жит в соседней комнате с наспех пришитой к  телу  головой.
Видимо, поэтому, вместо того чтобы  думать  о  деле,  Забродов  занимался  в
основном поисками того, как избежать этой встречи.
   В голове у него все время вертелся художник, на которого  работал  Пятый.
Какого черта, спрашивал себя Забродов, при чем  тут  художник?  Да,  руку  в
холодильник подбросил, скорее всего, именно Пятый, но он, вероятно,  понятия
не имел о том, что  лежало  в  пакете.  Кто-то  попросил  его  сделать  это,
пообещал хорошо заплатить и намекнул, что в пакет  лучше  не  заглядывать  и
вообще поменьше совать нос в чужие дела и болтать языком. И Пятый  почему-то
сделал все именно так, как ему велели: не заглядывал в  пакет  и  не  болтал
языком, а  пошел  и  тихонечко  засунул  "посылочку"  в  морозильную  камеру
холодильника. Правда, перед Тюхой он все-таки  похвастался,  но  художник-то
здесь при чем?
   У Иллариона были кое-какие мысли на этот счет, но его версия казалась ему
самому чересчур притянутой за уши. Но, сказал он себе, иногда  именно  самые
дикие предположения оказываются ближе всего к истине. Кроме  того,  проверка
этого предположения позволяла хотя бы на время отложить  тягостный  визит  к
Пятновым.
   - Извините,  -  сказал  Илларион  водителю,  -  я  передумал.  Поехали  в
Измайлово.
   На Измайловском вернисаже вовсю кипела жизнь. Побродив десять минут среди
раззолоченных матрешек, резных  безделушек,  лаковых  подносов,  балалаек  и
берестяных панно, Илларион начал понимать, что узнать что бы то  ни  было  в
этом содоме будет  не  так-то  просто.  Кое-как  выбравшись  из  рядов,  где
торговали псевдонациональной чепухой, он добрался до живописцев и  приступил
к расспросам. Он решил не полагаться на везение и  обойти  всех  художников,
реализаторов и перекупщиков до единого. Это могло затянуться на  весь  день,
но Илларион решил, что другого выхода у него нет.
   Ему снова повезло. Уже седьмой по счету торговец, к которому он обратился
с вопросом, не знает  ли  тот  Леху  Пятнова  по  прозвищу  Пятый,  спокойно
ответил, что Пятый обычно торговал рядом с ним, но его  почему-то  не  видно
уже два дня.
   - А кто же торгует вместо него? - спросил Илларион.
   - На его месте - вон тот, - собеседник Забродова небрежно махнул рукой  в
сторону соседнего лотка, где за прилавком стоял какой-то  невзрачный  тип  с
испуганной кроличьей физиономией. - Приезжий  какой-то.  Занял  место,  пока
хозяина нет. Мне-то что, пускай стоит. Все равно торг слабый...
   - А хозяин кто? - спросил Илларион. - Пятый?
   - Пятый - продавец, - объяснил словоохотливый торговец  искусством.  -  А
хозяин - это тот, кто ему  платил.  Только  он  что-то  давненько  здесь  не
появлялся. Такой, знаешь, Володя...
   - А! - сказал Илларион. - Это  такой  длинный,  чернявый,  в  очках  и  с
золотыми зубами?
   Торговец немедленно  развеял  заблуждение  Иллариона,  сказав,  что  хотя
Володя и носит очки, но он  вовсе  не  длинный  и  совсем  не  чернявый.  Ни
фамилии, ни адреса Володи  торговец  не  знал,  а  когда  Илларион  попросил
подробно описать Володю, он подозрительно на него покосился и спросил:
   - Мужик, а ты кто, вообще, такой? Чего привязался-то? Если не  покупаешь,
отойди и не мешай другим. Ходят тут, вынюхивают...
   На Беговую Илларион отправился в метро. Художник  Володя  по-прежнему  не
выходил у него из головы.  Забродов  совсем  недавно  познакомился  с  одним
Володей - знатоком и ценителем живописи, и произошло это знакомство в уютном
кабинетике Марата Ивановича Пигулевского. Да, конечно, высокомерный Владимир
Эдгарович не всплескивал руками, не тыкал в Иллариона пальцем и не кричал:
   "Ба! Знакомые все лица!", но буквально через несколько  часов  после  той
мимолетной   встречи   Пятый   на   всем   скаку   налетел   на   проволоку,
предусмотрительно протянутую кем-то поперек его "трассы"
   Тюха сказал, что художник, картинами которого Пятый торговал в Измайлово,
был его, Пятого,  соседом.  Подстроить  тот  несчастный  случай  мог  только
человек, знавший о "трассе", кто-то, кто жил по соседству с Пятым и  не  раз
наблюдал за его рекордными заездами на велосипеде. Этот  кто-то  был  хорошо
знаком с Пятым - настолько хорошо, что доверил ему одно весьма деликатное  и
высокооплачиваемое поручение. Этот кто-то имел на Пятого достаточно  большое
влияние,  чтобы  заставить  его  хранить  в  тайне  подробности  упомянутого
поручения. Именно он, этот неуловимый "кто-то", настоял на том, чтобы  Пятый
за компанию с Тюхой посещал Колдуна. Пятый был его глазами, ушами и руками и
умер, не успев превратиться в язык.
   "Ну, не знаю", - подумал Илларион,  глядя  на  свое  отражение  в  темном
стекле. Поезд метро с воем несся под землей, в  открытые  форточки  врывался
тугой, пахнущий резиной и озоном ветер. Человек, который отражался в оконном
стекле, мало походил на Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро  или  мисс  Марпл.  Он,
этот человек, больше привык запутывать собственные  следы,  чем  распутывать
чужие. Расследование преступлений не  было  его  специальностью,  и  сейчас,
занимаясь этим непривычным делом, Илларион Забродов  чувствовал  себя  не  в
своей тарелке. Собственные логические построения казались ему  шаткими,  как
карточные  домики:  ткни  пальцем  -  и  они  рассыплются,  превратившись  в
беспорядочную груду  пустых  разговоров,  дурацких  совпадений  и  ничем  не
подтвержденных догадок.
   Илларион с  большим  трудом  преодолел  острое  желание  показать  своему
отражению язык или скорчить зверскую рожу:  у,  сыщик-одиночка,  кустарь  от
криминалистики! Больше всего ему хотелось свалить  с  себя  ответственность,
переложить ее на осененные полковничьими звездами плечи Сорокина. Вот только
Пятый... Забродов не сомневался, что смерть Пятнова лежит на его совести,  и
этот груз не давал ему покоя. Ему хотелось оказаться лицом к лицу с  убийцей
до того, как он попадет в руки закона. Ему очень  хотелось,  чтобы  каннибал
попытался проделать с ним один из своих трюков. Илларион понимал, что  такое
желание не делает ему чести, но ничего не  мог  с  собой  поделать:  у  него
нестерпимо чесались руки.
   Марат Иванович, к счастью, еще не ушел домой. Он сидел у себя в  кабинете
и, вооружившись пинцетом, колдовал над какой-то  толстой,  предельно  ветхой
книгой с пожелтевшими от времени  страницами.  Увидев  Иллариона,  он  очень
обрадовался и немедленно принялся хвастаться своим очередным приобретением и
сетовать по поводу его плачевного состояния. С трудом сдерживая  нетерпение,
Илларион  уделил  несколько  минут   восторженным   охам   и   ахам.   Книга
действительно была хороша и в другое  время  наверняка  вызвала  бы  у  него
неподдельный интерес, но сейчас он с трудом дождался  момента,  когда  стало
возможным повернуть разговор в интересующем его направлении.
   - Кстати, Марат Иванович, - сказал он, - я к тебе по делу. Представляешь,
в прошлый раз совсем из головы вылетело. Я ведь должен тебе какие-то  деньги
- ну, ты помнишь, за тот перстень с коровьей головой.
   - Пустое, - отмахнулся Пигулевский. - На редкость безвкусная вещица Никак
не возьму в толк, зачем она тебе понадобилась.
   - Для антуража, - туманно ответил Илларион. - Пустое не пустое, а быть  в
долгу я не привык. Я бы еще в прошлый раз расплатился,  да  этот  твой,  как
его... Владимир Эдгарович помешал Я на него так  разозлился,  что  обо  всем
забыл Терпеть не могу всезнаек. Надеюсь, он на меня не очень обиделся?
   - Да нет как будто, - пожал  стариковскими  плечами  Пигулевский.  -  Мне
кажется, ты заставил его  задуматься.  Во  всяком  случае,  он  тобой  очень
заинтересовался. Много о тебе расспрашивал, и... Позволь, а разве он до  сих
пор с тобой не связался?
   - Нет, - не скрывая удивления, ответил Илларион. - А он  разве  собирался
со мной связаться?
   - Ну так мне, во всяком случае, показалось. Между нами, я  дал  ему  твой
адрес и телефон. - Марат Иванович вдруг испугался. - А что, не следовало?
   - Да нет, отчего же, - подумав, ответил Илларион. - Дал и  дал...  А  что
его интересовало?
   - Ну, он почему-то решил, что ты военный, или милиционер,  или  что-то  в
этом роде. Выправка у тебя действительно военная, да еще эта  твоя  страшная
машина... Я ему сказал, что  ты  историк  литературы,  но  он  почему-то  не
поверил. Какой же, говорит, он историк, если на нем буквально написано,  что
он милиционер? Тут я, признаться, немного  разгорячился  и  ответил,  что  в
милиции ты никогда не служил, хотя имеешь там некоторые связи...
   - Так, - сказал Илларион. - Ну, Марат Иванович, спасибо. Удружил.
   - А что, что такое? -  всполошился  Пигулевский.  -  Что-нибудь  не  так?
Поверь, он абсолютно безобиден. У него, конечно, есть свои недостатки, но  в
целом  это  довольно  приятный  человек.  Любит,  конечно,  порассуждать   о
живописи, но это от комплекса неполноценности. Он, видишь ли, самодеятельный
художник с довольно трудной судьбой. Мать у него украинка, отец  литовец.  У
отца  вышли  какие-то  неприятности  с  Советской  властью,  мать,  кажется,
спилась... В общем, выучиться не удалось, а способности у него,  скажу  тебе
честно, гораздо выше средних. Ну, как-то пробился...
   - Погоди, Марат Иванович, - сказал Илларион. - Откуда ты все это про него
знаешь?
   - Ну, был период, когда он пытался реализовывать свою живопись через  мой
магазин. В принципе, продавалась она неплохо, но мне все-таки  пришлось  ему
отказать.  Способности   способностями,   но   недостаток   систематического
образования все-таки сказывается. В  общем,  его  картины  как-то  не  очень
вписывались в мой интерьер. Серьезные знатоки начали.., гм..,  высказываться
по этому поводу, да я и сам прекрасно видел, что... Ну, ты  меня  понимаешь.
Но он не обиделся. Стал торговать в Измайлово. Там  у  него,  кажется,  дела
пошли в гору.
   - Любопытно, - сказал Илларион. -  Интересный  человек.  Зря  я  на  него
напустился. Слушай, Марат Иванович, а его адреса у тебя, случайно, нет? Ведь
если он имел с тобой деловые отношения, вы же наверняка составляли  какой-то
договор, какое-то соглашение... Не знаю, как это у вас называется.
   Марат Иванович  снял  очки,  нахохлился  и  некоторое  время  смотрел  на
Иллариона исподлобья, поразительно напоминая старую больную ворону. Потом он
тяжело вздохнул и встал, скрежетнув по полу ножками кресла.
   - Ты уже немолодой человек, Илларион, - сказал он, - а  врать  так  и  не
научился. Надеюсь, ты способен отвечать  за  свои  поступки  и  знаешь,  что
делаешь. Я поищу копию договора. Надеюсь, она не пропала.
   - Я тоже, - сказал Илларион.
   Копия договора не пропала, хотя на  ее  поиски  Марат  Иванович  потратил
добрых полчаса. Наконец искомая  бумажка  оказалась  в  руках  у  Забродова.
Илларион развернул ее, пробежал глазами и медленно встал.
   - Что такое? - забеспокоился Марат Иванович. - Что с тобой, Илларион?  Ты
бледен.
   -  Все  нормально,  Марат  Иванович,  -  ответил   Забродов,   не   слыша
собственного голоса. - Все в порядке. Бледен? Ерунда. Это у тебя здесь такое
освещение. Спасибо. Я, пожалуй, пойду. Ах, да, деньги!
   - В следующий раз, - сказал Марат Иванович, с интересом  разглядывая  его
поверх очков. - По-моему, сейчас тебе не до денег. По-моему, сейчас ты очень
торопишься.  Я  бы  даже  сказал,  неприлично  торопишься.  Надеюсь,  что  в
следующий раз у тебя найдется минутка, чтобы объяснить мне, в чем дело.
   - Я тоже на это надеюсь, - искренне ответил Илларион и вышел.
   Он действительно очень торопился,  потому  что  в  договоре,  заключенном
между Маратом Ивановичем Пигулевским и самодеятельным художником  Владимиром
Эдгаровичем Коломийцем черным  по  белому  значился  очень  знакомый  адрес.
Владимир Эдгарович жил в том же доме, что и Пятый, и это уже никак не  могло
быть случайным совпадением.
 
Глава 15 
 
   Он  пошуршал  пачкой,  вынул  оттуда   последнюю   сигарету   -   кривую,
морщинистую, как стариковский палец,  -  сунул  ее  в  угол  рта  и  чиркнул
зажигалкой, между делом подумав, что  опять  стал  слишком  много  курить  -
пожалуй, даже больше, чем в незапамятные времена, когда еще не  начал  вести
здоровый образ жизни.  Все  его  старые  дурные  привычки  вдруг  вернулись,
неожиданно  властно  заполонив  организм.  Он  снова  начал  грызть   ногти,
бормотать себе под нос, ведя нескончаемый спор  с  невидимым  оппонентом,  и
мастурбировать в ванной. Что ж, это было вполне объяснимо: в силу  некоторых
независящих от него обстоятельств о здоровом образе жизни на время  пришлось
забыть.
   За  окном  по-прежнему  не  было  ничего  интересного.  Пустой,  все  еще
выглядевший необжитым двор медленно раскалялся под  лучами  послеполуденного
солнца. На крышах припаркованных автомобилей дрожали злые  солнечные  блики;
островки пыльной  травы  тихо  погибали,  рассеченные  на  части  сабельными
шрамами протоптанных наискосок тропинок. В  покосившейся  дощатой  песочнице
лежало забытое пластмассовое ведерко,  казавшееся  с  высоты  шестого  этажа
красным пятнышком на  серовато-желтом  фоне  Угол  песочницы,  обращенный  к
тройному разновысокому турнику, выглядел поврежденным; даже отсюда,  сверху,
на нем был виден свежий скол.
   Большое кровавое пятно под турником кто-то старательно  припорошил  сухой
землей, но с высоты его очертания все равно превосходно просматривались.  "В
конечном итоге кровь всегда уходит в землю, - подумал он, нервно затягиваясь
сигаретой. - Да, кровь... Кровь, плоть и кости - вот и все, что остается  от
человека после того, как его дух покидает тело. Именно дух,  а  не  какие-то
выдуманные яйцеголовыми кандидатами наук электрохимические процессы,  делает
эту груду костей и мяса живой. В один прекрасный день дух уходит  прочь,  ни
разу не оглянувшись  на  свою  медленно  разлагающуюся  тюрьму.  Тогда  тело
превращается в пищу для мух и червей, а в конечном итоге - в  удобрение  для
травы и деревьев, то есть опять же в пищу".
   - Почему?  -  глухо  пробормотал  он,  прикладывая  разгоряченный  лоб  к
прохладному пыльному стеклу. - Почему червям? Почему не мне?
   Он понял, что снова разговаривает сам с  собой,  и  скрипнул  зубами.  Во
дворе по-прежнему было тихо и безлюдно.
   Нужно было что-то делать. Вынужденное бездействие  томило  его  и,  кроме
того, было очень опасным. Он прекрасно это понимал, но не знал,  что  именно
следует предпринять в подобной ситуации. Пустая пыльная квартира  давила  со
всех сторон, как будто это был тесный гроб - казенный гроб, в  котором  его,
несомненно,  скоро  похоронят,  если  он  не  найдет  выход  из  создавшейся
ситуации.
   Он замычал от обиды и отвернулся от окна. То,  что  он  увидел,  навевало
дикую тоску.
   Просторная, оклеенная дешевыми обоями комната была пуста, если не считать
валявшихся на полу окурков, нескольких пластиковых  бутылок  из-под  пива  и
стоявшей в углу  продавленной  раскладушки,  накрытой  шерстяным  солдатским
одеялом. Обои, судя  по  всему,  были  те  самые,  которые  наспех  налепили
строители перед сдачей дома  в  эксплуатацию;  на  синем  солдатском  одеяле
виднелся темно-бурый, почти черный отпечаток утюга. В пустой  кухне  натужно
гудел и щелкал облупленный, побитый  ржавчиной  малогабаритный  холодильник.
Владимир Эдгарович не знал, как назывался этот древний агрегат:  табличка  с
названием исчезла с его дверцы задолго  до  того,  как  Коломиец  переступил
порог этой пыльной однокомнатной норы.
   Из-за  отсутствия  мебели  побеленный  потолок   казался   намного   ниже
стандартных двух пятидесяти. Временами Коломийцу казалось, что эта штуковина
постепенно, незаметно для глаза опускается, как рабочая пластина гигантского
давильного пресса. Из середины потолка торчали забрызганные  побелкой  концы
оголенных электрических проводов. Никаких осветительных приборов в  квартире
не было, если не считать двух голых лампочек в туалете и в  ванной.  Посещая
эти помещения в  темное  время  суток,  Владимир  Эдгарович  внимательнейшим
образом следил за тем, чтобы горевший там свет ненароком не  был  заметен  с
улицы. По квартире он  передвигался  исключительно  на  цыпочках,  чтобы  не
услышали соседи снизу.
   Владимир Эдгарович скрывался. Он был в бегах, и это непривычное состояние
доводило его до настоящего исступления. Его крепкое, налитое  силой  тело  и
беспокойный ум требовали активных действий, но он понимал, что в сложившейся
ситуации любая активность может в два счета привести его к  гибели.  Поэтому
он боролся с собой и выжидал, часами простаивая  у  давно  не  мытого  окна,
которое выходило во двор.
   Из этого окна был хорошо виден его подъезд и даже окна  его  квартиры.  В
лоджии на веревке все еще болтались забытые им в спешке "рабочие"  джинсы  -
те самые, в которых он выходил из дома по ночам. Пока  что  все  было  тихо.
Пятнов числился в мертвых уже два дня, а  к  подъезду,  в  котором  проживал
Владимир Эдгарович, до сих пор ни  разу  не  подъехала  милицейская  машина.
Коломиец внимательно наблюдал за дверями, но так и не  заметил  никого,  кто
мог бы оказаться переодетым в штатское  сотрудником  милиции.  Однако  покоя
почему-то не было. Владимир Эдгарович был по-настоящему напуган.  Он  привык
считать, что имеет дело с тупой примитивной  машиной  наподобие  паровоза  -
огромной, сильной, самоуверенной, привыкшей  двигаться  по  раз  и  навсегда
определенному маршруту, неповоротливой и абсолютно безопасной  для  того,  у
кого хватает ума не засыпать на рельсах.  Он  долгие  годы  легко  и  изящно
уворачивался от этой стальной громадины, с иронической усмешкой наблюдая  за
тем, как она громыхает, лязгает,  вхолостую  работает  поршнями.  Сине-белые
машины с мигалками, безостановочно топающие из подъезда в подъезд участковые
с  папками,  шныряющие  по  району  переодетые  оперативники  и  вооруженные
дубинками и пистолетами патрули были частью бесконечной  корриды,  пикантной
приправой, без которой главное блюдо его меню могло со  временем  показаться
пресным. Это были винтики,  шестеренки  и  подшипники  архаичного  чугунного
монстра, с  которым  Владимир  Эдгарович  давно  научился  играть,  не  зная
поражений. Правила игры были  просты:  не  хватайся  за  оголенные  провода,
держись подальше от движущихся частей, не спи на  рельсах,  и  все  будет  в
полном порядке.
   И вдруг все изменилось. Кто-то встроил в древнего парового монстра тонкую
микросхему, и железное чудище, впервые в жизни сойдя  с  рельсов,  совершило
внезапный и  стремительный  тигриный  прыжок  в  сторону.  Сверкающие  клыки
лязгнули в миллиметре от горла Владимира Эдгаровича, и он  ощутил  на  своем
лице  подозрительный  ветерок.  Противник  внезапно  и  необъяснимо  изменил
тактику, и Коломиец с ужасом понял, что к такому повороту событий не готов.
   Он на цыпочках прошелся по комнате  и  резко  опустился  на  раскладушку.
Проклятая  раскладушка  ответила  на  это  действие   настоящей   какофонией
разнообразнейших тресков и скрипов,  напоминавшей  вопли  обитателей  ночных
джунглей. Коломиец на мгновение замер, а  потом  злобно  выругался.  В  этой
чертовой норе можно было только торчать у окна или  сидеть  на  раскладушке.
Ну, и еще время от времени заглядывать в полупустой холодильник. Не  слишком
большой выбор для того, кто  привык  собственноручно  управлять  собственной
судьбой! Да и только ли собственной?
   Он  нервным  движением  надорвал  целлофановую  обертку  на  новой  пачке
сигарет. Пива, что ли, выпить? Пиво успокаивает, навевая сладкую  дремоту  и
ленивое безразличие ко всему на свете. Нет, нельзя! Нельзя  сидеть  взаперти
на готовой развалиться  раскладушке,  сосать  пиво  и  с  блаженной  улыбкой
клинического дебила дожидаться своей участи.
   К старику антиквару он заглянул, можно сказать,  случайно.  Случайно  ли?
Теперь Коломиец уже начал в этом сомневаться,  но  в  тот  день  ему  просто
хотелось узнать, не согласится ли Марат Иванович снова прин