разорву!
   - Сомневаюсь, -  холодно  сказал  Козинцев.  -  Я  же  говорю:  вам  надо
успокоиться, а вы вместо этого теряете силы на пустые угрозы. Кроме того, вы
пьяны.
   - Пусти, урод! - почти прорычал мужчина.  Козинцев  промолчал,  продолжая
сжимать его запястья. Темные  стекла  его  очков  бесстрастно  поблескивали,
отражая холодный свет горевшего над крыльцом ртутного фонаря.  Страшный,  не
правильно сросшийся рубец на левой щеке оттягивал кверху уголок его  рта,  и
от этого казалось, что Козинцев насмешливо улыбается.
   Борющиеся мужчины замерли на несколько бесконечно долгих  секунд,  издали
напоминая какую-то  уродливую  скульптурную  группу.  Потом  пальцы  мужчины
медленно, против его воли разжались, и  топор  выпал  из  онемевшей  ладони,
безобидно звякнув о крыльцо. Козинцев не глядя отфутболил его подальше.
   - Ну, все, все, - миролюбиво сказал он. - Все?
   - Убью, - прохрипел в ответ мужчина. - Все равно убью гада...
   - Значит, еще не все, - со вздохом констатировал Ярослав Велемирович.
   Они снова замерли, но продолжалось это совсем недолго. Рослый  и  грузный
противник Козинцева внезапно издал хриплый стон и медленно,  в  три  приема,
опустился на колени. Козинцев продолжал сжимать его  запястья,  сверху  вниз
глядя на побежденного противника, который сначала осел  задом  на  пятки,  а
потом стал неловко заваливаться на бок.
   Стоявший в тени соседнего дома сержант медленно, как во сне, опустил руку
на кобуру, отстегнул клапан и сделал неуверенный шаг  вперед.  Его  напарник
приподнял ствол  автомата,  готовый  следовать  за  своим  товарищем,  чтобы
предотвратить очередное убийство. Ситуация была ясна: отец одной из жертв  -
скорее  всего,  той,  что  была  обнаружена  утром,  -  решил  сам  свершить
правосудие над маньяком. Увы, его постигла неудача, и теперь, судя по всему,
он должен был вот-вот последовать за  своей  дочерью.  То,  что  в  карманах
Козинцева не было обнаружено ничего опаснее связки ключей, в  данном  случае
ничего не значило: он мог запросто свернуть  своему  противнику  шею  голыми
руками.
   Тут сержанту вдруг вспомнилось кольцо, блестевшее  на  безымянном  пальце
Козинцева, - вернее, не кольцо, а перстень в виде обвивавшей  палец  змеи  с
рубиновым  глазом.  Когда  Козинцев  протянул  ему  паспорт,  сержант  успел
разглядеть этот перстенек во всех подробностях.  Он,  правда,  не  запомнил,
имелись ли у этой золотой змеи зубы, но теперь ему  казалось,  что  имелись,
притом весьма острые.  Сержант  был  человеком  простым,  деревенским  и,  в
общем-то, не склонным к всевозможным мистическим умозаключениям, однако  то,
что  случилось  с  несчастным  отцом  убитой   девушки,   здорово   отдавало
чертовщиной и наводило на мысли если не о колдовстве, в которое  сержант  не
верил, то о каком-то специфическом яде, которым наверняка были щедро смазаны
предполагаемые зубы золотой змеи. В самом деле, не мог  же  этот  бородатый,
волосатый и хромой мозгляк обладать такой силищей, чтобы  играючи  поставить
на колени здоровенного мужика с топором! И никакого бокса, никаких восточных
единоборств - просто взял человека за запястья, подержал немного, и тот тихо
спекся...
   Сержант сделал еще один шаг вперед, нащупывая под кожаным клапаном кобуры
холодную рубчатую рукоятку  пистолета,  но  тут  Козинцев  выпустил  наконец
запястья  своего  противника.  Тот  мягко  повалился  на  крыльцо,  а  потом
медленно, с трудом сел, засунул под мышки пострадавшие кисти рук и  принялся
раскачиваться из стороны в сторону, всхлипывая и  что-то  невнятно  бормоча.
Козинцев огляделся, легко наклонился, поднял свою трость и, тяжело  опираясь
на нее, скрылся в подъезде.
   - Пошли, - со вздохом сказал сержант, застегивая кобуру, - отвезем  парня
домой. Еще простудится. Ему, бедняге, и так не позавидуешь...
   Козинцев аккуратно, без стука закрыл за собой тяжелую  дверь  подъезда  и
двинулся к лифту, постукивая тростью и хромая сильнее обычного. Он  выглядел
как всегда, но его брови находились в непрестанном движении, то прячась  под
массивной оправой темных  очков,  то  выныривая  оттуда,  как  два  мохнатых
дельфина. Уродливый  шрам  непристойно  багровел  на  бледной  коже  лица  -
пожалуй, намного более бледной, чем обычно. Похоже,  нападение  вооруженного
топором мстителя все-таки затронуло Ярослава  Велемировича  гораздо  глубже,
чем он хотел бы показать. Возможно, он даже был слегка  напуган..,  а  может
быть, и не слегка.
   Выйдя из лифта на седьмом этаже, Козинцев быстро подошел к своей двери  и
один за другим отпер все три замка. Руки у  него  не  дрожали,  но  движения
могли  показаться  стороннему  наблюдателю  чересчур   порывистыми,   словно
Ярослава Велемировича одолевало сильнейшее раздражение. По-прежнему  тихо  и
аккуратно, сдерживая эмоции, он вошел в  квартиру,  запер  за  собой  дверь,
секунды три или четыре постоял, привалившись к ней спиной, а потом вдруг  от
души, с силой запустил тростью в противоположную стену. Трость  отскочила  и
запрыгала по паркетному полу. Снизу немедленно откликнулся сосед - застучал,
забарабанил чем-то в потолок, как в  бубен,  словно  весь  вечер  ничего  не
делал, а сидел в прихожей и ждал, когда же наконец Козинцев вернется домой и
даст ему повод как следует вдарить по перекрытию.
   "Конечно, - подумал он, - сосед с гораздо большим удовольствием врезал бы
своей палкой не в перекрытие, а мне по  черепу.  И  не  он  один...  Боятся.
Ненавидят  и  боятся.  Шипят  по  углам,  строчат  доносы,   сверлят   спину
ненавидящими взглядами, а в лицо либо улыбаются, либо просто отводят  глаза.
Но здороваются все. Да оно и понятно: а вдруг съем? Ненависть и страх -  что
может быть отвратительнее? Но это - неотъемлемая часть создаваемого  образа,
часть моей маскировки. Если они не будут ненавидеть  меня,  если  перестанут
бояться, вся моя защитная окраска слезет, как побелка под  дождем,  и  тогда
мне конец. Конец моей миссии в этом грустном местечке... А кое-кто уже устал
бояться. Взять хотя бы того мужика с топором. Еще  бы  доля  секунды,  и..."
Впрочем, Козинцев прекрасно знал, что как раз  этой  самой  доли  секунды  у
напавшего на него человека не было - просто не могло быть.
   Он снял и с раздражением швырнул на подзеркальную полку  очки  с  темными
стеклами. Глаза у него чертовски устали, и он некоторое время массировал  их
пальцами. Ну что за жизнь! Хотя, конечно, помогать людям всегда тяжело. Они,
люди, с негодованием отвергают любую непрошеную помощь,  кроме,  разумеется,
финансовой. В чем-то они, наверное, правы, но как быть  ему,  если  он  тоже
по-своему прав?
   Он глубоко вздохнул и двинулся прямиком на кухню. Его  хромота  при  этом
волшебным образом исчезла, словно ее и не было. Козинцев  двигался  легко  и
непринужденно. По дороге он заглянул в ванную и тщательно вымыл  руки.  Свой
золотой перстень с рубином он при этом положил на полочку рядом с безопасной
бритвой и тюбиком зубной пасты.  Никаких  ядовитых  зубов  у  золотой  змеи,
естественно, не было.
   На кухне он вынул из  холодильника  и  поставил  на  плиту  разогреваться
сковороду с холодным жареным мясом.  Когда  на  сковороде  начало  шипеть  и
потрескивать, Козинцев  разбил  туда  два  яйца,  посолил,  убавил  мощность
электрической конфорки и накрыл сковороду крышкой. Пока яичница доходила  на
медленном огне, Ярослав Велемирович снова сунулся  в  холодильник  и  достал
оттуда початую бутылку  армянского  коньяка.  Настало  время  ужина,  а  без
коньяка ему сегодня не обойтись.
   Наколов на вилку первый кусочек жаркого, Козинцев огладил ладонью  усы  и
бороду, поднял рюмку с коньяком и вдруг ни с того ни с сего представил,  как
это мясо выглядело при жизни. Он тряхнул головой, отгоняя дурацкое  видение,
выпил коньяк и стал с аппетитом закусывать, помогая себе хлебной коркой.
 
Глава 8 
 
   Сорокин уже собирался уходить, когда в дверь кабинета коротко стукнули, и
в нее сразу же, не дожидаясь приглашения, просунулась голова майора Реброва.
На длинной, лошадиной физиономии майора застыло выражение вселенской тоски и
необоримой скуки, появлявшееся всякий раз,  когда  Ребров  бывал  чем-нибудь
по-настоящему занят Он сонно поморгал на Сорокина  глазами,  словно  пытаясь
припомнить, каким ветром его сюда занесло, немного пожевал губами и  наконец
изрек:
   - Товарищ полковник, тут к вам посетитель. Вернее, посетительница...
   - Ко мне? - удивился Сорокин. - А почему мне никто не доложил?
   - Ну так вот я же и докладываю... - Ребров еще немного  помялся,  почесал
кончик носа указательным пальцем и продолжал:
   - Собственно, она не совсем к вам... Ей, собственно, безразлично, к  кому
именно, но я решил, что лучше всего к вам.
   - Ага, - с угрозой в голосе произнес Сорокин,  -  ты,  значит,  решил.  А
почему ты так решил, если не секрет?
   Ребров опять вздохнул.
   - Ну так ведь вы же в некотором роде сами приказали... Вы же сказали, что
лично займетесь этим самым Козинцевым, а она как раз насчет него... Говорит,
у нее  важная  информация-Сорокин  печально  поглядел  в  окно,  за  которым
сгущались синие летние сумерки, и со вздохом вернулся за стол.
   - Зови, - сказал он.
   Посетительница вошла. Это  была  представительная  дама  лет  пятидесяти,
одетая, несмотря на жару, в черный суконный костюм строгого делового покроя.
Костюм этот ей, в общем-то, шел, и только  повязанная  поверх  волос  черная
газовая косынка подсказала полковнику,  что  черный  цвет  в  данном  случае
является не данью моде, а признаком траура.  Лицо  у  дамы  было  загорелое,
почти без косметики, немного простоватое  и  вместе  с  тем  в  полной  мере
наделенное тем твердым, даже жестковатым выражением, которое жена полковника
Сорокина в шутку  называла  "генеральским".  Присмотревшись  повнимательнее,
Сорокин понял, что придает лицу посетительницы это  выражение.  Жесткость  и
привычка отдавать приказы затаились в серых, немало повидавших на своем веку
глазах и в уголках широкого рта, который был бы очень красивым, если бы  был
чуть-чуть помягче.
   -  Добрый  вечер,  -  сказал  полковник,  торопливо   вставая   и   делая
приглашающий жест  в  сторону  кресла  для  посетителей.  -  Присаживайтесь,
пожалуйста. Моя фамилия Сорокин. А вы...
   - Сивакова, - представилась посетительница. - Анна Александровна.
   -  Очень  приятно.  Погодите-ка...  Анна   Александровна   Сивакова?   Вы
родственница лейтенанта Сивакова? Его мать, наверное?
   - Теща.
   - Ага... Постойте, как это - теща? Фамилия...
   - Он взял фамилию жены. То есть моей дочери.
   - Ах, вот оно что! Извините, я не знал.  Итак,  вы,  по  всей  видимости,
пришли, чтобы узнать о ходе расследования ..
   - Ничего подобного, - твердо перебила его Сивакова. - Я и без  вас  знаю,
что расследование зашло в тупик и топчется на месте. Все  эти  ваши  засады,
все эти оперативники в штатском, которыми  вы  наводнили  район,  -  детский
лепет. Если бы это могло сработать, оно сработало бы давно. Ваш маньяк умнее
вас. Он над вами смеется, а вы продолжаете сидеть  в  засадах...  Мой  зять,
пусть земля ему будет пухом, поступил как настоящий  мужчина  -  храбро,  но
глупо.
   Сорокин, не удержавшись, кивнул, но тут же спохватился, строго откашлялся
и сел прямо, положив локти на подлокотники  кресла  и  сцепив  ладони  перед
животом. Сивакова была права на все сто процентов, но знать ей об этом  было
совсем  не  обязательно.  Впрочем,  Анна  Александровна  и  не  нуждалась  в
подтверждении своей правоты. Она говорила четко, размеренно и  сухо,  словно
доказывала теорему у классной доски, и в голосе ее не было ни тени сомнения,
ни намека на вопросительную интонацию.
   - Повторяю, - говорила она, - убийца умнее ваших сотрудников.  Ну,  пусть
не умнее, а хитрее. Я где-то читала, что преступник  просто  не  может  быть
хоть в чем-то выше обыкновенного человека, что склонность к убийству  -  это
всегда патология, моральное уродство. Может быть, это так, а может  быть,  и
нет. Конечно, с головой у него не все  в  порядке,  он  просто  должен  быть
помешанным, если ест людей. Но, во-первых, он может не  есть  их,  а  просто
обставлять убийства таким образом, что все вокруг  говорят  о  каннибализме;
во-вторых...
   - Простите, - перебил ее Сорокин, - но вы говорите  очевидные  вещи.  Мне
сказали, что у вас есть какая-то информация по Козинцеву.
   - Информация? Ну, можно сказать и так,  хотя...  Видите  ли,  сумасшедший
неизбежно должен себя проявить. А Козинцев проявляет себя настолько активно,
что я никак не могу понять, почему он до сих пор на свободе. И  не  я  одна,
между прочим. Ведь его, кажется, уже арестовывали?
   -  Задерживали,  -  уточнил  Сорокин.  -  Но   законных   оснований   для
предъявления ему обвинения в чем бы то ни было у нас  не  оказалось,  и  его
пришлось выпустить.
   - И он в тот же вечер совершил новое убийство.
   - Ну так уж и он... Наши сотрудники, между прочим,  не  спускают  с  него
глаз, хотя это порой бывает.., гм.., довольно затруднительно.
   - Вот именно! Когда вы  ждете  его  в  лесу,  он  убивает  на  улице;  вы
бросаетесь патрулировать улицы, и находите труп в подвале; а когда ваши люди
начинают прочесывать подвалы, очередное  убийство  происходит  в  лифте  или
снова в лесу... Вы физически не в состоянии поставить милиционера  в  каждом
подъезде и под каждым деревом. Кроме того, этот ваш Козинцев не  брезгует  и
милиционерами.
   - Да почему вы так уверены, что это именно Козинцев? Только потому что он
странно себя ведет? Так ведь многие из нас в быту ведут себя, мягко  говоря,
не совсем так, как на работе.
   - Да? А вы сами с ним общались? Не у себя в кабинете  и  не  в  допросной
камере, а на улице или, еще лучше, у него дома? Вы видели,  какие  книги  он
читает, каким богам молится? Вы знаете, что он посадил  у  себя  под  окнами
картошку?
   - Картошку?!
   Сорокин казался ошеломленным, да так оно, в сущности,  и  было.  Картошка
под окнами шестнадцатиэтажного дома - это ли не признак сумасшествия?
   -  Представьте  себе,  -  сказала  Анна  Александровна.   Она   выглядела
удовлетворенной, словно пришла сюда только затем, чтобы  удивить  полковника
милиции Сорокина. - Причем сделано это  не  из  любви  к  земледелию,  а  по
идейным, можно сказать, соображениям: он наотрез отказывается употреблять  в
пищу покупные продукты. Говорит, никогда невозможно  узнать,  что  за  дрянь
тебе там подсунули. И при этом у него полный холодильник мяса во всех видах:
сырого, мороженого, вяленого, жареного, вареного...
   - М-да, - задумчиво сказал Сорокин.  -  Но  ведь  это  не  может  служить
доказательством его вины.
   - Я говорю не о доказательствах, - отрезала Сивакова, - а о  сумасшедшем,
который свободно разгуливает по городу, открыто проповедуя каннибализм.
   - Тише, тише, Анна Александровна,  -  взмолился  Сорокин.  -  Мы  с  вами
беседуем без свидетелей, и я могу сделать вид, что ничего не  слышал,  но...
Поймите, такие обвинения могут быть расценены как злостная клевета.  Давайте
разберемся по порядку. Чтобы посадить человека в тюрьму, нужно решение суда.
Чтобы человек предстал перед судом, необходимо возбудить уголовное  дело  по
признакам того или иного преступления и провести предварительное  следствие.
Я не могу возбудить  против  Козинцева  уголовное  дело.  Вот  вы  говорите:
проповедь каннибализма. Так ведь у нас и статьи-то такой в уголовном кодексе
нет! И  потом,  вы  скажете:  проповедовал.  А  он  скажет:  вранье.  Наймет
грамотного адвоката  и  сдерет  с  вас  семь  шкур  в  качестве  компенсации
морального ущерба.  Сейчас  в  адвокатском  корпусе  развелось  много  таких
ловкачей. Поэтому, чтобы прищучить человека по всем правилам, нужны  веские,
неопровержимые доказательства его вины. А голословные утверждения ничего  не
стоят, пусть вы даже точно знаете,  что  говорите  правду.  В  последнем  я,
кстати, склонен усомниться. Может быть, в  вас  говорит  обида  или  желание
отомстить за смерть зятя? Это в высшей степени понятные  и  даже  похвальные
чувства, но закон смотрит на такие вещи немного иначе. Вы знаете, что  такое
презумпция невиновности? Вижу, что знаете. А  о  судебных  ошибках  слышали?
Помните Витебское дело, когда пострадали совершенно  невинные  люди?  Одного
даже успели расстрелять за преступления, которых он не совершал.  Вы  готовы
взять такой грех на душу? Я - нет.
   - О каком грехе вы говорите? - устало спросила Анна Александровна. - Я не
сомневаюсь, что убийца  -  Козинцев.  Я  это  знаю.  Достаточно  пять  минут
пообщаться с ним у него дома...
   - А вы общались? - быстро спросил Сорокин.
   - Один или два раза, - слегка смутившись, ответила Анна Александровна.
   Сорокин вздохнул, наклонился, со стуком открыл нижний ящик стола и  вынул
оттуда картонную папку. Нарочито медленно развязав тесемки, он открыл папку,
перебросил  несколько  страничек,  бегло   просмотрел   какой-то   текст   и
удовлетворенно кивнул.
   - Да нет, Анна Александровна, - сказал он, - не один раз и даже  не  два.
Четыре раза на прошлой неделе и два на этой. Сегодня у нас среда, так? Когда
у вас следующий сеанс - завтра? А, Людмила Сергеевна?
   Теперь настала очередь Анны Александровны хватать ртом воздух и  таращить
глаза. Полковник, впрочем, не  выказал  по  этому  поводу  никакой  радости.
Окинув  Анну  Александровну  внимательным  и,  более   того,   сочувственным
взглядом, он протяжно вздохнул, поднялся, подошел к стоявшему в углу  сейфу,
с лязгом отпер дверцу и извлек  из  пропахших  канцелярщиной  стальных  недр
полбутылки коньяка и блюдечко с нарезанным, уже  слегка  подсохшим  лимоном.
Две  микроскопические  коньячные  рюмки  обнаружились  там   же.   Полковник
отлучился к скрытому за портьерой умывальнику, сполоснул рюмки и выставил их
на стол.  Уже  слегка  оправившаяся  Анна  Александровна  наблюдала  за  его
манипуляциями со странным выражением лица: было невозможно понять,  одобряет
она действия Сорокина или, наоборот, строго порицает.
   - Надо выпить, - пояснил полковник,  усаживаясь  на  место.  -  Расширяет
сосуды,   способствует   мыслительному   процессу   и   вообще...   Помогает
преодолевать мелкие житейские невзгоды, я бы так сказал.  Правда,  я  боюсь,
что для вас это покажется слишком крепко, но выбора, увы, нет. Ничего, мы же
по чуть-чуть...
   - Крепко, - фыркнула Анна Александровна. - Попробовали бы вы...
   Она осеклась, бросив на полковника непонятный косой взгляд.  Сорокин  мог
бы поклясться, что взгляд этот был испуганным, и он отлично знал почему.
   - О вашем самогоне я наслышан, - сказал он,  наполняя  рюмки,  -  но  вот
пробовать, увы, не приходилось. Впрочем, вы  производите  впечатление  очень
серьезного и основательного человека, так что, надо полагать, продукт у  вас
получается первосортный.
   Анна Александровна, которая уже взялась было за рюмку,  поспешно  разжала
пальцы и убрала руку со стола, чтобы не было заметно, как она дрожит.  Давно
забытые страхи темной волной поднялись у нее в душе. Что с того, что  сейчас
не тридцать седьмой год и даже не пятьдесят первый? Что с того, что здесь не
Лубянка, а Петровка? Та же страна, то же государство, те же люди  и  те  же,
многократно проверенные и отточенные до совершенства, методы работы...
   - Кой черт занес меня на эти галеры? - едва слышно пробормотала она.
   Сорокин улыбнулся.
   - У меня есть приятель, который тоже обожает цитировать Мольера, - сказал
он, - и тоже безбожно его перевирает. Да вы пейте, Анна Александровна!  Это,
конечно, не ваш первач, но тоже.., гм.., не дрянь какая-нибудь. Вы только не
подумайте, что сыщики с Петровки  много  лет  шли  по  вашему  следу,  чтобы
ущучить вас за самогоноварение. Господь с вами! То,  что  я  знаю  про  вас,
является просто побочным продуктом  нашего  расследования.  Побочным,  а  не
основным. Мы наблюдаем за Козинцевым, а заодно и за всеми, с  кем  он  более
или менее регулярно вступает в