.
   Произнося эту неуклюжую и беззастенчивую ложь, он  боролся  с  искушением
закрыть глаза. Наверное, он бы все-таки зажмурился, если бы  в  этот  момент
ему очень кстати не вспомнилось, что именно так поступал  "голубой  воришка"
Альхен из "Двенадцати стульев" Ильфа и Петрова. Поэтому Иларион совершил над
собой героическое усилие и, закончив свою  трусливую  тираду,  посмотрел  на
поэтессу Анастасию Самоцветову широко распахнутыми невинными глазами.
   Самоцветова с любопытством разглядывала его из-под тяжелых  от  косметики
век. Ресницы у нее слиплись от туши, густо накрашенные губы жирно лоснились,
а воротник черной курточки был посыпан чем-то белым - не то перхотью, не  то
пудрой. Наверное, все-таки пудрой, подумал Иларион. Откуда в парике  взяться
перхоти? Взгляд у нее был оценивающий и совсем не глупый. "Если  она  сейчас
не залепит мне пощечину, - подумал Забродов, - значит, плохи мои  дела.  Она
же видит меня насквозь и совершенно сознательно игнорирует то, что ее во мне
не устраивает."
   - Ну-ну, - сказала Самоцветова. Илариону почудилось, что ее голос  слегка
дрогнул, и ему сделалось стыдно. - Значит, домой к тебе мы не пойдем.
   - Не пойдем,  -  из  последних  сил  оставаясь  непреклонным,  подтвердил
Иларион.
   Ему вдруг стало жаль эту нелепую женщину, которая глупо,  но  мужественно
боролась с судьбой. Это была неравная борьба, и Анастасия Самоцветова в  ней
проигрывала, но она не собиралась сдаваться, и оставалось  лишь  сожалеть  о
том, что в качестве объекта для приложения сил  ей  подвернулся  именно  он,
Иларион Забродов. Иларион чувствовал,  что  становится  на  очень  скользкий
путь, но ничего не мог с собой поделать: он уважал мужественных людей,  даже
если это были женщины  в  красных  туфлях  и  желтых  гольфах,  скатанных  в
аккуратные валики у щиколоток.
   "Какого черта, - подумал он,  -  что  от  меня  убудет?  Если  не  давать
опрометчивых обещаний и  не  поддаваться  на  провокации,  все  когда-нибудь
закончится само собой. Не потащит же она  меня  в  постель  на  аркане!  Тем
более, в загс. Не надо впадать в паранойю. Мало ли у меня странных знакомых?
Каждый человек, если рассмотреть его  под  определенным  углом,  в  каких-то
ситуациях выглядит нелепо. Да я и сам бываю хорош. Нельзя же, в самом  деле,
судить о человеке по гольфам! Черт, дались мне эти ее гольфы..."
   - Так что же мне теперь, домой возвращаться?  -  слегка  упавшим  голосом
спросила Самоцветова. - Так ведь там, кроме канарейки, никого  нету.  Третий
день работа не идет.  Нет  внешней  подпитки,  понимаешь?  Настоящий  творец
должен быть голодным и несчастным, только тогда он может создать  что-нибудь
стоящее. А я вроде и есть хочу, и счастья особого не видать,  а  работа  как
стала колом, так и стоит.
   - Ну если так рассуждать, так у нас в стране должна  быть  просто  бездна
гениев, - заметил Иларион. - И  не  только  у  нас.  В  Центральной  Африке,
например, пропасть голодных и несчастных людей. Или в том же Афганистане.
   - Так ведь еще и талант должен  быть!  -  воскликнула  Самоцветова  таким
тоном, словно Иларион был глупым ребенком, которому приходится по десять раз
растолковывать самые элементарные вещи. - Одного голодного брюха мало. А еще
на талант должен быть спрос. Лучше, если  спрос  минимальный.  Тогда  талант
вынужден бороться и развиваться. А если издатели наперебой выхватывают прямо
у него из-под пера любое дерьмо, талант погибает. Что, разве не так?
   Иларион почесал  затылок.  Все-таки  это  была  удивительная  женщина,  и
говорила она вещи, совершенно не сочетавшиеся с ее внешним обликом и манерой
поведения. Впрочем, все свои мудрые изречения она запросто могла вычитать  в
каком-нибудь сборнике афоризмов...
   - Здесь неподалеку открылся  японский  ресторан,  -  сообщила  между  тем
Анастасия Самоцветова. - Я с ума схожу от  морепродуктов.  Ты  ведь  еще  не
видел, как я управляюсь с палочками? Поверь, я это умею, как никто.
   Иларион  сделал  вид,  что   не   заметил   заключенной   в   ее   словах
двусмысленности, внутренне вздохнул и галантно предложил даме руку.
   Ресторан действительно оказался совсем рядом, буквально в паре  кварталов
от дома Илариона. Покопавшись в памяти, Забродов  припомнил,  что  раньше  в
этом здании располагалось ателье по пошиву рабочей одежды. Заходить в ателье
у Илариона никогда не было нужды, но в памяти  осталась  грязная  витрина  с
треснувшим  стеклом,  скучная  вывеска  и  неизменный   висячий   замок   на
облупившихся  дверях.  Теперь  помещение  бывшего  ателье  преобразилось  до
неузнаваемости. На отделку пошла бездна бамбука и рисовой бумаги, не  говоря
уже о светильниках, ароматических свечках и какэмоно - традиционных картинах
на вертикальных полосах шелка, которые  выглядели  самыми  что  ни  на  есть
настоящими.
   Вопреки  опасениям,  а  может   быть,   напротив,   надеждам   Забродова,
ресторанчик оказался не "как будто японским" и даже не "почти  японским",  а
именно японским - по-настоящему, без дураков. Перед седзи, раздвижной дверью
на деревянном каркасе, их вежливо попросили разуться,  так  что  на  татами,
которыми был устлан пол в обеденном зале, Иларион вступил в одних носках,  а
его спутница - в своих канареечных гольфах. Внутренне посмеиваясь,  Забродов
опустился на скрещенные ноги перед низким столиком,  на  котором,  как  дань
европейскому происхождению посетителей, горела неизменная  свеча  в  бокале.
Анастасия Самоцветова повторила его маневр с неожиданной легкостью  и  даже,
черт подери, с некоторым изяществом. Для дамочки, проводящей  дни  за  рулем
автомобиля, а ночи за письменным столом, она  двигалась,  пожалуй,  чересчур
непринужденно Иларион сделал зарубку в памяти, чтобы как-нибудь  при  случае
выяснить, каким именно путем поэтесса Самоцветова поддерживает себя в  такой
хорошей форме.
   Неслышно переступая по плетеным циновкам, подошла  официантка  в  кимоно.
Забродов слегка напрягся, но официантка была ярко выраженной москвичкой,  да
и меню оказалось отпечатанным аж на трех языках: на японском,  английском  и
русском. Впрочем, в следующее мгновение Иларион пожалел, что официантка - не
японка: только раз глянув на его спутницу, чертова девчонка окаменела  лицом
и смотрела в стену поверх голов посетителей до тех пор, пока они не  сделали
заказ. Ее душил смех, и, если бы не боязнь  лишиться  доходного  места,  она
вряд ли смогла бы сдержаться Когда официантка ушла, скрывшись за  внутренней
раздвижной  перегородкой  (кажется,  она   называлась   фусума),   откуда-то
вынырнули  двое  низкорослых  ребят  в  коротких  подпоясанных  суйканах   и
широченных, как юбки, штанах-хакама. Они принесли и развернули легкую  ширму
с изображением соловья, сидящего на  ветке  цветущей  сакуры,  отгородив  ею
Илариона и Анастасию Самоцветову от всего мира, - возможно, для того,  чтобы
они почувствовали себя более свободно и уютно, а может  быть,  и  для  того,
чтобы чересчур экзотический вид Самоцветовой не  отпугивал  других  клиентов
Принесли сакэ и суси - рисовые колобки с рыбой, яйцом и овощами. Иларион  не
очень любил сакэ, предпочитая всем остальным напиткам коньяк или,  на  худой
конец,  Обыкновенную  водку.  Сакэ  казалась  ему   чересчур   слабой,   как
разбавленная ровно вдвое водка, но заказать к традиционным  японским  блюдам
коньяк он не отважился - по крайней мере, пока. Следовало для начала вжиться
в обстановку. Тем более что обстановка того стоила:  кто-то  приложил  много
усилий и потратил немало денег, стараясь воссоздать в центре  Москвы  уголок
далеких островов.
   - Признаться, я  здесь  впервые,  -  сказал  Иларион,  салютуя  Анастасии
Самоцветовой глиняной чашечкой с сакэ. - Здесь  уютно  -  И  даже  не  очень
дорого, - добавила та, попивая сакэ с таким видом, словно это  был  чай  без
сахара или молочный коктейль - Для человека моей профессии это  немаловажное
обстоятельство.  Готовят  вкусно,  берут  недорого,  а  главное  -  перемена
обстановки. Как-то забываешь, что вокруг тебя Москва, где в любой тошниловке
с тебя так и норовят семь шкур содрать. Я сюда частенько забегаю. Особенно в
последнее время.
   Иларион понял намек, но почти не обратил на  него  внимания,  озадаченный
другим обстоятельством: если его спутница бывает здесь так  часто,  как  она
утверждает, почему же тогда ее  вид  поверг  официантку  в  такое  смущение?
Впрочем, объяснений этому могло  быть  множество:  новая  официантка,  новый
парик Самоцветовой, ее новый мужчина или, к примеру, новые желтые  гольфы...
Черт знает, какая ерунда может развеселить  этих  московских  официанток!  И
потом, Анастасия могла просто-напросто соврать для придания  дополнительного
веса в глазах своего кавалера.
   Принесли рыбу. Иларион попробовал и удивленно  приподнял  брови:  похоже,
рыба и впрямь была приготовлена по старинному  японскому  рецепту.  Впрочем,
Забродов т считал себя большим  знатоком  японской  кухни  и  сознавал,  что
запросто  мог  принять  обыкновенную  ошибку  повара  за  старинный   способ
приготовления рыбы. Это не имело  большого  значения:  рыба  была  свежая  и
удивительно вкусная.
   - Вкусно! - в унисон его мыслям заявила  Анастасия  Самоцветова.  -  Язык
можно проглотить.
   Иларион посмотрел на нее  и  поспешно  опустил  глаза  в  свой  вариго  -
продолговатый ящичек,  поделенный  перегородками  на  отсеки  для  различных
закусок. Анастасия  Самоцветова  действительно  очень  ловко  управлялась  с
палочками, ухитряясь при этом жеманно  отставлять  мизинцы.  Палочки  так  и
мелькали, их кончики порозовели от губной помады, а к нижней  губе  поэтессы
прилипла ленточка морской капусты. Самоцветова то и  дело  прикладывалась  к
чашке с сакэ, и Иларион заметил, что глаза у нее порядочно осоловели.
   - Хорошая рыба, - выплюнув в ладонь рыбью кость, продолжала  поэтесса.  -
Жалко, что ворованная.
   - Ну, ворованное всегда вкуснее, - заметил Иларион. - А почему вы решили,
что она именно ворованная?
   Анастасия Самоцветова шумно отхлебнула  сакэ  и  с  требовательным  видом
протянула Илариону опустевшую чашку.
   - Ты как ребенок, честное слово, - объявила она. - Рекламу у входа видал?
Свежие  морепродукты  с  Японских  островов!  А   какие   там   могут   быть
морепродукты, кроме тех, что они стащили у нас из-под носа?  А  мы-то  рады:
японская рыба,  японская  кухня!..  Трескаем  своих  собственных  крабов  по
японским ценам, а в наших магазинах только крабовые палочки из минтая...
   Иларион подлил ей сакэ, отметив про себя, что глиняный кувшинчик  заметно
полегчал. Самоцветова  сделала  очередной  глоток  из  чашки  и  еще  больше
воодушевилась.
   - Мы живем  в  проклятое  время,  -  горячо  заговорила  она,  размахивая
зажатыми в руке палочками и расплескивая из чашки сакэ.  -  Мы  до  сих  пор
считаем себя великим народом,