ели совсем низко и  были  широко
расставлены.  Это  могла  быть   навороченная   иномарка   какого-нибудь
выбившегося в люди бандита,  но  с  такой  же  вероятностью  фары  могли
принадлежать милицейскому "форду" или "мерседесу", которых  в  последнее
время в Москве развелось неимоверное количество. Шансы были пятьдесят на
пятьдесят, и Витька решил не рисковать. Он чувствовал, что  сегодняшнего
риска ему хватит на несколько лет вперед, а при  экономном  расходовании
эту дозу можно было спокойно растянуть на всю оставшуюся жизнь.
   Шкилет торопливо огляделся. Шея ворочалась с трудом,  словно  у  него
уже  началось  трупное   окоченение.   Поблизости   обнаружилась   узкая
полукруглая арка, пронзавшая насквозь толщу старого, довоенной постройки
дома. Впрочем, в таких тонкостях Шкилет не разбирался.
   Арка представляла собой надежное укрытие, и это было все, что  его  в
данный момент интересовало.
   Он нырнул в провал, мгновенно растворившись  в  темноте,  и  прильнул
всем телом к холодной шершавой штукатурке.  Штукатурка  пахла  сыростью,
пальцы мальчишки нащупали  какие-то  борозды.  Одни  борозды,  мелкие  и
шедшие  в  разных  направлениях,  были,  наверное,  оставлены   гвоздями
наскальных  живописцев,  а  другие,  глубокие  горизонтальные  царапины,
похоже, образовались из-за того, что далеко не каждый водитель мог точно
вписаться в эту каменную кишку.
   Машина неторопливо прокатилась мимо, и Витька прерывисто  вздохнул  -
это все-таки оказался милицейский "форд" с потушенными мигалками. Сквозь
боковое стекло Шкилет разглядел тлеющий огонек сигареты, и ему  страстно
захотелось курить. Витька на секунду задумался. С одной стороны, сигарет
оставалось всего две штуки, а с другой - что  же  их  теперь,  до  самой
смерти беречь?
   Шкилет вздрогнул и поежился. Сегодня вечером слово "смерть" перестало
быть для него пустым звуком Сегодня он заглянул в  ее  пустые  глазницы,
ощутил ее смрадное дыхание и понял, что хочет жить. В грязи, в муках,  в
колонии - как угодно и где угодно, но жить.
   Мысли были совершенно недетские,  Витька  понимал  это  лучше  любого
психолога, но он понимал также, что от  этого  никуда  не  денешься.  Он
вовсе не стремился к раннему взрослению -  просто  так  сложилась  жизнь
Шкилет вздохнул и потянул  из  пачки  предпоследнюю  сигарету.  Дрожащий
огонек на пару секунд высветил худые скулы, вздернутый нос и сведенные к
переносице сосредоточенные  глаза.  Потом  спичка  полетела  в  сторону,
прочертив в воздухе коротенькую огненную дугу. Витька глубоко  затянулся
и сделал шаг в сторону улицы.
   Позади раздался шорох. Шкилет вздрогнул и хотел было  обернуться,  но
не  успел.  Его  рывком  притянули  к  чему-то  податливому,   влажному,
пахнущему кожгалантереей, табаком и пролитой водкой.  Витька  сообразил,
что это чья-то кожаная куртка. За доли секунды в  его  мозгу  пронеслись
десятки жутких рассказов о притаившихся в таких вот арках извращенцах  и
даже охотниках за донорскими органами. "Утекай... В подворотне нас  ждет
маньяк", - вспомнилась ему строчка из подслушанной где-то песенки,  а  в
следующее мгновение в детское горло впился капроновый шнур удавки.
   Начни Витька рассуждать и изобретать планы спасения, все кончилось бы
быстро и в меру болезненно Но, выиграв пару часов назад первый  в  своей
жизни бой не на жизнь, а насмерть,  Шкилет  все  еще  был  взведен,  как
боевая пружина, хотя  и  полагал  себя  смертельно  уставшим  и  готовым
вот-вот околеть от холода, голода и  недосыпания.  Кроме  того,  он  был
вооружен. Смешная пика, сооруженная из обломка лыжной палки, словно сама
собой выскользнула из-под куртки и удобно, прикладисто легла  в  ладонь.
Не помня себя от боли, ужаса, Витька перехватил пику поудобнее, взявшись
за нее обеими руками, извернулся и нанес короткий удар назад, со стороны
выглядевший так, словно парнишка делал себе харакири. Убийца был заметно
шире тринадцатилетнего подростка, и обломок лыжной  палки,  лишь  слегка
чиркнув по старенькой джинсовке, вонзился незнакомцу в ребра.
   Этот удар, конечно же, не смог прорвать плотную кожу куртки,  но  все
же убийца, болезненно зашипев,  присел  и  на  миг  ослабил  смертельную
хватку. Витька-Шкилет ужом  выскользнул  из-под  удавки,  развернулся  и
наотмашь ударил своей  пикой,  целясь  по  смутно  белевшему  в  темноте
размытому овалу лица. На этот раз он промазал, и  удар  пришелся  не  по
глазам, как он рассчитывал с холодным  спокойствием  человека,  которому
нечего терять, а по прикрытому  вязаной  лыжной  шапочкой  черепу.  Чуть
повыше виска. Убийца охнул и схватился за голову.
   Витька бросился прочь, не разбирая дороги. У  него  вдруг  прорезался
голос, и он завопил во всю мочь легких,  пронзительно  и  отчаянно,  изо
всех сил работая ногами и все еще  сжимая  в  кулаке  обломок  дюралевой
трубки с кривым, похожим на стилизованный язычок пламени наконечником  -
нелепое оружие, во второй раз за несколько часов спасшее ему  жизнь.  Он
выскочил на Малую Грузинскую и, продолжая отчаянно вопить, как  мчащаяся
по вызову пожарная машина, пересек проезжую часть и стрелой  полетел  по
тротуару. Пробежав пятьдесят метров, он с  разгона  врезался  головой  в
объемистый живот пожилого гражданина, выходившего из-за угла.
   Пожилой гражданин оказался  пенсионером  Пряхиным,  который  вот  уже
третий год подряд мучился бессонницей и, невзирая на опасности, которыми
пугали  его  родные  и  знакомые,  каждую  ночь  совершал  прогулки   по
окрестностям, всякий раз меняя маршрут, чтобы не  так  скучать  в  своих
одиноких  странствиях.  Будучи   протараненным   летящим   сломя   башку
неопознанным объектом, издававшим потусторонние звуки, пенсионер  Пряхин
не устоял на ногах и с размаху сел на асфальт, безнадежно  испачкав  при
этом светлый  плащ.  Пенсионер  Пряхин  каждую  субботу  смотрел  сериал
"Секретные материалы", по присущей восторженности принимая эту белиберду
за чистую монету, и первой мыслью было  предположение,  что  он  наконец
сделался объектом контакта с внеземной цивилизацией. Правда, контакт  на
поверку оказался жестковат - совсем в стиле любимого сериала  пенсионера
Пряхина, - но достойный пожилой гражданин повел себя подобающим  образом
и, невзирая на боль и  неожиданность,  вцепился  в  неопознанный  объект
мертвой хваткой.
   Объект  на  поверку   оказался   мальчишкой,   страшно   неухоженным,
напуганным до потери дара  речи  и  вдобавок  вооруженным  металлической
палкой, которой он с перепугу попытался изувечить своего спасителя. Пока
они возились на тротуаре, к  ним  подкатил  милицейский  "форд",  и  оба
гладиатора успели по разу  схлопотать  резиновой  дубинкой,  прежде  чем
недоразумение разъяснилось.
   Добившись, наконец, от Витьки какого-то толку, патрульные бросились в
подворотню, но убийцы, разумеется, давным-давно  след  простыл.  Тем  не
менее, недетские приключения Витьки Гущина по прозвищу  Шкилет  на  этом
закончились, а поднятый посреди ночи с супружеского ложа  майор  Гранкин
получил окончательное подтверждение версии, согласно  которой  в  районе
Малой Грузинской завелся маньяк. Узнав адрес, по которому  располагалась
пресловутая подворотня, где он обитал, Гранкин неопределенно  хмыкнул  и
энергично потер  ладонями  щеки,  чтобы  окончательно  проснуться  -  по
названному дежурным адресу проживал милитаризованный библиофил Забродов.
Глава 7

   - Ты меня, конечно, извини, но это мне  определенно  не  нравится,  -
неприятным металлическим голосом сказала  Алла  Петровна,  не  глядя  на
лежавшего в постели мужа. - Насколько я понимаю, ты отмечал новоселье  с
коллегами. Это, конечно, не возбраняется, но надо же, в конце концов,  и
меру знать. Никогда не думала, что ты способен пропить получку. И  опять
начал курить, у тебя в кармане сигареты.
   -  Ий-я?  -  с  трудом  разлепив  пересохшие  губы,  удивился  Сергей
Дмитриевич. - У меня?.. Ах, да... Вчера... Вчера? -  вдруг  встревожился
он.
   Алла Петровна обернулась и окинула его критическим взором.
   -  Хорош,  нечего  сказать,  -  заметила  она.  -  Вчера,  вчера,  не
беспокойся. Слава Рипа ван Винкля тебе пока что не грозит.
   - Какой Слава? - тупо переспросил Сергей Дмитриевич. Перед глазами  у
него плыли черные круги, голова трещала, а во рту было  такое  ощущение,
словно, пока он спал, там свила гнездо семейка стервятников.  -  С  чего
это он будет мне грозить?
   - Хорош, - повторила Алла Петровна.
   Сергей Дмитриевич с виноватой тоской посмотрел на жену. Она была, как
всегда, свеженькая, только что из душа, в шелковом  халате,  который  он
так любил, с обмотанной полотенцем мокрой головой.
   - Душ принимала? - зачем-то спросил Сергей Дмитриевич.
   - Принимала... И тебе настоятельно советую. Хотя тебе, похоже, больше
по душе грязевые ванны.
   -  Слушай,  -  с  нехорошим  предчувствием  спросил  Шинкарев,  -   я
что-нибудь натворил?
   - А то как же. Посмотри на себя! На голове шишка, на ребрах  ссадина,
куртка вся в какой-то дряни.., по-моему, тебя рвало, причем не один раз.
От получки остались какие-то гроши, я полночи не спала, в окно смотрела.
По улицам всякая сволочь шатается, и ты туда же.
   В подворотне, буквально  под  окнами,  какого-то  мальчишку  чуть  не
задушили, я прямо извелась вся...
   - Когда? - прохрипел Сергей Дмитриевич, сползая с кровати.
   - Да за каких-нибудь полчаса до твоего прихода.
   Вот уж, действительно, явление Христа народу! Удивляюсь, как ты  весь
подъезд не перебудил воплями. Все грозился кого-то не то зарезать, не то
утопить.., а может быть, все сразу, я не вникала. Все,  хватит  болтать,
ступай в душ, на работу опоздаешь.
   - Да ну ее к дьяволу, эту работу,  -  проскрипел  Сергей  Дмитриевич,
держась за  спинку  кровати.  Он  никак  не  мог  разогнуться  -  мешало
головокружение и тупая боль в правом боку. Опустив глаза,  он  обнаружил
на дряблой коже длинную красно-фиолетовую ссадину.
   - Кто же это меня так? - вяло поинтересовался он.
   - Надо думать, коллеги, с которыми ты пил. И не вздумай  прогуливать.
Мало мне того, что муж на старости лет в пьяницы записался, так он еще и
в безработные метит.
   - Ладно, ладно, - проворчал Сергей Дмитриевич, - понесла...
   Пока он стоял под обжигающими струями душа, жена накручивала  волосы.
Делала она это тут же, в ванной, чтобы не таскаться с  тяжелой  коробкой
по всему дому, и разговаривала с Сергеем Дмитриевичем сквозь  занавеску.
У Аллы было прекрасное качество - она не умела долго сердиться.
   - А потом прибежала эта жирная  корова  со  второго  этажа  -  ну,  у
которой левретка, ты должен  помнить.  -  и  давай  тараторить:  маньяк,
маньяк... Какой-то тип в кожанке и лыжной  шапочке  напал  на  бродячего
мальчишку и хотел задушить удавкой...
   Сергей Дмитриевич выставил из-за занавески намыленную голову.
   - Что значит - бродячего? - спросил он. - Это же не собака...
   - То и значит - бродячего. Ну, беспризорника...  Какой-то  малолетний
бандит, их сейчас в Москве полно.
   Представляешь, у него с собой оказалась лыжная палка, и  он  отбился.
Пырнул этого маньяка острым концом, а потом, вроде бы, съездил по голове
и убежал. Подрастет, сам маньяком станет.
   Сергей Дмитриевич убрал голову. Он задумчиво ощупал бок и  дотронулся
до шишки над виском. На какую-то долю секунды  он  действительно  ощутил
себя маньяком.
   Ему вдруг  очень  захотелось  с  ревом  выскочить  из  ванны,  срывая
занавеску, набросить ее на голову жене и молотить по макушке  чем-нибудь
тяжелым, пока не замолчит.
   Что она, в самом деле, заладила - маньяк, маньяк...
   Подступившая к горлу злоба ушла так же  внезапно,  как  возникла.  Не
ощущая ничего, кроме тупой  апатии,  Сергей  Дмитриевич  стал  осторожно
намыливать пострадавший  бок.  "Маньяк,  -  думал  он,  безучастно  возя
мочалкой по основательно заросшему  жирком  телу.  -  Это  я  -  маньяк?
Неужели все это относится ко мне? Господи,  этого  же  просто  не  может
быть! Я же мухи не обижу, всем известно!"
   Он ополоснулся под душем и пошел завтракать. Кусок не лез в горло,  в
животе противно бурлило.
   - Не могу, - сказал он, отодвигая тарелку. - Извини, тошнит.
   Жена вздохнула и, вынув из холодильника, поставила перед  ним  загодя
заготовленную кружку огуречного рассола.
   - Водки на опохмелку у меня  нет,  -  суховато  сказала  она.  -  Чем
богаты, тем и рады.
   - Спасибо.
   Заискивающе поглядывая  на  жену,  Шинкарев  осушил  кружку  и  сразу
почувствовал себя лучше. Он обратил внимание на то, что ведет себя  так,
будто с ним  не  случилось  ничего  более  серьезного,  чем  безобразная
пьянка, и мысленно пожал плечами: а как еще ему себя вести? Несмотря  на
многочисленные свидетельства ночных похождений, переварить мысль о  том,
что все эти убийства, нападения и хулиганские выходки являются делом его
рук, было совсем не просто. Через силу  запихивая  в  себя  бутерброд  и
запивая растворимым кофе, по вкусу напоминавшим  отвар  каменного  угля,
Сергей  Дмитриевич  придирчиво  проинспектировал   себя   изнутри.   Это
оказалось нелегким делом: голова  была  словно  ватой  набита,  и  мысли
увязали в этой вате, путались в ней, глохли,  как  крики  в  тумане,  но
Шинкарев не сдавался. Ему почему-то казалось важным разобраться  с  этим
делом раз и навсегда, прийти к  какому-то  компромиссу  и  жить  дальше,
сохраняя хотя бы видимость согласия с самим собой.
   Он искал и не находил в себе признаков безумия и  кровожадности.  При
мысли о чужой крови его по-прежнему мутило, крови  он  боялся  всегда  и
всякий раз  болезненно  морщился  и  отворачивался,  когда  какой-нибудь
работяга из его бригады демонстрировал ободранный о ржавое железо палец,
чтобы мастер своими глазами убедился в наличии производственной  травмы.
При взгляде  на  чужие  увечья  у  Шинкарева  подводило  живот,  мошонка
становилась маленькой и твердой, как два холодных камешка в  мешочке  из
толстой резины, а в самом интимном месте организма возникало болезненное
ощущение, словно по нему щелкнули ногтем.
   В  голову   Сергею   Дмитриевичу   снова   пришла   странная,   почти
потусторонняя мысль о кровожадной твари, притаившейся на  задворках  его
сознания. Мысль эта не вызвала в нем никакого отклика: она была  слишком
надуманной, пригодной  скорее  для  кинотриллера  или  для  покетбука  в
пестрой обложке. Пожалуй, она исходила именно оттуда: Сергей Дмитриевич,
хоть и не был поклонником этого литературного жанра (он вообще не  любил
читать, ограничиваясь, как правило, газетами), мог, не  сходя  с  места,
перечислить парочку книг и не менее трех фильмов, в которых  описывались
подобные явления. Все это была  белиберда,  высосанная  из  пальца.  Тем
более дикой казалась на этом фоне сложившаяся ситуация.
   "Получается,  что  я  проживаю  одновременно  две  жизни,   -   почти
безразлично подумал Шинкарев, тупо жуя и глядя  остановившимся  взглядом
на продолжавшую что-то оживленно рассказывать жену. - В одной из них я -
примерный семьянин и усердный работник, любитель собирать грибы и сидеть
у телевизора с газетой на  коленях  и  бутылочкой  холодного  пивка  под
рукой. Зато в другой, в той,  которую  днем  забываю,  я  -  кровожадный
маньяк, который рыщет по улицам в поисках жертвы и  между  делом  творит
мелкие пакости. Похоже, по ночам мне абсолютно  все  равно,  как  именно
пакостить роду человеческому - лишь бы нагадить  посильнее,  дать  выход
накопившейся за день злобе. Черт, да какой еще злобе? Откуда она во  мне
берется?"
   На этот вопрос ответа не было, так же, как  и  на  множество  других.
Например, Сергей Дмитриевич никак не  мог  понять,  когда  же,  в  таком
случае, он успевает высыпаться.  Поспать  он  любил  и  при  случае  мог
проваляться в постели до полудня. Получалось, что он и спал  как  бы  по
частям: дневной, всем известный и ни у кого,  даже  у  себя  самого,  не
вызывающий  интереса  Сергей  Дмитриевич  Шинкарев,   как   и   положено
обывателю, ложился спать после вечернего телесеанса и  просыпался  утром
по звонку будильника, а его вторая, никому не известная темная  половина
как раз в этот момент засыпала, да так  крепко,  что  он  на  протяжении
многих лет даже не подозревал о ее существовании.
   "Раздвоение личности, - подумал он. - Шизофрения.  Да  нет,  пожалуй,
шизофрения - это что-то другое.
   Похожее, но другое." Он решил, что надо будет посмотреть  определение
слова "шизофрения" в каком-нибудь справочнике  или  словаре  медицинских
терминов, но это была, как любили выражаться в дни его молодости,  зола.
Какая разница, как называется болезнь, если ты все равно  не  можешь  от
нее избавиться? Слова ничего не меняют, даже наоборот: чем больше  слов,
тем больше путаницы.
   Сергей Дмитриевич вдруг осознал одну простую вещь:  дело  было  не  в
том, каким именно словом  обозвать  творившийся  с  ним  и  внутри  него
кошмар, а в том, как ему теперь поступать. Если верить  фактам  -  а  не
верить им было нельзя, он до сих пор ощущал  ноющую  боль  в  ушибленном
лыжной палкой (надо  же!)  боку,  -  получалось,  что  в  данный  момент
Шинкарева ищет вся столичная милиция, да и сосед по лестничной  площадке
наверняка дорого дал бы за то, чтобы узнать, кто разукрасил его  машину.
Все эти люди были загонщиками, а он, Сергей Дмитриевич Шинкарев - дичью,
сезон охоты на которую открыт круглый год. Охотники были в своем  праве,
этого  Шинкарев  не  отрицал,  поскольку  при  свете  дня   свято   чтил
Конституцию, Уголовный Кодекс  и  постановления  городских  властей.  Но
существовал другой закон, который, как понял  вдруг  Сергей  Дмитриевич,
был выше всех писаных и неписаных  кодексов  -  неоспоримое,  заложенное
природой право живого существа на самозащиту.
   Он не виноват, что так вышло, что таким родился, и  не  собирался  по
собственной  инициативе  сдаваться  обществу,  которое  довело  его   до
сумасшествия. "Да, -  с  ожесточением  подумал  Шинкарев,  -  до  самого
настоящего сумасшествия. Как еще это назвать, если я сижу за  завтраком,
ничего не помню и пытаюсь не то разделить себя пополам, не то, наоборот,
сложить вместе разналивающиеся половинки? Нечего тут складывать,  нечего
делить - я это я, и точка. Кто же  станет  меня  любить,  если  не  буду
делать этого сам? Жена ко мне привыкла, всем остальным на меня  начхать,
и никто, кроме меня самого, не в состоянии мне  помочь.  Вернее,  помочь
мне, скорее всего, просто невозможно. Либо это как-нибудь пройдет  само,
либо я пропал. Но помогать упечь себя в дурдом, а то и  за  решетку,  не
стану, это уж как пить дать. Вот так,  господа,  и  идите-ка  вы  все  в
глубокую задницу. Я - это  я,  а  вовсе  не  вы  с  вашими  кодексами  и
пересудами на скамейке у подъезда. Я и моя тень. Я и  мой  друг  -  граф
Дракула-Задунайский... Ну и бред, мать его за ногу".
   Бред или не бред, но рассуждения помогли. Сергей Дмитриевич расправил
плечи и выпрямился, сев ровнее, чем вызвал удивленный взгляд жены.  Даже
похмелье, казалось, отступило - возможно,  благодаря  рассолу,  а  может
быть, и по иной причине. Он человек, и  никому  ничего  не  должен.  Всю
жизнь его обкрадывали - то государство, то вороватые и наглые продавщицы
в магазинах, то соседи по подъезду, так и норовившие при случае вытащить
из почтового ящика газету. Дымящие заводы и автомобили воровали  у  него
здоровье,  хамы  воровали  его   нервные   клетки,   набитые   долларами
рекламодатели воровали добрую половину времени, которое он мог  провести
у телевизора, получая простенькое бездумное удовольствие - одно из очень
немногих доступных удовольствий. Что удивительного, если человек в такой
ситуации свихнулся? Конечно, если все начнут убивать за здорово  живешь,
то ничего хорошего из этого не выйдет, но он-то ни в чем не виноват!  Он
болен, и вылечить его не может никто. Сумасшедший дом  ничуть  не  лучше
тюрьмы, а в чем-то, пожалуй, даже хуже, и  все,  на  что  он  может  там
рассчитывать  -  это  издевател