збалованных мужским вниманием. Может, она стыдится того, что легла в постель с мужчиной в первый же день знакомства, или, например, считает, что предала память своего любимого учителя? Этого... Азизбекова, кажется?"
     - На "вы" так на "вы", - сказал он, не оборачиваясь, и стал нарезать бутерброды.
     Произнес он это равнодушно, как бы между делом, но, видимо, что-то было не в порядке с его равнодушием, потому что за спиной у него скрипнула табуретка и послышался тяжелый вздох.
     - Я, наверное, все-таки пойду, - сказала Анна.
     - Привязывать вас к табурету я, конечно, не стану, - по-прежнему не глядя на нее, сказал Илларион и принялся разливать кофе по чашкам. - Как говорят американцы, мы живем в свободной стране. Но... - он помолчал, не зная, что, собственно, должно было означать это его "но". - Вы знаете, - неожиданно для себя признался он, - я, наверное, дикарь.
     Всю жизнь в поле, в лесу, в горах, в сугубо мужской компании.
     Наверное, есть какие-то секреты, которые мне неизвестны, тонкости всякие, о которых меня никто не предупредил... Я не говорю, что это хорошо, я просто был бы вам благодарен, если бы вы с этим считались и делали на это определенную скидку.
     Словом, я считаю, что, чем проще, тем.., ну, пусть не лучше, но.., проще.
     - В этом я с вами согласна, - сказала Анна. Она говорила тихо, но, как показалось Забродову, твердо. - Именно поэтому я и говорю: не надо ничего усложнять. Ночь кончилась, наступил день, все было очень хорошо, и никто никому ничем не обязан.
     Илларион поставил перед ней чашку с кофе и тарелку с бутербродами.
     - Вы это серьезно? - спросил он. - Слова правильные, я с ними, по большому счету, согласен, но вот голос... Тон...
     Что-то тут не так, а?
     "Чего ты к ней привязался, старый дурак? - подумал он, усаживаясь на свободный табурет и продолжая изучающе разглядывать Анну. - Что ты пристал к ней со своими расспросами? Что это за маразматическая страсть к психоанализу? Простоты тебе хочется? Ну так и оставь все как есть. Какое твое дело, почему она не хочет продолжения? Не хочет, и не надо.
     Чужая душа - потемки. Может, ты ей просто разонравился.
     А может.. Черт! А может, и не нравился никогда?"
     Он хлебнул кофе, обжегся, вернул чашку на стол и снова стал смотреть на Анну. И чем больше он смотрел, тем яснее ему становилось, что его последняя догадка верна. Верна, будь она неладна!
     Он вспомнил, как Сорокин познакомил их и как странно, едва заметно дрогнуло лицо Анны, когда полковник объявил, что Илларион будет заниматься делом об исчезновении яблони Азизбекова не как официальное лицо, каковым он, по сути, и не является, а в сугубо индивидуальном, частном порядке.
     И как после короткой заминки Анна вдруг сделалась оживленной, веселой и разговорчивой. И сговорчивой...
     "Элементарно, Ватсон, - подумал он и, чтобы не пялиться на Анну, стал старательно жевать бутерброд, не ощущая никакого вкуса, будто поверх хлеба лежала не копченая грудинка, а кусок оконной замазки, изготовляемой, как известно, из мела и олифы. - Элементарно! Частное расследование предполагает оплату, а денег, наверное, нет. Точнее, наверняка нет. А все мужики, как известно, хотят одного... Ай-яй-яй, как это все уродливо, коряво получилось... Это, значит, был аванс, или, как теперь выражаются, предоплата. А теперь ей, конечно, стыдно и неловко, да еще и сомневается, наверное, не напрасно ли она пошла на такую жертву. Или боится, что я с нее все равно денег потребую. Может, и вправду потребовать? А то уж как-то очень дешево она оценила мои услуги".
     Солнце у него под диафрагмой, и без того уже горевшее вполнакала, окончательно погасло, выключилось. На языке завертелись горькие, язвительные слова, но вслух Илларион, естественно, ничего не сказал, поскольку умел держать себя в руках и никогда не переоценивал роли пустой болтовни в урегулировании отношений между людьми.
     - Простите, - сказал он, снова принимаясь за кофе. - Это я еще толком не проснулся, а спросонья я вечно бормочу какие-то глупости и даже, представьте, пытаюсь выяснять отношения. Вообще, выяснение отношений - это мой конек.
     Однажды мне пришлось в течение недели заниматься выяснением отношений с одним высокопоставленным мусульманином. Сначала он хотел меня просто расстрелять - он, видите ли, как и мы с вами, считал, что, чем проще, тем лучше, - но мне удалось втянуть его в теологический спор, и через неделю он меня отпустил... Или выгнал, не знаю. Наверное, все-таки выгнал, потому что я ему смертельно надоел своими разговорами.
     Анна вежливо улыбнулась. Похоже, объявленный Забродовым мораторий на выяснение отношений ее вполне устраивал. Тогда Илларион старательно поддал жару, чтобы заставить ее рассмеяться. Для этого ему пришлось напрячь фантазию; в его карьере было мало смешного, а то, что было, носило несколько специфический, не всегда понятный посторонним характер и по большей части не подлежало разглашению.
     Тем не менее он преуспел в своей затее, и до ботанического сада они доехали как добрые знакомые, а не как парочка разнополых существ, случайно оказавшихся в одной постели и не понимающих, каким ветром их туда занесло.
     - Так, - сказал Илларион, глуша двигатель "лендровера" перед воротами ботанического сада. - Если появится что-то новенькое, обращайтесь в любое время суток. Я тоже постараюсь держать вас в курсе, насколько это будет возможно.
     Ну и, наверное, пару-тройку раз мне придется обратиться к вам за консультацией по узкоспециальным вопросам.
     При упоминании об узкоспециальных вопросах она опять напряглась, будто ожидая удара или оскорбления. Забродов посмотрел на нее сбоку и вздохнул.
     - Прошу вас запомнить, - сказал он, - что у меня в этом деле свой собственный интерес. Я не профессиональный сыщик и даже не любитель. Кроме того, профессионалы во все времена брали деньгами. Мне от вас ничего не нужно, кроме помощи. А может статься, что и помощь не понадобится.
     Анна перевела дыхание.
     - Ох, - сказала она, - вы действительно любите выяснять отношения.
     - Ненавижу, - возразил Илларион. - Но иногда приходится. Вы ведь тоже обрезаете с дерева лишние ветки, чтобы оно оставалось здоровым и красивым, не так ли?
     - Вы правы, - сказала Анна. - Простите. По-моему, я вас обидела. Это не со зла, просто я.., ну, не умею.
     - Так, может, и пробовать не стоило?
     - Стоило, - сказала Анна, быстро чмокнула его в щеку и вышла из машины.
     Илларион проводил ее взглядом, задумчиво стер со щеки помаду, закурил и поискал взглядом магазин. Торговая точка обнаружилась незамедлительно, и Забродов, заперев машину, отправился за покупками - вернее, за покупкой.
     Через полчаса ему удалось отыскать в лабиринте дорожек человека в рабочем комбинезоне и бейсбольной шапочке с длинным засаленным козырьком. Человек этот был примерно одного возраста с Илларионом, но казался старше из-за густой щетины, серебрившейся у него на подбородке. Занят он был тем, что утрамбовывал в мятый железный контейнер огромную кучу веток вперемежку с прелыми прошлогодними листьями. Вокруг контейнера было полно золы и недогоревших прутьев, и в воздухе ощущался слабый запах пепелища. В сторонке стояла мятая жестяная канистра, и Забродов подумал, что у администрации ботанического сада должны периодически возникать трения с экологической милицией.
     - Эй, отец, - окликнул Илларион человека в комбинезоне, - компанию не составишь?
     С этими словами он поднял над головой бутылку водки, показывая, какого рода компания ему нужна.
     Человек в комбинезоне стянул с рук грязные рабочие рукавицы, задумчиво поскреб ногтями щетину и пожал плечами.
     - А сам, что ли, не справишься?
     - Справиться-то я справлюсь, - сказал Илларион, - да только не привык я в одиночку квасить. Выпивка - не самоцель, а способ общения.
     Человек в комбинезоне оглядел его с головы до ног и кивнул, как будто в чем-то убедившись.
     - Чтобы плохо жить, надо долго учиться, - изрек он. - Ладно, наливай.
     Илларион налил, и они стали общаться.

Глава девятая

     К вечеру откуда-то с юго-востока приползли тучи и как-то незаметно затянули все небо плотной непрозрачной пеленой. В сумерках они окончательно укрепились на занятых позициях, расположились со всеми удобствами, и в темноте пошел дождь - мелкий, моросящий, теплый и явно затяжной.
     Это было очень хорошо для посевов, а также для многого другого - в частности, для того, чем собирался заняться Валерий Лукьянов.
     Как только с неба упали первые капли дождя, он переоделся в гидрокостюм и доверху застегнул "молнию". К счастью, у него хватило ума прихватить с собой полиэтиленовый пакет, и теперь можно было не бояться, что его одежда намокнет. Он засунул одежду в пакет, пакет положил в рюкзак, а рюкзак пристроил поверх своих кроссовок.
     Лезть в ручей не хотелось, и он решил выкурить сигаретку. Страхов, которые одолевали его накануне, как не бывало. Провернув рискованную операцию и добившись полного успеха, Валерий понял, что черт далеко не так страшен, как его малюют. Усадьба Майкова охранялась лишь условно, а после дневного инцидента там, наверное, вообще не осталось ни одного человека, способного бегать.
     Прикуривая от зажигалки, Валерий вспомнил, как все это было, и не смог сдержать злорадную улыбку. Так вам и надо, уроды! Погодите, я вам еще не то устрою. Вы у меня попляшете! Так и будете скакать вприсядку до самой могилы, быки безмозглые...
     Теперь, когда его план удался, Валерий как-то перестал понимать, чего он, собственно, боялся вначале. Конечно, Майков и его бандиты сильнее физически, и денег у них больше, и наглости им не занимать. Словом, в открытом противостоянии у них на руках были все козыри. Он, Валерий Лукьянов, не мог ни доказать свою правоту законным порядком, ни набить негодяям их сытые нахальные морды, ни даже перекричать их. Но, черт подери, у него за плечами было высшее образование! А высшее образование, пусть даже не самое престижное, даже сельскохозяйственное, все-таки сильно расширяет кругозор и учит человека мыслить целенаправленно и масштабно. Окрыленный первым успехом, Валерий полагал, что он один умнее Майкова и всех его узколобых жуликов, вместе взятых. Его расчет оказался верен; они действовали, как туповатые, но очень старательные актеры, воплощающие на сцене написанный талантливым драматургом сценарий. Да что там - актеры! Это была просто кучка пустоголовых марионеток, и он, Валерий, мог сколько угодно дергать их за веревочки, заставляя потешно бегать, суетиться, бить друг другу морды и пугать друг друга оружием.
     В общем, оставалось только жалеть, что у него нет видеокамеры. Какой мог бы получиться фильм! Одна потасовка у соседских ворот чего стоила! Как они летали! Господи, как чудесно, как восхитительно они летали!
     Лукьянов тихо засмеялся, припомнив незабываемый полет Хобота - спиной вперед, вверх тормашками - и то, как после этого он долго лежал на земле не в силах не только подняться, но даже пошевелиться. Да, это зрелище дорогого стоило; одно оно, пожалуй, было способно покрыть не менее трети долга Майкова перед Валерием. Да плюс то, что получили остальные - Простатит, Рыба и сам Майков, который не только схлопотал по ребрам, но и понюхал, чем пахнет ствол бандитского дробовика. Да, уважаемый Виктор Андреевич не зря так заискивал перед своим соседом: этот седой старикан был крутой, как вареное яйцо, намного круче папы Мая. Пожалуй, настолько круче, что Лукьянов теперь диву давался: и как это у Майкова хватило смелости идти к соседу и качать там права? Или он не понимает, на кого задирает хвост? Что ж, сегодня в полдень ему это очень доступно, популярно объяснили. Больше он к соседу не полезет, предпочтя оставить все как есть. Такое положение вещей не устраивало Валерия, но выход из него был.
     Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе; если Майков больше не хочет рисковать головой, ссорясь с соседом, пускай сосед сам поссорится с ним.
     Вокруг было темно и тихо, лишь печально шуршал в ивых листьях моросящий дождик да журчал и плескался невидимый в потемках ручей. Ночка была в самый раз для того, что задумал Валерий.
     Он в последний раз затянулся сигаретой и бросил окурок в темноту. Тлеющий уголек прочертил во мраке красную дугу, похожую на след трассирующей пули, а потом коротко пшикнул и погас, коснувшись воды. Валерий вынул из-под куста саперную лопатку и встал, с удовольствием разминая затекшие суставы.
     Найти именно саперную лопатку ему не удалось, и он ограничился тем, что отпилил черенок обыкновенной штыковой лопаты, найденной в сарае у Совы. Между делом ему подумалось, что, если так пойдет и дальше, Сова и его папахен скоро заметят, что из их хозяйства начал таинственным образом исчезать инвентарь. Догадаться, куда он пропадает, будет несложно; впрочем, Валерий очень надеялся, что до этого не дойдет. Он был неглуп и имел некоторое представление о теории вероятности, которая в его понимании сводилась к одной фразе: любое, даже самое невероятное, событие рано или поздно происходит. Иными словами, сколь веревочке ни виться...
     Нельзя вечно играть со смертью в пятнашки, рано или поздно она тебя все равно догонит и хлопнет по плечу своей костлявой ладонью. Да он и не собирался ходить на подворье Майкова каждую ночь, как на работу. Еще одна ходка, максимум две, и пора заканчивать с этим делом. Да оно и само закончится! Если все пойдет по плану, то в доме Майкова скоро будет играть музыка, но он ее уже не услышит...
     Стоя на берегу ручья, он вгляделся в темноту и даже поправил очки, чтобы лучше видеть, но это не помогло. Очки были ни при чем, просто вокруг было слишком темно. Валерий пожалел, что не захватил фонарик, но тут же мысленно одернул себя: ишь, чего захотел! Может, ты сюда экскаватор подгонишь, чтобы не мучиться с лопатой? Фонарик ему подавай... Тогда бы уж прямо позвонил Майкову и сказал: вешайся, урод, сегодня ночью я к тебе опять приду. Жди, в общем, вторую серию...
     Он спустился в воду, вброд пересек ручей и остановился, шаря перед собой лопатой. Сначала железное лезвие с шорохом задевало ветви кустов, потом под ним что-то глухо звякнуло, и Валерий понял, что добрался до сточной трубы.
     Отогнутая его руками железная решетка, закрывавшая вход в трубу, пребывала в том же положении, в каком он ее оставил. Валерий усмехнулся. Вот лохи! Ну и лохи! Получили от соседского охранника по соплям и решили, бараны, что все ясно. Ну и на здоровье, он ведь именно этого и добивался. Во дворе у Майкова по-прежнему горели светильники.
     Сегодня, когда на небе не было луны, свет молочно-белых конусов казался особенно ярким, почти ослепительным. Из-за этого Валерий полз на четвереньках по воде до самого пруда и только тут отважился выбраться на сушу под прикрытием нависавших над водой базальтовых глыб.
     Присев на корточки, чтобы не торчать столбом посреди участка, он огляделся, снова испытав прилив обиды и гнева при виде творения собственных рук. Трава лежала на земле ровным густым ковром, мягко обволакивая округлые выпуклости насыпных холмиков; казавшиеся в свете фонарей черными кусты торчали тут и там, как часовые, и мощенные грубо отесанным камнем дорожки, прихотливо и плавно изгибаясь, вились между ними. Капли дождя сверкали в траве, как драгоценные камни, вокруг фонарей расплылись жемчужные ореолы света. Все это было так красиво, что у Валерия защемило сердце.
     Потом он повернул голову и посмотрел наверх, где на горке над водопадом стояли черешни. Даже при рассеянном свете фонарей было видно, что деревья умирают, если еще не мертвы. Лукьянов поморщился. Деревьев было жаль, но эта игра стоила свеч. Да, стоила, что бы там ни нашептывала потревоженная этим зрелищем совесть.
     Потом он подумал, что дождь, особенно затяжной, может пойти черешням на пользу. Может быть, еще не все сгорело, может быть, там, в земле, осталась хотя бы парочка неповрежденных корешков. Конечно, такими, как раньше, деревья уже не будут. Ничто живое не способно пережить обработку серной кислотой без видимого вреда для себя. Даже выжив, деревья навсегда останутся уродливыми, страшными. "Ну и пусть, - подумал Валерий. - Пускай корявые, уродливые, лишь бы жили. На вкус ягод это не повлияет, да и к моим планам эти деревья больше не имеют никакого отношения. Они свою роль уже сыграли, так что, если повезет выжить, пусть живут".
     Убедившись, что вокруг тихо, он привстал и, пригибаясь, побежал к забору. Только присев в кустах у стены, Валерий увидел лестницу. Лестница была легкая, алюминиевая, раздвижная, и стояла она у забора примерно в том месте, где Лукьянов во время своего предыдущего визита оставил на штукатурке грязные следы. Увидев лестницу, Валерий вздрогнул: раньше ее здесь не было, и ее появление могло означать все что угодно - от засады, притаившейся по другую сторону забора, до обыкновенной забывчивости кого-нибудь из охранников. Забор, наверное, белили, убирали с него грязь, а лестницу убрать не удосужились... Да, скорее всего, так оно и было. Так или иначе, нужно было лезть наверх или возвращаться в трубу.
     И Валерий полез.
     Лез он очень осторожно, с оглядкой, и, добравшись до верха, долго смотрел вниз через гребень кирпичной стены, пытаясь понять, не скрывается ли засада в густых кустах черной смородины, росших по ту сторону забора. В том, что это была именно черная смородина, он не сомневался: ее густой аромат, который ни с чем невозможно было спутать, чувствовался даже здесь, наверху.
     Валерий лег животом на гребень стены, как можно ниже опустил руку с лопатой и разжал пальцы. Послышался глухой металлический шорох, когда железный штык лопаты вонзился в рыхлую землю. Лукьянов спустил с забора ноги, повис на руках и, уже понимая, что без разбега назад ему не взобраться, зачем-то еще раз оглянулся через плечо на смутно белевший в темноте дом.
     Ему почудилось, что на светлом фоне стены, рядом с дверью, выходившей на задний двор, темнеет нечто, отдаленно напоминающее человеческую фигуру. Он похолодел, но фигура не шевелилась, и Валерий решил, что это, скорее всего, просто куст или какой-нибудь прислоненный к стене ящик. И как только он пришел к такому утешительному выводу, в темноте послышался приглушенный оклик:
     - Э! Рыба, ты, что ли? Давай сюда, я тут!
     Спутать этот голос с каким-нибудь другим Валерий не смог бы и через сто лет: это был ненавистный голос Хобота.
     Понимая, что погиб, не чувствуя собственного тела, совершенно оцепеневший от леденящего ужаса, Лукьянов разжал пальцы и мешком свалился с забора прямо на торчавшую в кустах лопату. Раздался громкий треск ломающихся ветвей, глухой удар и полузадушенный вопль - черенок лопаты пришелся Валерию прямиком по копчику, и это оказалось чертовски больно.
     - Ты что, баран, совсем охренел? Заметут! - зашипел Хобот, но Валерий его не слышал.
     Прижав обе ладони к ушибленному месту, он катался по земле, треща кустами и прилагая нечеловеческие усилия к тому, чтобы не выть по-собачьи от нестерпимой боли. "Еще немного, - промелькнула у него в голове неожиданно трезвая мысль, - и эта чертова деревяшка угодила бы мне прямиком в... Ну, в общем, куда следует. То-то было бы весело!"
     Впрочем, весело ему было и так. До сих пор Валерий ни разу в жизни не испытывал ничего подобного: сознание и тело как будто разделились и зажили самостоятельно и независимо друг от друга. Тело бесновалось, раздираемое на части болью, смертельным ужасом и жаждой жить во что бы то ни стало; сознание трезво оценивало происходящее, искало выход, не находило его и смиренно признавало, что гибель неизбежна, если не случится чудо. К возившемуся в кустах Валерию вот-вот должен был подойти жуткий Хобот, наклониться, посветить фонариком, а потом... Что ж, потом все ясно. Если при нем нет ножа или пистолета, зарубит лопатой или просто забьет ногами, он это умеет...
     Но чудо произошло. Это было мрачное чудо, какое только и могло случиться в этом гиблом месте, но Валерий сумел воспользоваться своим шансом.
     Очевидно,