ну забора.
     - Да, да, - неприятным скрипучим голосом сказал Майков, - так точно! Знаешь, какой самый страшный зверь на свете? Жаба! Она, падла зеленая, столько народу передушила, что и не сосчитать. Не понравилось ему", что у меня черешни есть, а у него нету. Урод, блин! Я ж хотел эти черешни по осени ему подарить, на хрен они мне нужны-то, в натуре...
     Ну, сука, ну держись! Я не посмотрю...
     - Андреич, - просительно сказал Простатит, - может, не надо? Уж больно сосед у нас авторитетный... Стоит ли связываться?
     - Что? Авторитетный?! - дико вытаращив глаза, заорал на него папа Май. - Кто авторитетный?! Авторитет хренов выискался! Какой он, в жопу, авторитет, если ночью на чужих участках крысятничает? Да его на зоне за такие дела в два счета опустили бы! Авторите-е-ет... Я таких авторитетов раком ставил и ставить буду! Если он ведет себя как сявка, значит, с ним и разговаривать надо, как с сявкой, понял?
     А ну пошли!
     На крики из дома выскочил Хобот, и ему тут асе пришлось об этом пожалеть. Папа Май мигом припомнил, кто охранял двор минувшей ночью, схватил Хобота за галстук, отбуксировал его сначала к погибшим черешням, потом к забору и, наконец, окончательно разойдясь, пару раз чувствительно ткнул Хобота в этот забор его знаменитым носом. Хобот не сопротивлялся: в гневе папа Май вел себя еще почище, чем сам Хобот со своей справкой, и с ним лучше было не связываться.
     - Да ладно, Андреич, - сказал он, шмыгая разбитым носом и осторожно промокая кровь носовым платком, - ну чего ты, в натуре? Я ж не виноват, что у тебя двор такой здоровенный! Разве в одиночку за всем уследишь? Кто ж думал, что к нам, блин, от соседей полезут. Это ж беспредел какой-то!
     Хорошо, что у нас сортир в доме, а то бы они туда еще дрожжей набросали, чтоб веселее было.
     - Дрожжей, - противным голосом передразнил его Майков и, не удержавшись, съездил Хобота по уху. Хобот молча скривился и схватился за ушибленное место. - Пошли к нему, разобраться надо!
     Хобот мигом отнял ладонь от уха, подобрался и расплылся в нехорошей хищной улыбке. Зубы у него были выпачканы кровью, и Хобот сейчас здорово смахивал на упыря. Он мгновенно позабыл и о боли, и о нанесенной ему Майковым обиде: слово "разборка" действовало на него так же, как звук боевой трубы действует на старого кавалерийского скакуна. Хоботу было плевать, с кем клеить разборки, и то, что сосед Майкова по участку был вором в законе, ему было до фонаря.
     По пути они выудили из гаража благоразумно скрывавшегося там Рыбу и через две минуты уже барабанили в ворота усадьбы Букреева.
     В калитке открылось окошечко, и в нем появилась хмурая физиономия охранника.
     - Что? - лаконично и не очень приветливо осведомился он.
     - - Открой-ка, браток, - сдерживаясь, сказал ему Майков, - нам с твоим хозяином поговорить надо.
     - Его нет, - ответил охранник. - Будет дня через два.
     Передать что-нибудь?
     - Смылся, сука, - злорадно прошептал над ухом у Майкова воинственный Хобот и вышел вперед. - Открывай, брателло, - сказал он. - Хозяина нет, так мы с тобой побазарим.
     - Не о чем мне с вами базарить, мужики, - сказал охранник.
     - Это как сказать, - возразил Хобот и, хорошенько прицелившись, засветил охраннику кулаком в переносицу - прямо через окошко, очень точно и, судя по звуку, очень сильно.
     Вероятно, он рассчитывал, опрокинув охранника, просунуть руку в окошко, нащупать замок и отпереть калитку, но вышло все немного иначе. Пока Хобот тряс в воздухе отшибленной кистью и матерился сквозь зубы, окошко вдруг закрылось.
     - Ни хрена себе, - удивился Хобот и перестал махать ушибленной рукой. - Он что, каменный?
     Тут лязгнул засов, калитка распахнулась, и охранник шагнул на улицу. Это был уже знакомый Майкову двухметровый амбал. Одет он был в просторные спортивные шаровары, белые кроссовки и черную майку без рукавов - такую, какие любят носить культуристы. Майка эта позволяла всем желающим насладиться зрелищем великолепно развитой мускулатуры, которая была сплошь покрыта черно-синей вязью татуировок. На левом плече, на самом видном месте, у охранника была искусно вытатуирована голова свирепого на вид быка, и Майков некстати вспомнил, что у блатных каждая татуировка что-то означает, вроде как нарукавная эмблема у военных. Бык - это боец, не в переносном смысле, а в самом прямом, первозданном, так сказать...
     Двухметровый бык не стал вступать с гостями в переговоры. Он, верно, и впрямь был сделан из камня или из какого-то другого не менее прочного материала. Во всяком случае, мастерский удар Хобота не оставил на его гладко выбритой физиономии ни малейшего следа. Папа Май как раз пытался понять, как это могло получиться, когда бык начал действовать.
     Начал он, как и следовало ожидать, с Хобота. От его удара носатый охранник Майкова мигом потерял всякий интерес к разборке, пролетел пару метров по воздуху, очень неловко приземлился на спину, медленно, с большим трудом перевернулся на бок и, судя по всему, уснул.
     У всех остальных, в том числе у папы Мая, при виде этого полета сразу пропала охота драться и вообще выяснять отношения. Беда, однако, заключалась в том, что бык уже не спрашивал, хотят они драться или не хотят. Вся баталия заняла не более десяти секунд, и только Простатита быку пришлось ударить дважды - один раз в солнечное сплетение и еще раз - в ухо. Лежавшему на земле в позе зародыша Майкову показалось, что поначалу бык хотел ударить Простатита в челюсть, но в последний момент, похоже, пожалел коллегу и не стал укладывать его в больницу. Хватило и удара в ухо: громадный Простатит, казавшийся рядом со своим противником каким-то маленьким и сморщенным, будто враз усохшим, покачнулся на ослабевших ногах, закатил глаза и медленно, очень неуклюже опрокинулся на спину, задрав к небу плохо выбритую, синеватую от проступающей щетины тяжелую челюсть.
     - Козлы, - сказал бык. Он даже не запыхался.
     Потом послышался звук презрительного плевка и лязг закрывшейся калитки. Только после этого папа Май сел и принялся осторожно ощупывать себя руками в поисках повреждений. Ребра с левой стороны неприятно ныли. Они явно были основательно ушиблены, но, кажется, не сломаны. Пиджак на локте оказался разорванным, рукав рубашки под ним потемнел от пыли, но крови почти не было, и Майков вспомнил, что, падая, проехался локтем по земле. Хорошо хоть, что не по асфальту...
     Он посмотрел на ворота. Ворота были закрыты и заперты наглухо. Над ними висела прямоугольная коробка следящей видеокамеры, и глаз объектива смотрел, казалось, прямо на папу Мая. Майков помотал головой и огляделся по сторонам. Его люди лежали вокруг в странных позах. Рыба и Простатит слабо шевелились, Хобот не подавал признаков жизни, и только как следует приглядевшись, папа Май заметил, что он дышит.
     "Отлично, - подумал папа Май. - Просто превосходно!
     Называется, разобрались. Сука Хобот! Вечно сует свои ручонки куда не надо. Что ж теперь делать-то? С блатными воевать? Хороша будет война, нечего сказать. Минуты две провоюем, не больше. Эк меня угораздило! И Алфавита нет, пожаловаться некому, не с кем поговорить по-человечески. Если так дальше пойдет, то я, пожалуй, до его возвращения просто не доживу. Уделают меня его ребятишечки, а когда Алфавит за это с них спрашивать начнет, так прямо ему и скажут: сам, мол, полез, первый, ворота хотел штурмом взять... Что делать, а? Вот лажа-то, вот позорище!"
     Он с трудом поднялся на ноги и, хромая, поковылял к калитке. Окошечко распахнулось раньше, чем он успел в него постучать, и оттуда высунулся вороненый, масляно отсвечивающий ствол помпового ружья, показавшийся Майкову широким, как магистральная канализационная труба. От этой смертоносной железки неприятно пахло оружейным маслом и металлом.
     - Алло, - сказал Майков чуть ли не в самое дуло, - хорош быковать. Я, в натуре, поговорить пришел.
     - Ты уже, по-моему, поговорил, фраерок, - послышалось из-за калитки. - Хилял бы ты отсюда, пока я тебе ноги не прострелил.
     - Ты знаешь, кто я? - мысленно скрипнув зубами от небывалого унижения, агрессивно спросил Майков. - Алфавит тебе яйца твои бычьи оторвет за то, что ты сделал.
     Тут он вспомнил, что черешни были загублены, скорее всего, по прямому указанию Букреева, и окончательно растерялся. Это что, какая-то провокация? Может быть, Алфавит именно этого и хотел - чтобы папа Май сам пришел сюда просить пулю? Но зачем?! Подгрести под себя фирму? Чушь собачья, это невозможно, а главное - совершенно не нужно Букрееву.
     Ведь он для того и связался с Майковым, для того и предложил ему партнерство, чтобы, оставаясь в тени, заставить работать свои грязные деньги.
     - Слушай, земляк, - сказал он в окошко, аккуратно, одним пальцем отводя в сторону дуло помповика, которое тут же вернулось на место. - Непонятка вышла, въезжаешь? Мне действительно нужно было поговорить, разобраться...
     - С кем разбираться хочешь, фраер? - пробасил из-за калитки охранник. - Много на себя берешь. Алфавиту с тобой разбираться не в уровень, а со мной ты, по-моему, уже разобрался. Мало показалось?
     - Да пошел ты, - снова начиная выходить из себя, процедил папа Май. - Было бы с кем разговаривать, а то - бычара безмозглый... Погоди, вот вернется Букреев, он тебя научит с людьми разговаривать, волчина ты лагерный...
     В ответ раздался красноречивый лязг затвора. Услышав этот звук, Майков решил не перегибать палку, демонстративно плюнул на землю, повернулся и, все еще прихрамывая, зашагал в сторону своего дома. Позади, на почтительном расстоянии, Рыба и Простатит волокли под руки Хобота, который еще не мог идти самостоятельно, но уже во всеуслышание грозился прострелить охраннику Букреева его дубовую башку.
     Никто из участников инцидента не обратил внимания на Валерия Лукьянова, который сидел в кустах на другой стороне дороги и от души наслаждался, наблюдая за развитием событий в театральный бинокль. Досмотрев спектакль до конца, Валерий покинул укрытие и не спеша зашагал к автобусной остановке, думая о том, что это было хорошо, но.., мало.
     И он таки знал способ продлить удовольствие - или думал, что знал.

***

     Все-таки она была чертовски хороша - и вечером, при настольной лампе, и ночью, при луне, и сейчас, при ярком солнечном свете, беспрепятственно вливавшемся в недавно отмытое до скрипа окно. Илларион изо всех сил притворялся спящим, наблюдая за ней через частую сетку ресниц и не забывая глубоко, ровно дышать.
     Двигалась она тихо, явно стараясь не разбудить его, и от этого ее движения были особенно плавными и грациозными.
     Когда она надела юбку, Илларион подавил вздох. Не то чтобы в юбке она стала хуже, но Забродов все равно испытал неприятное ощущение потери. Не так уж часто ему теперь приходилось видеть обнаженные во всю длину женские ноги, и очень не хотелось думать о том, что, чем дальше, тем реже ему будет выпадать такая возможность. Разве что по телевизору или, скажем, в кабаре. Ну, и еще на пляже. А здесь, в этой квартире, - вряд ли, вряд ли... Конечно, можно будет жениться на даме предпенсионного возраста, но вряд ли разглядывание ее ног доставит ему такое сильное удовольствие, ради которого стоило бы пожертвовать своей холостяцкой свободой...
     "Старый хрыч, - подумал он, всхрапывая и для убедительности сонно причмокивая губами. - Девчонке двадцать девять лет, у нее беда, она к тебе за помощью пришла, а ты?
     Ты что сделал, сластолюбец на пенсии? Не стыдно тебе?"
     Он старательно проанализировал свои ощущения и понял, что нет, не стыдно. Наоборот, при воспоминании о вчерашнем вечере и последовавшей за ним ночи все тело наполнялось приятным теплом, исходившим откуда-то изнутри, из точки, расположенной в районе солнечного сплетения, как будто там и впрямь завелось микроскопическое солнце. Жить с солнцем под диафрагмой было приятно, но как-то непривычно. Илларион вспомнил, что раньше с ним такое случалось частенько и было, помнится, в порядке вещей, а теперь, пожалуйста, успел отвыкнуть...
     "И правильно, - подумал он, - и не надо заново привыкать, потому что это все равно скоро пройдет. Раньше проходило, и теперь пройдет, причем намного быстрее, чем когда-то.
     А когда к этому привыкнешь, а оно вдруг возьмет и пройдет, сразу почувствуешь нехватку чего-то важного, необходимого.
     Это как с телевизором. Веками люди без него обходились, а попробуй-ка теперь отнять у обывателя его ящик! Да он же тебя зубами загрызет, а если не получится, впадет в депрессию, потому что не знает, как; ему без телевизора жить и что ему без телевизора делать..."
     Сравнение женщины, которая сейчас расчесывала перед зеркалом свои густые каштановые волосы, с телевизором показалось Иллариону, мягко говоря, странным, притянутым за уши. Он поискал другое, не нашел и мысленно махнул рукой: надо будет - само найдется.
     Причесавшись и наскоро подмазав губы, она принялась что-то искать на заваленном, по обыкновению, книгами, газетами, какими-то антикварными безделушками и прочим мусором столе. Илларион удивленно приподнял брови - опять же, только мысленно - и звучно всхрапнул. Женщина вздрогнула, покосилась на него через плечо, слабо улыбнулась и возобновила свои поиски. Наконец она нашла то, что искала, - вывалившийся из датированного началом восемнадцатого века светского романа пожелтевший титульный лист, который Илларион все собирался, но так до сих пор и не удосужился вставить на место. С одной стороны титульный лист был чистым, и это, похоже, было именно то, что требовалось женщине. Поискав глазами, она нашла керамический стакан с ручками и карандашами, схватила первое, что подвернулось под руку, пристроила лист поудобнее и, закусив губу, задумалась над первой фразой, которую собиралась написать.
     - Этой бумажке без малого триста лет, - сказал Илларион. - Подумай, так ли важно то, что ты намерена на ней написать? Может быть, лучше словами?
     Она вздрогнула и выронила ручку. Это была именно ручка, а не карандаш, и Илларион понял, что вмешался вовремя.
     Он сел на кровати, обхватив руками колени, и положил подбородок на кулаки.
     - Разве можно так пугать людей? - спросила Анна, держась рукой за грудь в районе сердца.
     - Прости, - подпустив в голос побольше раскаяния, сказал Илларион. - За тобой было очень приятно наблюдать, но потом я понял, что ты намерена уйти не попрощавшись, и решил, что так не годится.
     - А как годится? - спросила она.
     Вопрос прозвучал серьезно, и Забродов понял, что его шутливый тон сочли неуместным. Смотрела она тоже серьезно, слегка наклонив голову. Глаза у нее были карие, очень красивые и выразительные, но при этом какие-то печальные.
     "Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? - вспомнил Забродов. - Черт, зарядку я проспал. Ладно, тут уж ничего не попишешь. Будем разлагаться дальше - и морально, и физически".
     Он протянул руку, взял с тумбочки сигареты и закурил, делая вид, что обдумывает ответ. Курить натощак было приятно, но как-то странно, едва ли не боязно. Так, наверное, чувствовал себя Адам, с аппетитом уплетая поднесенное ему Евой яблоко. "Проклятье, - подумал Илларион, - опять яблоки в голову лезут! Помешался на яблоках, как отец Федор на стульях генеральши Поповой!"
     - Очень просто, - ответил он на ее вопрос. - Так, как это делают все нормальные люди. Попить кофейку, выкурить сигаретку, поболтать, чмокнуть мужчину в небритую щеку, а уж потом идти.
     - А не рановато для семейной идиллии?
     - Какая там идиллия, - махнул рукой Забродов. - Из меня семьянин, как из бутылки молоток. Я тебя, часом, не обидел? Какая-то ты сегодня.., ершистая. Совсем не та, что вчера.
     - Хуже?
     - Просто не такая. Погоди, сейчас я встану, сварю кофе, и все сразу сделается намного проще.
     - Я на работу опоздаю, - сказала она.
     - Во-первых, тут совсем недалеко, - возразил Забродов, в темпе выбираясь из-под одеяла и натягивая штаны. - А во-вторых, я тебя на машине отвезу. Знаешь, какая у меня машина? Ого! Одноглазый Джо, гроза бездорожья. - А почему одноглазый?
     Она уже улыбалась - слабо, нерешительно, но все-таки улыбалась. "Лиха беда начало", - подумал Илларион.
     - А потому, что второй глаз ему выбил один чокнутый ботаник. Из обреза. Вы, ботаники, странный народ. Вам деревья дороже людей.
     - Деревья никому не приносят вреда, - сказала она.
     Сказала, опять же, серьезно, почти торжественно, как будто намеревалась защищать свои деревья от посягательств Забродова до последней капли крови и хотела, чтобы он, Забродов, об этом ее намерении знал. Да так оно, наверное, на самом деле и было. - Только пользу. Они беззащитны, они красивы, и они никогда, ни при каких обстоятельствах не болтают глупостей.
     Илларион в последний раз затянулся сигаретой и с облегчением ткнул длинный бычок в пепельницу. Все-таки курить натощак было противно. С утра пораньше он привык активно двигаться: делать зарядку, убирать постель или, к примеру, готовить завтрак, и свисающий с нижней губы чинарик мешал ему, как прикованное к ноге каторжника чугунное ядро.
     Забродов знавал людей, которые не выпускали сигарету из зубов двадцать четыре часа в сутки и превосходно себя при этом чувствовали. Это было делом привычки - привычки, которой Илларион Забродов по здравом размышлении решил не обзаводиться.
     - Пошли на кухню, - скомандовал он, оставляя в стороне спор о сравнительных качествах людей и деревьев. - Сейчас я быстренько сварю кофе, и поедем.
     - А может быть, я все-таки пойду? - с сомнением спросила она. - Не хотелось бы лишний раз затруднять гостеприимного хозяина.
     Илларион остановился в дверях кухни и покосился на нее через плечо. Что-то тут было не так. Кажется, обращаясь к нему, она старательно избегала личных местоимений, как будто сомневалась, говорить ему "ты" или "вы". "Хорошенькое дело, - подумал он с беспокойством. - Что бы это могло означать? И ведь напрямую не спросишь..."
     - Никаких "пойду", - решительно сказал он, зажигая газ. - Прежде всего потому, что мне тоже надо наведаться в ботанический сад. Делать мне там, наверное, уже нечего, но начинать все равно нужно оттуда. От печки, так сказать.
     И, кстати, мне можно говорить "ты". Или просто Илларион.
     Это, по-моему, легче, чем всякий раз ломать голову, изобретая безличные предложения.
     Она вспыхнула и закусила губу. Пару секунд Илларион с любопытством разглядывал ее опущенную голову, а потом отвернулся к плите и стал караулить кофе. Похоже было на то, что своим отпущенным вскользь замечанием он угодил прямиком в больное место. Но откуда ему было взяться, этому больному месту?
     "Вот тебе и еще один аргумент против случайных связей, - подумал он, подавляя в себе желание закурить. - Вечером всем всегда все ясно и понятно, ночью все становится еще яснее, а утром приходится гадать, что за человек лежит рядом с тобой в постели, как с ним разговаривать и даже как к нему обращаться".
     - Сейчас бутербродов нарежу, - пообещал он. - Ты какие больше любишь: с сыром или с ветчиной? Или ты, как Винни Пух, предпочитаешь и то и другое и желательно без хлеба?
     - Я по утрам вообще не ем, - сказала она. - И мне кажется, что нам будет лучше обращаться друг к другу на "вы".
     Кофе зашипел и потек на плиту, норовя залить конфорку.
     Илларион захлопнул рот и кинулся спасать завтрак. Перекрыв газ, он все-таки не удержался и закурил. Он бы с удовольствием выпил, если бы в доме было спиртное. Если бы...
     Если бы сейчас не было так рано и если бы здесь не сидела она, он бы точно выпил. Хотя, если бы не она, ему вряд ли захотелось бы выпить с утра пораньше. "Вот так номер, - подумал он. - В постели я, что ли, сплоховал? Да нет как будто... Впрочем, постель - это упрощение. Комплекс стареющего мужчины... Тут все сложнее. По крайней мере, должно быть сложнее, если глаза меня не обманывают. Судя по всему, комплексы имеются не только у стареющих военных пенсионеров, но и у симпатичных интеллигентных женщин двадцати девяти лет от роду, незамужних и не и