охоже,  не  в
настроении.
   - Здравия желаю, товарищ генерал, -  сказал  он  деревянным  уставным
голосом.
   - Вы не туда по... А, это ты. - В  голосе  полковника  Мещерякова  не
слышалось радости. - Перезвони позже, у меня совещание.
   - Стоп, - сказал Илларион, - так не пойдет. Никакого "позже" может не
быть.
   - Опять? - обреченно спросил Мещеряков. - О господи... Это срочно?
   - Срочнее не бывает, - виновато сказал Илларион. - Прижали нас к Дону
красные банды... Учти, я звоню  из  автомата,  так  что  разгоняй  своих
бездельников побыстрее.
   - Не командуй, - понизив голос, огрызнулся Мещеряков.
   Иллариону  было  слышно,  как  он  сказал   кому-то:   "Докладывайте,
докладывайте, майор! Я  слушаю",  -  сказал  резко,  так,  что  Забродов
искренне  посочувствовал  майору,  которого  наверняка  хорошо  знал.  -
Говори, - еще тише сказал Мещеряков в трубку.
   - Кого это ты там так чубишь? - поинтересовался Илларион.
   - Не твое дело. Ты ведь, по-моему, спешил?
   - Не я спешу - меня торопят, - вздохнул Илларион. - У тебя  есть  чем
писать? Запиши...
   Он продиктовал свои цифры:  номера  "гольфа"  и  "Мицубиси"  и  номер
Олиного телефона.
   - Все? - спросил Мещеряков.
   - Размечтался... - ответил Илларион. - Ты Балашихина помнишь?
   - Ну?
   - Вот тебе и ну...
   - Не может быть... Ч-ч-черт... - растерянно сказал Мещеряков.
   - Он недавно переехал в Москву, - скороговоркой  продолжал  Илларион.
Его вдруг охватила нервозность.
   Ему казалось, что он слишком долго стоит на  одном  месте,  привлекая
всеобщее внимание. - Приткнулся в каком-то частном  охранном  агентстве.
Надо бы узнать, в каком именно.., если, конечно, это возможно.
   - Это сложнее, - после паузы сказал Мещеряков. - Позвони  через  пару
часов. Хотя что это я... Давай встретимся в...
   - Там, где тебе разбили нос, - перебил  его  Илларион.  -  Через  два
часа.., нет, через три.
   - Ты что, занят? - удивился Мещеряков.
   -  Ты  занят,  -  сказал  Илларион.  -  Точнее,  будешь  занят.  Пока
доберешься до гаража, пока возьмешь машину жены...
   - Знаешь что, Забродов... - неожиданно громко,  словно  его  кольнули
шилом в зад, заговорил Мещеряков.
   В  трубке  послышался  оживленный  шум  множества  голосов.  Илларион
отчетливо   разобрал   чей-то   выкрик:   "Привет   передайте,   товарищ
полковник!".
   Дармоеды, с нежностью подумал он. На душе стало немного теплее.
   - Тише, Андрей, - сказал он. - У тебя же совещание.
   - Ты его уже сорвал, - с досадой ответил  полковник.  -  Ты  хотя  бы
подумал, что я скажу жене? В прошлый раз...
   - Я больше не буду ходить сквозь стены, - быстро пообещал Забродов. -
И потом, в прошлый раз я все починил. Даже кардан, который стучал  вовсе
не по моей вине.
   - Шантажист, - вздохнул Мещеряков. - Черт с тобой... Скажи  хотя  бы,
насколько это серьезно.
   - Балашихина застрелили из  моего  револьвера,  -  покосившись  через
плечо, чтобы убедиться, что его никто не слышит, сказал Илларион. - Я, в
общем-то, и не знаю, серьезно это или нет...
   - Да, - неопределенным тоном сказал Мещеряков. - Ладно, жди.
   Илларион повесил трубку и посмотрел на часы, чтобы засечь время. Если
верить его хронометру, то пора было  чем-нибудь  подкрепить  свои  силы.
Илларион прислушался к своему желудку и понял, что хронометр не врет.
   Он поднялся на второй этаж  торгового  центра  и  нанес  краткий,  но
содержательный визит в здешний кафетерий. Готовили  здесь  на  импортном
оборудовании и исключительно из замороженных импортных продуктов.
   Илларион искренне удивился тому обстоятельству, что пища, выглядевшая
аппетитной и свежей - точь-в-точь, как на картинке! - на вкус напоминала
вареный картон.
   Висевшее  на  стене  за  стойкой  неброское  объявление  без   ложной
скромности утверждало,  что  здесь  подают  только  экологически  чистые
продукты, и Илларион подумал,  что  вкус  еде,  похоже,  придает  именно
экологическая грязь.
   С трудом проглатывая безвкусную пиццу, он думал о чем  угодно,  кроме
предстоявшей тяжелой и грязной работы. Первый шаг был сделан,  и  теперь
следовало поберечь нервные клетки: все равно без информации, которую мог
выдать, а мог и не выдать компьютер Мещерякова, Илларион  был  слеп  как
крот. Кроме всего прочего, думать о деле не хотелось. Мысли о  нем  были
тяжелыми, холодными, вязкими, как  глина,  и  неприятно  пахли.  Гораздо
приятнее  было  глазеть  на  девушек.  Илларион  даже  состроил   глазки
хорошенькой  продавщице,  которая   отвернулась,   независимо   вздернув
плечико, но в конце концов не выдержала и рассмеялась.
   "Проще, - с удовольствием глядя на ее улыбку, думал Илларион. - Проще
надо быть, дорогой товарищ.
   Вот эта девчоночка, к примеру, способна вытащить у  спящего  кавалера
деньги, но уж никак не пистолет. А может, и деньги не стала бы  брать  -
вон как смеется, это ж загляденье... А тебе понадобилась королева. Вот и
сиди теперь в дерьме по уши, жуй картонную пиццу и  жди  Мещерякова,  на
которого сейчас вся надежда..."
   Закончив свою одинокую трапезу, он встал, помахал продавщице рукой  и
вышел, осененный новой идеей. Он решил  поехать  в  зоопарк:  во-первых,
потому, что место их с Мещеряковым рандеву располагалось  в  двух  шагах
оттуда, а во-вторых, ему вдруг захотелось посмотреть на зверей.  Они,  в
отличие от людей, не крали друг у  друга  револьверов  и  совершенно  не
умели врать.

***

   Возвращаясь домой с очной ставки, следователь  городской  прокуратуры
Константин Андреевич Лопатин с горечью размышлял о том, какими  хрупкими
и ненадежными оказываются на поверку такие, казалось бы, фундаментальные
вещи, как покой  -  пусть  очень  относительный,  уют  -  даже  если  он
достается тебе ценой постоянных унижений,  и  благополучие  -  пускай  и
далеко не высшей пробы. Еще в конце  предыдущей  недели  он  был  вполне
добропорядочным  гражданином,  медленно  и  упорно  делавшим   свою   не
блестящую, но вполне надежную карьеру и даже ожидавшим в ближайшее время
ее взлета. Видимо, решил Константин Андреевич, это меня и подкосило.  Не
заносись, не клей себе крыльев из  бумаги  -  не  придется  землю  носом
пахать...
   По дороге от метро он заглянул в гастроном и приобрел бутылку  водки.
Стоя в очереди в кассу, он попытался вспомнить, есть ли в доме хлеб,  не
вспомнил и махнул рукой - плевать. В случае чего Юрка  сбегает,  у  него
ноги молодые...
   Он не мучился переживаниями по поводу  того,  как  будет  воспитывать
сына без женского присмотра. Уж кто-кто, а  он-то  знал  наверняка,  что
дражайшая Вера Степановна не задержится в  кутузке  надолго.  Надо  быть
последним  идиотом,  чтобы  пытаться  пришить  ей  изготовление  и  сбыт
фальшивых дензнаков, а Гусев идиотом не был. Да если бы и был - он  ведь
не Господь Бог. Ни один следователь на  основании  такого  материала  не
выдаст ордера на арест. Да и то  сказать,  разве  это  материал?  Пришла
бабища в ситцевом сарафане в  коммерческий  банк  и  принесла  два  кило
липовых баксов - смех и грех, честное слово...  Отпечатки  на  пакете  -
чушь и бред. Она будет менять показания до тех  пор,  пока  случайно  не
попадет пальцем в небо и  не  скажет  то,  что  будет  более  или  менее
соответствовать выработанной следствием версии.
   "Вот интересно, - вяло подумал он, - какая у Гусева версия? Я  бы  на
его месте, наверное, рехнулся. Не дело, а водевиль."
   Впрочем, он догадывался, что версии у  Гусева  есть  и  что  все  эти
версии, как меридианы на полюсе, сходятся на нем, следователе  Лопатине.
Пока что Гусев молчит, но рано или поздно мадам  Лопатина  выйдет  из-за
решетки, а он, следователь Лопатин, сядет на ее место, и сядет  надолго.
Ее выпустят, самое позднее завтра, предварительно выжав из нее все,  что
можно, а уж  потом  возьмутся  за  него.  Папка,  подумал  он.  Папка  с
документами по делу Агапова. Ее теперь надо беречь как зеницу  ока,  она
мой последний шанс.
   Кассеты всякие - это уже не актуально, это вчерашний  день.  По  мне,
так пусть хоть тиражируют и в киосках продают - семейная жизнь все равно
закончилась.., вот только что, на этой самой  очной  ставке.  Эта  очная
ставка была похлеще любой порнографии, так что в этом смысле волноваться
больше не о чем. Главный поймет, что шантаж - это шантаж, он  у  нас  не
совсем дурак, наш Главный... А папочка - доказательство того, что шантаж
имел место.
   Без нее - ну кто я такой, чтобы меня шантажировать?
   Все так же вяло он вдруг вспомнил о том,  что  рабочий  день  еще  не
закончился и ему следовало бы сейчас находиться на своем рабочем месте в
прокуратуре, а не брести через буйно зеленеющие дворы с  поллитровкой  в
руке.
   Он даже остановился, колеблясь и не зная, на что решиться, но в конце
концов плюнул и пошел домой: семь бед - один ответ.
   Дома было тихо, даже соседи сверху  почему-то  не  топали,  и  воняло
щами. "Черт побери, - с раздражением распахивая форточку, подумал он,  -
неужели это дерьмо никогда не выветрится?"
   Он сунулся в холодильник - закусывать было нечем, кроме  все  тех  же
щей, которых опять, словно по волшебству, там стояла полная пятилитровая
кастрюля. "Когда она успела-то? - с тупым недоумением подумал Лопатин  о
жене. - Ночью, что ли, варила? Или они уже  сами  собой  заводятся,  как
плесень?" У него возникло искушение проверить эту гипотезу, вылив  щи  к
чертовой матери в унитаз - всю трахнутую кастрюлю! -  но  он  удержался,
потому что отпрыска нужно было  все-таки  чем-то  кормить.  Он  ведь  не
виноват, что родился.
   "Кстати, где отпрыск-то? - подумал он. - Во дворе я его  не  видел...
Бегает где-то. Интересно, что я ему скажу?"
   Говоря по совести, это его не интересовало. В глубине души  он  очень
сомневался, что отпрыск его о чем-нибудь спросит.
   В морозилке обнаружился желтоватый  кусочек  сала,  а  в  хлебнице  -
лежалая горбушка, уже слегка тронутая беловатым налетом плесени. Лопатин
сунулся в кладовку, запустил руку  в  стоявшее  на  полке  пластмассовое
ведро и, пошарив среди шелухи и прочего мусора, выудил оттуда  проросшую
луковицу.  Очистив,  он  разрезал  луковицу  пополам  и  присоединил   к
образовавшемуся на столе натюрморту.
   Создав, таким образом, видимость наличия закуски, Лопатин сел за стол
с твердым намерением надраться до розовых слонов. Он подумал,  что  было
бы очень недурственно уйти в длительный запой и выйти из него, когда все
уже кончится - так или иначе. Проснуться в канаве с  разбитой  мордой  и
гудящей от термоядерного похмелья головой, ничего не помня и не зная, на
каком ты свете, и начать жизнь с нуля, и даже не с нуля  -  с  глубокого
минуса...
   Между делом ему подумалось, что можно было бы,  наверное,  попытаться
хоть что-нибудь сделать -  нажать  на  какие-то  рычаги,  обратиться  за
помощью. Вообще контрмеры какие-нибудь предпринять, обходные маневры, но
он точно знал, что делать ничего не станет. Им внезапно овладела  полная
апатия и желание плыть по  течению,  совершая  лишь  вялые  рефлекторные
движения.
   "Так не пойдет, - сказал он себе, свинчивая  с  бутылки  колпачок.  -
Утону. Утопят. Они ведь тоже меня боятся, недаром все  это  затеяли.  Да
ладно, чего там. Они свою обойму, похоже, уже  расстреляли.  Теперь  мой
ход. Вот оклемаюсь немного и начну. Дела-то осталось  на  одну  понюшку.
Еще пара бумажек, и господина Агапова можно с чистой совестью грузить  в
"воронок". Выходные они у меня украли, вот что.  Законные  мои  выходные
пустили рыжей козе под хвост, сволочи. Ну ничего. Отдохну сегодня,  пока
моя мадам под замком, а завтра - шашки наголо и марш-марш. Я  им  покажу
кузькину мать!"
   Эти   размышления,   вначале    довольно    натужные,    под    конец
приободрили-таки Константина Андреевича.
   Взгляд  его  просветлел,  плечи  развернулись,  и  рука,  которой  он
наполнил первую рюмку, не дрожала. Пережив контузию, он снова был  готов
действовать... Только не сейчас, а, скажем, завтра. В чем-то он был даже
благодарен шантажистам. Не достигнув своей основной цели, они  заставили
его по-другому взглянуть на жизнь, а главное -  разрубили  гордиев  узел
окончательно запутавшихся отношений с мадам Лопатиной. Хватит, сказал он
себе, твердой рукой поднося рюмку ко рту. Хватит. Квартира  записана  на
мое имя, значит, хозяин здесь я. Кто не  согласен,  может  выметаться  к
чертовой матери или отсуживать себе часть жилплощади. На здоровье. Найду
какого-нибудь алкаша и  продам  свою  комнату  ему  -  пусть-ка  поживут
вместе... А эту мразь, Агапова этого, я все равно ущучу. Однозначно.
   Он резко выдохнул и уже собрался выплеснуть содержимое рюмки в широко
открытый рот, но тут в прихожей пронзительно заверещал телефон.
   - Ага, - воинственным тоном  сказал  Константин  Андреевич,  -  очень
вовремя. Очень.
   Он аккуратно, чтобы не расплескать, поставил полную рюмку обратно  на
стол и твердым шагом направился к телефону. В ушах его трубили  трубы  и
били большие барабаны войны.  Сейчас,  сидя  дома  с  глазу  на  глаз  с
бутылкой водки, он ощущал себя героем. Орлом, блин.
   Четким движением поднеся трубку к уху, он сухо сказал в нее:
   - Лопатин слушает.
   - О, - с веселым удивлением произнес в трубке знакомый до  отвращения
голос, - я слышу речь не мальчика, но мужа. Послушай-ка...
   - Нет, это ты послушай,  -  почти  пролаял  Константин  Андреевич.  -
Говорить мне с тобой, рожа протокольная, не о чем - по крайней мере,  по
телефону. Когда тебя возьмут, я постараюсь присутствовать при допросе  -
тогда и наговоримся вдоволь. Понял, козел? Кассету свою можешь  засунуть
куда подальше - плевать я на нее хотел. А с долларами твоими знаешь  что
вышло?
   - Знаю, - перебил его голос. - С долларами вышло полное говно, тут ты
прав. Слушай, как ты с ней живешь?
   Но я вообще-то не об этом.
   - а о чем же? - презрительно спросил Константин Андреевич.
   Спокойная издевка, звучавшая в голосе шантажиста, ему не понравилась,
но он решил пока что игнорировать это обстоятельство:  в  конце  концов,
как еще разговаривать, когда занимаешься шантажом? Голос - тоже  оружие,
когда имеешь дело с безоружным, раздавленным  в  лепешку  человеком.  Но
он-то не безоружен! Черт возьми, подумал он, о чем я до сих  пор  думал?
Ведь эту сволочь легко засечь!  Завтра  же  пойду  к  Главному  -  пусть
выделяет людей, ставит аппаратуру...
   - Я о кассете, - лениво продолжал голос.
   - Насчет кассеты я тебе уже все сказал, - отрезал Лопатин. -  Начхать
мне на твою кассету. С кем хочу,  с  тем  и  трахаюсь.  Законом  это  не
запрещено. Законом запрещено совсем  другое  -  видеокамеры  у  людей  в
квартирах тайком монтировать в целях шантажа. Вот это  запрещено,  и  за
это ты у меня сядешь...
   - Не спеши, - сказал голос. - Я совсем забыл тебя предупредить...  Ты
в субботу утром где был?
   - Спал я в субботу утром, - слегка  потерявшись,  ответил  Константин
Андреевич. - А потом с тобой по телефону разговаривал.
   Вспомнив о  том  разговоре,  он  поморщился:  это  ж  надо  было  так
перепугаться...
   - А вот у меня есть другие сведения, - промурлыкал голос. - Некоторые
свидетели готовы дать показания, что ты в субботу утром  развлекался  со
своей рыжей...
   -  Во-первых,  это  вранье,  -  сказал  Константин  Андреевич,  -   а
во-вторых, в этом нет никакого криминала.
   - Так уж и нет. - Голос в трубке рассмеялся. - Рыжая-то до  сих  пор,
наверное, у себя на кухне лежит.
   Кто-то ей в голове лишнюю дырку просверлил - как раз в субботу утром.
Говорят, что это был ты. Зачем же ты  так  грубо  с  девушкой  обошелся,
Лопатин? А еще следак...
   - Дешевка, - сказал Константин Андреевич. -  Топорная  работа.  Такие
вещи принято доказывать, а доказать  то,  чего  не  было,  бывает  очень
трудно.
   Он говорил уверенно, но во рту у него вдруг стало сухо и мерзко,  как
после недельного запоя: он-то знал, что при желании можно доказать  все,
что в голову взбредет. Нет, решил он, пьянка  отменяется  -  по  крайней
мере, до позднего вечера. Надо срочно гнать на работу и начинать  что-то
делать, пока они еще чего-нибудь не выдумали...
   - Никому ничего на придется доказывать, если  ты  перестанешь  валять
дурака и отдашь папку, - сказал шантажист. - Ведь ты же  все  равно  это
дело запорешь, ты же бестолочь. Ты даже в собственной  семье  не  можешь
разобраться... Вот где, к примеру, сейчас твой пацан?
   - Не твое дело, - огрызнулся Константин Андреевич.
   - Вот видишь, не знаешь... А я знаю.
   - Только попробуй его тронуть, мразь, - сказал Лопатин, чувствуя, как
зарождается где-то под диафрагмой и стремительной волной растекается  по
всему телу ледяной холод. - Только попробуй...
   - Не шуми, - посоветовал голос. - Мы же мирные, мухи не обидим, а  ты
обзываешься, как босяк. Следить надо за детьми, Лопатин! Проезжая  часть
- не место для игр и прогулок. Он же у тебя чуть под  машину  не  попал,
папаша ты хренов. Если бы не мы, уж не знаю, что и было бы...
   - Где он? - с трудом ворочая непослушным языком,  спросил  Константин
Андреевич. Ледяной, нечеловеческий, какой-то космический холод  заполнил
его целиком, без остатка, словно  следователя  прокуратуры  Лопатина  по
самую макушку накачали жидким азотом.
   - Не твое дело, - передразнил его голос. - Не волнуйся, ничего с  ним
не случится. Жив, здоров и невредим мальчик Вася Бородин. Так как насчет
папочки?
   - Ну, мра...
   - Не хами, - перебил его голос. - Папку  неси,  Лопатин.  И  так  уже
третий день нас за нос водишь, надоело.
   Отдашь папку - получишь мальчишку. Не отдашь,  будем  пересылать  его
тебе по частям. В оригинальной упаковке.
   Я думаю начать с его пухленького  крантика...  Кстати,  о  крантиках.
Думай  побыстрее,  а  то  у  нас  тут  есть   один...   рм..,   любитель
нетрадиционного секса. Боюсь, не услежу.
   Да и какое я имею право? Я  ему:  нельзя,  мол,  а  он  мне:  с  кем,
говорит, хочу, с тем и трахаюсь... Совсем как ты.
   "Приплыли, - подумал Лопатин. - Полный абзац."
   Замороженный мозг невесомо плавал в жидком азоте, и  мысль  двигалась
еле-еле, с трудом проползая по забитым  инеем,  окостеневшим  от  холода
извилинам. "Какие, к черту, могут быть мысли, - вяло  подумал  он.  -  В
такой ситуации люди - нормальные люди  -  действуют  чисто  рефлекторно.
Плевать я хотел и на Агапова, и на этого козла в телефонной трубке, и на
все на свете. Мальчишка не  виноват,  что  мы  его  родили.  Родили,  не
подумав, родили без любви и без радости: она -  чтобы  связать  меня  по
рукам и ногам, а я так и вовсе ничего не знал,  пока  не  стало  слишком
поздно... Кто это сказал, что дети не отвечают за  родителей?  Отвечают.
Еще как отвечают..."
   - Все ясно, - бесцветным голосом проговорил он в  трубку,  не  вполне
отдавая себе отчет в том, что говорит.  -  Все,  можете  успокоиться.  Я
выхожу из игры. Все.
   Не трогайте его. Куда привезти папку?
   "Бросить все, - подумал он. - Все бросить, забрать мальчишку и уехать
куда-нибудь за Урал, в глушь, на Енисей, на Амур, к черту на рога,  лишь
бы подальше от этого проклятого города и от этой проклятой  работы,  для
которой я оказался жидковат. Тут нужны люди из камня - каменные  снаружи
и внутри, как истуканы с острова Пасхи. А  я  -  за  Урал.  Лес  валить,
золото мыть, рыбу ловить в Амуре этом самом...
   Верку можно с собой  прихватить,  великодушно  подумал  он.  Все-таки
полжизни вместе. Она там подобреет.
   Это  она  здесь  от  безделья  на  стенку  лезет,  от  толкотни  этой
бестолковой. А там будет коров доить, в огороде ковыряться.., за грибами
ходить, за  ягодами  -  она  это  любит...  Соленья,  варенья,  маринады
всякие..."
   Он заметил, что прихожая  дрожит  и  расплывается  перед  глазами,  и
понял, что плачет. Лопатин подумал, что это жидкий азот нашел,  наконец,
дорогу наружу, но слезы были горячими  и  жгли,  как  кислота.  Голос  в
трубке говорил и  говорил,  надиктовывая  подробную  инструкцию  -  как,
когда,  куда,  ч