ике насмотрелся  на
такие лица буквально до тошноты и мог опознать  недавно  вернувшегося  с
отсидки человека за километр при условии нормальной видимости.
   Его кольнуло неприятное предчувствие: этот  похожий  на  оголодавшего
зимнего волка жердяй вполне мог оказаться  одним  из  его  "крестников",
решившим свести старые счеты, но Лопатин прогнал эту  дурацкую  мысль  -
такие дела при всем честном народе не делаются. И потом, кто  же  сводит
счеты со следователем прокуратуры? Ловит человека милиция, обвиняет  его
прокурор, приговор выносит судья, а следователь, можно  сказать,  пустое
место - ему даже взяток не предлагают...
   - Пожалуйста, - сказал он, протягивая незнакомцу открытую пачку.
   - Благодарю вас. - Незнакомец улыбнулся,  тускло  сверкнув  железными
зубами, и ловко вытянул из пачки сигарету. - Прикурить разрешите?
   Лопатин протянул ему тлеющий  окурок.  Незнакомец  наклонился  к  его
руке, словно собираясь облобызать ее, и принялся  раскуривать  сигарету.
Его впалые щеки при этом  работали,  как  насос,  он  казался  полностью
поглощенным сложным  процессом  прикуривания  огнеупорной  отечественной
сигареты, и поэтому Константин Андреевич невольно вздрогнул,  когда  тот
заговорил, не поднимая на него глаз и не прерывая своего занятия.
   - Слушай  меня  внимательно,  Лопатин,  -  тихо  сказал  он.  -  Тебе
передали, чтобы ты оставил Агапова в покое. Дело это гиблое, ничего тебе
здесь не посветит, а если не перестанешь  доставать  хорошего  человека,
может произойти неприятность. Ты меня понял?
   - Я тебя отлично понял, - так же тихо ответил Константин Андреевич. В
животе  у  него  образовался  вакуум,  в  который  сейчас   со   свистом
втягивались внутренности следователя - ощущение, по крайней  мере,  было
именно такое. - Я тебя понял, -  повторил  Лопатин.  -  Можешь  передать
своему хозяину, чтобы сушил сухари.
   Я с него не слезу - Как хочешь, - спокойно  ответил  волчьемордый.  -
Мое дело предупредить.
   - Ты свое дело сделал, - сказал Лопатин. - А теперь вали отсюда.
   - Грубишь, следак, - сказал незнакомец, разгибаясь.  -  Зря.  Большое
вам спасибо, - закончил он нормальным  голосом  и  неуловимым  движением
растворился в толпе.
   На миг Лопатину показалось, что его  стриженая  макушка  мелькнула  в
самом конце перрона, но он не был в  этом  уверен.  Он  стоял,  забыв  о
тлеющем в пальцах окурке, и постепенно  приходил  в  себя,  ощущая,  как
подсыхает под мышками холодный пот.
   "Хорошо я  его  отбрил",  -  пронеслась  мысль,  и  Лопатин  чуть  не
расхохотался вслух, настолько нелепой  и  детской  она  ему  показалась.
Отбрил... Это был просто  курьер,  посланный  с  сообщением,  фактически
ходячая магнитофонная кассета с записанным на нее текстом.  С  таким  же
успехом в ответ на его угрозы можно было спеть "В лесу родилась елочка".
   Он наконец заставил себя сдвинуться с места, только  когда  сигарета,
догорев до фильтра, обожгла пальцы. "Вот же суки, -  возмущался  он  про
себя, войдя  в  здание  вокзала  и  пробираясь  к  шумной  привокзальной
площади. - Вот суки... Еще и сигарету стрельнул, рожа протокольная.
   Можно подумать, у него своих нет. Как же, конспирация."
   "Дело Агапова надо дожимать, - подумал он, спускаясь в метро.  -  Тем
или иным способом, но дожимать к чертовой  матери.  Для  суда  материала
пока маловато, а время, судя по всему, если не вышло, то вот-вот выйдет.
Эти сволочи уже  действуют,  даже  не  особенно  скрываясь.  Надо  будет
порыться в картотеке - что это за фрукт  ко  мне  сегодня  подходил?  Не
может быть, чтобы  его  там  не  было,  на  нем  же  вся  его  биография
заглавными буквами пропечатана...
   А все-таки я молодец. Нюх у меня хороший, и работал я все это  время,
судя по всему, в нужном направлении.
   Ведь, подослав ко мне этого придурка, Агапов фактически признал,  что
я его достал. Следующим его шагом, по всей видимости, будет  предложение
взятки. Вот тогда и поговорим. Тогда можно будет поторговаться.  А  если
не сторгуемся, спущу на него всех собак. Он не может не понимать, что до
сих пор все мои действия были просто художественной самодеятельностью...
Так сказать, синдром Шерлока Холмса и доктора Ватсона.  Самодеятельность
там или нет, а на то, чтобы запустить машину следствия, материала у меня
уже набралось с избытком. А машина - она и есть машина.
   Перемелет без пяти минут депутата в  костную  муку.  А  газетчики  за
такую информацию вообще удавятся...
   Главное - подстраховаться, решил он,  втискиваясь  в  битком  набитый
вагон метро бок о бок с потной теткой, которая чуть  не  сшибла  его  на
эскалаторе.  Надо  как-то  дать  этой  сволочи  понять,   что   материал
продублирован и в случае моей внезапной смерти попадет куда следует.
   Дублировать я, конечно, ничего не стану, но  Агапову  про  это  знать
совершенно незачем.
   Почему я, собственно, сразу не стал действовать как официальное лицо?
К чему была  вся  эта  самодеятельность?  Не  надо  лукавить,  гражданин
Лопатин, сказал он себе. Со мной эти штучки не проходят. Ты же,  дружок,
с самого начала решил оставить себе запасной вариант, этакий,  понимаете
ли, выбор: либо почет и уважение (без денег), либо деньги (но без почета
и тем паче уважения... даже самоуважения, коли уж на то пошло).
   Напьюсь. Имею полное законное право, да и повод есть. И не дома, а  в
кабаке. Два дня свободы, это ж обалдеть можно! И еще  целый  сегодняшний
вечер.., куча, море, океан свободы! Хей-хоп, как говорили в наше время."
   Он  вышел  из  вагона  за  две  остановки  до  своей  и  выбрался  на
поверхность как раз напротив ресторана "Орел", в котором был в последний
раз... Он остановился на краю тротуара и даже прикрыл глаза,  мучительно
стараясь припомнить, когда же он в последний  раз  посещал  это  злачное
место,  в  дни  его  юности  носившее  скромное  название  "Рябинка"   и
переименованное новым хозяином.
   Теперешнее название кабака  Константину  Андреевичу  нравилось  -  по
крайней мере,  оно  было  гораздо  ближе  к  сути.  Судя  по  количеству
происходивших здесь в вечернее время драк,  посетители  ресторана  после
нескольких рюмок и впрямь начинали ощущать себя если не орлами, то,  как
минимум, соколами.
   "Годится,  -  подумал  Константин  Андреевич,  решительно   пересекая
проезжую часть и направляясь к зеркальным дверям ресторана. - Это именно
то, что мне  сейчас  необходимо  -  почувствовать  себя  соколом,  а  не
ощипанным петухом с перхотью на воротнике. А не был я здесь ни много  ни
мало пятнадцать лет. Вот как женился, так сразу и перестал бывать..."
   Он не дошел до дверей  ресторана  совсем  немного,  когда  его  снова
окликнули. Он даже не сразу понял, что  окликают  его:  звали  какого-то
молодого человека, а он, как ни крути, к молодежи  себя  причислить  уже
никак не мог, -  и  оглянулся  тоже  не  сразу,  но  женский  голос  был
настойчив, и он все-таки не выдержал и обернулся.
   Это была девушка лет двадцати пяти, и обращалась она  непосредственно
к нему. Константин Андреевич приподнял брови в  немом  недоумении:  тоже
мне, нашла молодого человека...  Неужели  я  выгляжу  как  потенциальный
богатый клиент?
   - Извините, - сказала  эта  девица.  -  Вы  не  подскажете,  как  мне
добраться до Третьяковки?
   Лопатин даже головой тряхнул, словно подозревая, что видит сны наяву.
Вопрос был настолько хрестоматийный, что казался чуть ли не выдранным  с
мясом из какого-то анекдота, вроде бессмертного вицинского: "Как  пройти
в библиотеку?". Она что, издевается? Впрочем...
   На проститутку-наводчицу девица не была похожа.
   Скромное платье, полное - черт возьми! - отсутствие косметики,  да  и
не нужна ей была никакая  косметика:  рыжие  волосы,  зеленые  глаза  на
пол-лица, свежие губы... а ноги-то,  ноги!  С  такими  ногами  на  руках
ходить надо, чтобы, значит, красоту не портить. Да  и  виднее  она  так,
красота-то... Провинциалка?
   - Вы  ведь  москвич?  -  спросила  она,  видя  колебания  Константина
Андреевича. Взгляд у нее был совсем растерянный - заблудилась курица...
   - Москвич, - расправляя плечи, ответил Константин Андреевич. Он вдруг
почувствовал себя даже не соколом, а орлом. "Надо же, - с легкой иронией
подумал он. - Седина в бороду, бес в ребро." Впрочем, бороды он не носил
никогда и брился каждый день, так что  насчет  седины  в  бороде  ничего
определенного сказать не мог. Что же касается  беса,  то  он  не  видел,
почему бы  ему  не  угостить  девушку  коктейлем  -  на  большее  он  не
претендовал, да и глупо было бы  рассчитывать  на  что-то  большее,  при
его-то внешности, которая и пятнадцать лет назад не считалась  завидной.
"В конце концов, не алкоголик же я,  чтобы  надираться  в  одиночку",  -
подумал он, и это решило дело.
   - Я-то  москвич,  -  продолжал  он,  -  но  вот  что  вы  потеряли  в
Третьяковке, не пойму, хоть убейте. Она же закрыта.
   - Как  закрыта?  -  опешила  девушка.  -  Я  же  специально...  Я  же
специально ехала, чтобы туда попасть! Как же так? А когда откроется?
   -  Сие  известно  только  Господу  Богу,  -  многозначительно  заявил
Константин Андреевич и украдкой покосился вниз, на ее ноги. - У них  там
ремонт. А ремонт в наше непростое время, сами понимаете...
   - Ой, - сказала  девушка.  -  Вот  так  история...  Понимаете,  я  из
Костромы, занимаюсь в изостудии...
   - Что же это вы, юная художница,  -  с  укоризной  сказал  Константин
Андреевич, - новости не смотрите?
   Об этом же на всю страну объявляли.
   - А у нас два года назад с коллективной антенны кабель  срезали,  так
до сих пор не починили, - вздохнула она.
   - С ума сойти, -  развел  руками  Константин  Андреевич.  -  Так  без
телевизора и живете?
   - Так и живем.
   - С ума сойти, - повторил Лопатин. - Вот что, - решительно сказал он,
удивляясь собственной  наглости,  -  я  вам  предлагаю  вместо  закрытой
картинной галереи открытый ресторан. Вам ведь все равно, как я  понимаю,
кроме вокзала, деваться некуда? Так как?
   Она  немного  поколебалась,  а  потом,  решительно   тряхнув   своими
огненными волосами, сказала:
   - Ладно, была не была!
   - Вперед! - скомандовал Константин Андреевич, поддерживая  незнакомку
под руку.
   На мгновение ему показалось,  что  ее  колебания  были  подозрительно
короткими,  но  он  не   обратил   на   это   внимания:   у   нее   были
умопомрачительные ноги, а он ощущал себя  орлом,  парящим  над  добычей,
хищно растопырив когти.

Глава 4

   Микроавтобус стоял на стоянке перед домом с таким видом,  словно  был
здесь всегда, с самого начала времен, и останется здесь до тех пор, пока
коррозия окончательно не разъест его корпус и он не превратится в ржавую
пыль. По сути дела, половина пути к этому состоянию была им уже пройдена
- в  самых  уязвимых  местах  кузов  проржавел  насквозь,  и  теперь  он
беззастенчиво  щеголял  лохматыми,  черно-рыжими  по  краям  дырами.  От
круглых фар вниз,  к  бамперу,  протянулись  полосы  ржавых  потеков,  и
издалека казалось, что автобус плачет - видимо, от бессильной жалости  к
себе. Он напоминал заезженную до полусмерти клячу, которую  бессердечный
и не слишком умный хозяин заставляет пахать, не обращая внимания на  то,
что ей давно пора на покой: сил у нее уже  не  осталось,  зубы  съедены,
хребет стерт до мяса.
   Впрочем, все это  была  только  видимость.  Двигатель  микроавтобуса,
когда его заводили, работал как швейцарские  часы,  а  в  салоне  царили
чистота и армейский порядок. Говоря коротко, в данном  случае  форма  не
определяла, а, наоборот, тщательно скрывала содержание.
   Этот беглец с автомобильной свалки был под  завязку  набит  тончайшей
аппаратурой, общая  себестоимость  которой  намного  превышала  рыночную
стоимость  морского  парома,   груженного   такими   вот   автомобилями.
Аппаратура занимала почти все пространство этой глухой жестяной коробки,
так что для людей внутри почти не оставалось места - его хватало  только
на то, чтобы  два  человека  могли  тесно  усесться  плечом  к  плечу  у
контрольной панели.
   Правда, кресла здесь были довольно удобные:  машина  была  специально
оборудована для таких вот долгих, порой  длящихся  по  несколько  суток,
стоянок.
   В креслах сидели двое - полный экипаж. Они  курили  и  пили  кофе  из
большого термоса, принесенного сюда тем из них, у которого на безымянном
пальце правой руки поблескивало тонкое обручальное кольцо. Бутерброды  в
вощеной бумаге тоже были принесены им.  Его  напарник  внес  свою  лепту
хот-догами и пиццей, присоединив эту снедь  к  бутербродам  с  колбасой,
курицей и сыром. Ночь обещала быть долгой и бессонной.
   Они сидели молча, лишь изредка перекидываясь тихими фразами  и  время
от  времени  поднося  к  уху  наушник,  соединенный  гибким  проводом  с
записывающим  устройством,  бобины   которого   вращались   с   солидной
медлительностью.
   - Ну что там? - спросил владелец бутербродов и  обручального  кольца,
когда его более пожилой напарник, немного послушав, бросил  наушники  на
панель.
   - Все то же, - ответил пожилой истребитель  хот-догов  и  характерным
жестом почесал треугольный  шрам  над  левой  бровью.  -  Он  пьет,  она
наливает. Музыка у них там.., про то, как упоительны в России вечера.
   - Лафа, - сказал молодой и потянулся, немедленно стукнувшись затылком
о выступ какого-то сложного электронного агрегата. -  Черт!  Это  дерьмо
надо было монтировать, как минимум, в кунге.
   - А еще лучше - в товарном вагоне, - откликнулся старый  холостяк.  -
Чтобы можно было и потанцевать, и кровать двуспальную поставить...
   - Во! - поддержал его молодой. - Эт-точно.
   И бар, твою мать. Как же без бара? Как ты полагаешь, Викторович?
   - Полагаю, ты прав, - согласился старший.
   Внезапно он  насторожился,  прислушиваясь  к  тому,  что  происходило
снаружи, за бортом машины. - А ну, тихо!  -  скомандовал  он  шепотом  и
быстрым движением сунул руку  за  пазуху,  нащупывая  что-то  слева  под
мышкой.
   Его молодой напарник  притих,  с  уважением  наблюдая  за  действиями
товарища, хотя сам он ничего не слышал.
   Вскоре, однако, и он различил в тишине нетвердые заплетающиеся  шаги,
сопровождавшиеся  невнятным  бормотанием,  по  временам  переходившим  в
пение. Он восхищенно посмотрел на старшего и медленно покрутил головой в
знак своего безграничного уважения, подумав мимоходом, что профессионал,
как видно, остается профессионалом до самой смерти. Он бесшумно  опустил
руку под контрольную панель и вслепую нашарил  рукоятку  тяжелого  ТТ  -
старый профессионал по каким-то одному ему ведомым соображениям не носил
при себе  ничего  более  смертоносного,  чем  старенький  газовый  пугач
западногерманского происхождения.
   Заметив и правильно расценив его маневр, человек со шрамом над бровью
отрицательно покачал  головой.  Молодой  нервничал,  и  мог  с  перепугу
устроить пальбу в центре микрорайона,  что  было  конечно  нежелательно.
Молодой внял этому безмолвному увещеванию и убрал руку с  пистолета:  он
уже знал, что в острых ситуациях старший ориентируется лучше.
   Спотыкающиеся шаги приблизились, и через  несколько  секунд  раздался
глухой, как в бочку, жестяной удар  по  корпусу  микроавтобуса.  Молодой
вздрогнул и снова  схватился  за  пистолет.  Взглянув  на  старшего,  он
опешил: тот беззвучно хохотал, широко раскрыв  рот  и  обнажив  крупные,
слегка  желтоватые  от  никотина  зубы.  Перехватив  удивленный   взгляд
напарника, профессионал постучал себя по лбу согнутым пальцем  и  сделал
такое движение головой, словно что-то бодал. Молодой расслабился.
   - Едрена вошь, -  доносилось  с  улицы.  -  Понаставили  тут...  У-у,
Антанта... Ой, мама, шика дам...
   Эта речь сопровождалась глухим постукиванием по заднему борту фургона
- видимо, пьяный испытывал трудности  с  сохранением  равновесия  и  для
верности придерживался за машину рукой. Вскоре к производимым им  звукам
добавился новый: похоже, ночной  гуляка  что-то  лил  на  задний  бампер
микроавтобуса.  Молодой,  все  еще  не  до  конца  отошедший  от   своих
переживаний, догадался, что именно тот льет, и пришел было  в  праведный
гнев, собираясь накостылять наглецу по шее,  но  старший  снова  покачал
головой и даже придержал его за локоть.
   Отпустив локоть своего нервного напарника, старший перестал  обращать
на пьяного внимание - по крайней мере, вел он себя так,  словно  снаружи
никого не было. Мозг его в это время, как водится, работал в  нескольких
направлениях  одновременно:  какая-то   часть   его   продолжала   чутко
прислушиваться к манипуляциям прохожего  пьянчуги,  который,  хоть  и  с
очень малой вероятностью, мог все же оказаться вовсе не пьянчугой, а,  к
примеру,  переодетым  опером;   другая   все   еще   испытывала   глухое
недовольство от того, чем  ему  сейчас  приходилось  заниматься  -  ему,
боевому офицеру! - и одновременно жгучее любопытство: интересно,  что  у
них все-таки получится? Его беспокоила излишняя  нервозность  напарника.
Кофе он перепил, что ли, или от рождения такой? Вдруг, совершенно  не  к
месту, вспомнился Забродов: а что сказал бы друг  Илларион,  узнав,  чем
занимается его старый боевой товарищ? Он, конечно, тоже профессионал, но
Званцев прав: его принципы устарели.
   Честно говоря,  они  устарели  уже  в  те  времена,  когда  Сервантес
придумал своего скорбного дона из Ламанчи.
   Но вот находятся  же  люди,  которые  всю  жизнь  воюют  с  ветряными
мельницами... И, что самое странное, сплошь и рядом одерживают победы.
   "Да что тут странного, - морщась как  от  зубной  боли,  с  внезапным
раздражением подумал майор Балашихин. - Просто наше время, в отличие  от
времени  Сервантеса,  это  время  профессионалов.  Узких,  но   глубоких
специалистов.
   И воюет Илларион совсем не с мельницами. Между  прочим,  похоже,  что
еще немного, и ему придется воевать со мной.
   Сука Званцев. Был сукой, сукой  и  остался.  Правильно  его  Илларион
тогда из спецназа выпер... То есть не он, конечно, выпер, но  без  него,
как я понимаю, ничего бы не было. А этому гаду  все  как  с  гуся  вода.
Хотя, опять же, не все: вон он как вскинулся, когда я ему про  Забродова
сказал. Помнит науку... Я-то  думал,  что  за  столько  лет  все  быльем
поросло.
   К дьяволу. Все-таки Забродов сгущает краски. Я, конечно,  не  черт  с
рогами, но и в ангелы тоже не  гожусь.  Вот  и  вся  философия:  "Любовь
приходит и уходит, а кушать хочется всегда". Кстати, о  любви:  как  там
наши голубки?"
   Он взял с контрольной панели головные телефоны и прижал один  наушник
к левому уху. Брови его приподнялись: звуковой фон в наушнике  сменился.
Теперь там раздавалось ровное гудение, какие-то шорохи и чмокающие звуки
- похоже, объекты покинули наконец ресторан и теперь активно  обнимались
на заднем сиденье такси.
   - Ой, что вы, - послышался в наушнике женский голос. - Что же это  вы
делаете?
   - Тише, - заплетающимся языком ответил мужчина. - Тихо,  цыпленок.  Я
тебе что-то покажу. На что  тебе  эта  Третьяковка?  Тихо...  Я  сегодня
знаешь кто? Я сегодня орел. Вскормленный в неволе  орел  молодой.  И  не
перечь...
   Два дня, которые потрясли мир...
   - Ой, какой вы... Ой, какой  он  у  вас  твердый!  Да  подождите  же,
подожди...
   Женщина тихо рассмеялась - так, что даже у  сидевшего  в  прокуренной
жестянке микроавтобуса Балашихина по спине побежали резвые мурашки.  "Ну
артистка, - подумал он с уважением. -  Тоже  профессионалка".  Он  очень
живо представил себе каменный затылок таксиста и от  души  пожалел  его:
чего только ему не приходится выслушивать в течение смены!
   Он убрал наушник  от  уха  и  прислушался  к  тому,  что  происходило
снаружи. Пьяный,  похоже,  ушел  -  с  улицы  не  доносилось  ни  звука,
микрорайон спал. Он сделал вопросительное движение бровями.
   - Ушел, ушел, - вслух подтвердил молодой. - Свалил, бродяга.  Сейчас,
наверное, его жена уже скалкой лупит. Ну чего они  там?  -  спрос