мужчины, который мог бы этот нож наточить. Но вида он,  разумеется,  не
подал, а лишь слегка нахмурился,  давая  хозяину  понять,  что  ему  следует
держаться немного ближе к делу.
   - И вот, - продолжал Козинцев, - она порезала палец и  прибежала  к  вам,
держа этот окровавленный палец перед собой. Что вы делаете? Может  быть,  вы
бросаетесь к телефону и  вызываете  "скорую"?  Нет,  конечно.  Вы  дуете  на
несчастный пальчик, говорите ласковые слова,  может  быть,  даже  слизываете
кровь... - тут он сделал едва  заметное,  явно  непроизвольное  глотательное
движение и слегка осипшим голосом продолжал:
   - Потом вы  обрабатываете  ранку  какой-нибудь  дрянью  -  скорее  всего,
обыкновенным йодом, - и, как умеете, бинтуете несчастный пострадавший палец.
Это незаконная медицинская практика? Да или нет?
   - Это оказание первой медицинской помощи, - парировал  участковый,  -  не
требующее специальной квалификации. А как насчет коррекции осанки?
   - Рассмотрим другой пример,  -  потирая  руки,  с  энтузиазмом  предложил
Козинцев.  Похоже  было  на  то,  что  он  получает  от   беседы   искреннее
удовольствие. - Кто-то из этих молодых людей - он указал  на  оперативников,
которые, уже не  скрываясь,  осторожно  шарили  по  полкам,  -  занимаясь  в
спортивном зале, повредил себе спину. Допустим, вы знаете, что нужно  делать
в подобных случаях. Заметьте, не предполагаете,  как  большинство  недоучек,
которые сидят в районных поликлиниках, а точно знаете! Человеку  больно,  вы
можете ему помочь... Неужели же вы вместо этого  заставите  его  тащиться  к
черту на кулички  и  торчать  полдня  в  очереди,  чтобы  в  результате  его
искалечили еще сильнее? А?
   Он уже почти кричал, безостановочно потирая ладони,  словно  они  у  него
мерзли.
   - Не надо так волноваться, - без намека на теплоту сказал  участковый.  -
Разумеется, если бы я был уверен в своих силах, я бы помог человеку.  Но  не
ради денег, а вот именно чтобы помочь...
   - Стоп, - переставая потирать ладони и выпрямляясь  в  кресле,  остановил
его Козинцев. - Деньги? Ах, вот оно что! А я-то думаю: при чем тут  какая-то
медицинская практика? Да господь с вами, майор!
   - Старший лейтенант.
   - Да хоть ефрейтор или этот, как его.., генералиссимус! Я же вам  говорю:
вас ввели в заблуждение. Я не  беру  денег  с  людей,  которым  и  без  того
приходится туго!  Зачем  мне  лишнее?  Кроме  того,  это  противоречит  моим
принципам, - он захихикал. - Надо же, деньги! Это вам кто-нибудь сказал  или
вы сами придумали? Давайте говорить как интеллигентные  люди,  свято  чтящие
уголовный кодекс: вам этого никогда не доказать, потому что этого  на  самом
деле не было. Найдите тех, кто ко мне обращался, и пусть хоть  один  из  них
скажет, что я взял с него деньги!
   Участковый,  который  знал,  что  это  чистая  правда,  начал   понемногу
раздражаться. Этот тип  ему  активно  не  нравился,  и  он  отлично  понимал
добропорядочных граждан, которые требовали изолировать его  от  общества.  В
этой квартире все было странным - от хихикающего,  причудливо  искалеченного
хозяина с его побрякушками на шее и маникюром  на  ногтях  и  до  последнего
вбитого в стенку гвоздя. Вспомнив о маникюре, участковый машинально  опустил
глаза, но взгляд его уперся в меховые  тапочки,  сквозь  которые  невозможно
было разглядеть, делает ли Козинцев педикюр.
   - Хорошо, - сказал он, стараясь сохранять  спокойствие.  -  Не  надо  так
нервничать, Ярослав Велемирович. Вас ведь ни в чем не обвиняют...
   - Пока, - вставил один из оперативников. Прислонившись плечом  к  книжной
полке, он рассеянно листал "Тайные ритуалы племен Новой Гвинеи"  -  печально
известный труд английского антрополога Джеймса Риджвика.
   Козинцев не обратил на эту реплику ни малейшего внимания. Или сделал вид,
что не обратил.
   - А что это говорят, -  продолжал  участковый,  -  будто  вы  исповедуете
какой-то экзотический культ? И не  только  исповедуете,  но  и,  по  слухам,
проповедуете?
   - Говорят, - повторил Козинцев  с  таким  выражением,  словно  выплевывал
ненароком забравшуюся к нему в рот жабу. - Говорить можно все,  что  угодно.
Я, например, могу сказать, что вы это выдумали только что, вот тут, на  этом
самом месте. И в суде мое слово будет против вашего. Только я  еще  добавлю,
что вы вломились ко мне в дом в сопровождении двоих неизвестных  мне  людей,
произвели несанкционированный обыск и похитили мое личное имущество.
   Привалившийся к книжной полке оперативник  торопливо  поставил  на  место
"Тайные ритуалы..." и  выпрямился.  Второй,  который  в  это  время  пытался
прочесть выцветшие каракули, покрывавшие небрежно брошенный  на  подоконнике
листок пергамента, покосился на хозяина и  неопределенно  усмехнулся.  После
этого он снова вернулся к  своему  занятию,  присмотрелся  повнимательнее  и
вздохнул: закорючки на пергаменте не имели ничего общего ни с кириллицей, ни
с латынью. Судя по форме букв, это был  какой-то  восточный  язык  -  не  то
арабский, не то еврейский, не то и вовсе какой-нибудь санскрит.
   - Ну, хорошо, - сказал участковый,  преодолевая  желание  свернуть  этому
наглецу шею. - А объявления? Объявления на столбах ваши?
   - Объявления мои, - великодушно согласился Козинцев. - Как вам текст?
   - А вы знаете, что это запрещено?
   - Ах, вот  оно  что!  -  казалось,  Козинцев  был  счастлив  оттого,  что
тягостное недоразумение наконец разрешилось. - Право же,  я  не  думал,  что
такой пустяк... - он хихикнул и дернул изуродованной щекой. -  Я,  наверное,
должен заплатить штраф?  Сколько  с  меня?  Подождите,  куда  же  я  подевал
бумажник? Молодой человек, - обратился он к оперативнику,  -  вы  не  видели
там, на полке, моего бумажника?
   Он явно издевался, но в такой форме,  что  придраться  было  не  к  чему.
Чувство юмора у гражданина  Козинцева,  похоже,  действительно  было  весьма
своеобразным.
   -  Вам  придется  проехать  с  нами,  -  решив  идти  напролом,   объявил
участковый.
   Один из оперативников  бросил  на  него  изумленный  взгляд,  но  тут  же
согласно кивнул.  Действительно,  в  отделении  с  этим  гадом  можно  будет
поговорить по-другому.  Это,  конечно,  противозаконно,  но  победителей  не
судят. Перед ними сидел псих,  а  такие,  если  на  них  надавить  чуть-чуть
сильнее, как правило, раскалываются подчистую и начинают требовать адвоката,
журналистов, телевидение и расстрельный взвод, причем все это необходимо  им
одновременно и сию же минуту.
   - Проехать так проехать, - покладисто согласился Козинцев.  -  С  детства
мечтал прокатиться на милицейской машине. Вы позволите мне одеться? А  то  в
халате как-то...
   -  Одевайтесь,  -  разрешил  участковый.  Козинцев  встал  и  скрылся   в
завешенных портьерой дверях спальни. Один оперативник  двинулся  за  ним,  а
второй направился на кухню.
   - Зайцев, - окликнули участкового из спальни, - зайди-ка сюда!
   Спальня  по  контрасту  с  захламленной  гостиной   показалась   старшему
лейтенанту совершенно голой. Здесь были только самые  необходимые  предметы:
полуторная кровать со скромным покрывалом, двухстворчатый шкаф  и  тумбочка.
На тумбочке стояло то, что привлекло внимание оперативника. Это был какой-то
грубо вырезанный из темного дерева идол с тяжелым жестоким  лицом,  покатыми
жирными плечами и далеко выдающимся вперед животом. Толстые губы идола  были
густо вымазаны чем-то темно-бурым, почти черным, а в каменной чаше, стоявшей
у  него  на  коленях,  участковый  с  содроганием  увидел  лужицу   какой-то
загустевшей жижи, цветом более всего напоминавшей полусвернувшуюся кровь.
   - Ну, - не скрывая неприязни, обратился он  к  Козинцеву,  -  а  это  как
понимать? Говорите, насчет культа я все выдумал?
   - Могли выдумать,  -  поправил  его  тот.  -  Могли,  понимаете?  Кстати,
юридически вы этого не видели. Свидетелей здесь нет, и я могу  сказать,  что
этот.., э-э-э.., алтарь соорудили вы сами. Но я не стану этого делать. У нас
свобода вероисповедания, вы помните об этом? Заметьте, алтарь стоит у меня в
спальне, а не в зале, где я принимаю гостей.., э-э-э.., посетителей. Так что
это мое личное дело.  Сугубо  личное.  Я  могу  верить  хоть  в  бегемота  с
крыльями, хоть в инопланетян, и никто не вправе  мне  это  запретить.  Разве
нет?
   - В отделении разберемся, - сказал оперативник. - А в миске что?
   - Это не миска, - оскорбился Козинцев, - а жертвенник!
   - Хорошо, - терпеливо согласился оперативник. - Так  что  у  вас  в  этом
вашем жертвеннике?
   - Кровь, естественно!
   Козинцев неожиданно шагнул к тумбочке и, прежде чем ему успели  помешать,
обмакнул в миску указательный палец.
   - Видите? - со странным торжеством в голосе  сказал  он,  поднимая  палец
кверху. Палец до первого сустава был покрыт густой темно-красной  жидкостью.
- Это кровь!
   Он внимательно осмотрел собственный палец, а потом непринужденно  засунул
его в рот и с  удовольствием  облизал.  Участковый  подавил  рвотный  спазм.
Оперативник поморщился, а потом вдруг окинул внимательным  взглядом  сначала
хозяина, потом тумбочку с языческим алтарем. Он  шагнул  вперед,  присел  на
корточки, принюхался, а затем вдруг в точности  повторил  действия  хозяина:
обмакнул палец в жертвенник, внимательно его осмотрел,  еще  раз  понюхал  и
осторожно лизнул.
   - Кровь, говоришь? - медленно разгибаясь и вытирая палец носовым платком,
с угрозой сказал он хозяину.
   - Ну, разумеется, символическая, - спокойно ответил тот. -  Где  же  я  в
наше время настоящую достану?
   - Вишневый сироп, -  пояснил  оперативник  позеленевшему  участковому.  -
Одевайтесь, - приказал он Козинцеву.
   Тот скинул халат и полез в шкаф, за брюками. Увидев его мускулистое,  без
единой капли жира, вдоль и поперек исполосованное рубцами  и  шрамами  тело,
оперативник  присвистнул.  В  халате   Козинцев   выглядел   гораздо   более
безобидным, чем в своем естественном виде.
   -  Откуда  шрамы?  -  с  профессиональным  интересом  спросил  человек  с
Петровки.
   - Так, - неопределенно откликнулся Ярослав Велемирович, натягивая  брюки.
- Знаете, как в жизни бывает: то везет, то не везет.  Просто  мне  не  везло
чаще, чем другим.
   Он снова разразился своим противным хихиканьем, и участковый подумал, как
это здорово, что руки у него заняты штанами; так он,  по  крайней  мере,  не
может потирать ладонями.
   На кухне хлопнула дверца холодильника. Через несколько секунд  в  спальню
заглянул второй оперативник.
   - Послушайте, папаша, - сказал он, - зачем вам столько мяса?
   - Есть, - лаконично ответил Козинцев, застегивая рубашку. - Обожаю  мясо.
А вы?
   Он больше не хихикал. Он улыбался  отвратительной  улыбкой  обожравшегося
тигра, и участковый Зайцев  почувствовал,  как  по  спине  у  него  поползли
мурашки.
   Перед тем как выйти из квартиры, милиционерам пришлось минут пять ждать в
прихожей,  пока  Козинцев  тщательно,  неторопливо  и  с   большой   любовью
причесывал перед зеркалом волосы и бороду.  Внимательно  оглядев  напоследок
свое отражение и  удовлетворенно  кивнув,  Козинцев  взял  стоявшую  в  углу
прихожей массивную черную трость  с  затейливой  резной  рукояткой,  снял  с
крючка бренчащую связку ключей и сделал  милиционерам  приглашающий  жест  в
сторону выхода.
   Все время,  пока  его  везли  в  отделение,  пока  тянулась  утомительная
процедура оформления бумаг и снятия первичных показаний, гражданин  Козинцев
вежливо и слегка иронично улыбался. Улыбался он и во время допроса. Впрочем,
вполне возможно, что это только  казалось  из-за  шрама,  который  оттягивал
кверху левый уголок его рта.
   Полковник Сорокин оказался прав: взять гражданина Козинцева голыми руками
не удалось. Он был готов сотрудничать, он шутил, хихикал и потирал руки,  он
был несказанно удивлен своим задержанием  и  тем,  что  сотрудники  милиции,
оказывается, верили досужим сплетням о  людоеде,  который  якобы  завелся  в
микрорайоне, и он ни в какую не желал впадать в истерику и раскалываться. Он
был неуязвим, и утром двадцать шестого мая,  после  проведенной  на  жестких
нарах ночи, гражданин Козинцев был неохотно отпущен на свободу.  Он  вежливо
попрощался с дежурным по отделению и удалился, опираясь  на  свою  трость  и
сильно припадая на правую ногу.
   А сутки спустя, ранним утром двадцать седьмого  мая,  в  микрорайоне  был
обнаружен очередной труп - десятый по счету из тех, что удалось  обнаружить.
На сей раз убийство произошло не в лесу и не в  подвале,  а  прямо  в  лифте
одного из стоявших ближе к центру микрорайона шестнадцатиэтажных  домов.  Но
почерк был тот же, и несчастная женщина, первой попытавшаяся войти в лифт  в
то утро, неделю отлеживалась дома, включив в квартире весь мыслимый  свет  и
не принимая внутрь ничего, кроме лошадиных доз валерьянки и корвалола.
   Когда полковнику Сорокину  доложили  об  этой  находке,  он  сквозь  зубы
выругался нехорошими словами и после минутного размышления сказал:
   - Хорошо. Этим вашим Козинцевым я займусь сам. Лично.
   В устах полковника Сорокина это было не такое уж  частое  заявление.  Оно
означало, что над гражданином Козинцевым неумолимо сгущались тучи.
 
Глава 7 
 
   Домой он возвращался в подавленном настроении. Суточный ритм был нарушен,
и биологические часы, стрелки которых  грубо  передвинули  немытым  пальцем,
тикали как попало, ежеминутно сбиваясь с такта. Трясясь сначала в  метро,  а
потом в набитом до отказа, раскаленном и душном автобусе,  он  то  впадал  в
тяжелую полудрему, то  снова  просыпался,  обводя  обступивших  его  плотным
частоколом пассажиров ненавидящим взглядом сквозь темные стекла очков.
   Ему было дурно от близости такого количества разгоряченных,  затянутых  в
пыльную  ткань,  сочащихся  потом  и  испускающих  чудовищный  букет   самых
разнообразных  запахов  тел.  Бледная,  загорелая,  поросшая  волосами  или,
напротив, совершенно безволосая, дряблая и тугая,  молодая  и  старая  плоть
обступала его со всех сторон, прижималась, наваливалась и дышала  нездоровым
теплом. Он всей душой ненавидел эти  редкие  моменты,  когда  обстоятельства
вынуждали его оказываться в самой гуще человеческого стада; в  такие  минуты
абстрактная любовь к ближнему бессильно опускала руки и  отступала,  уступая
место нарастающему раздражению. О боги,  как  же  трудно  было  любить  этих
людей!
   Хуже всего было то, что в такие моменты, когда они собирались вместе,  он
ничем,  абсолютно  ничем  не   мог   им   помочь.   Толпа   самодовольна   и
самодостаточна, и одиночка, пытающийся открыто противопоставить  себя  этому
тысячеглавому монстру, заранее обречен на гонения и  мучительную  смерть.  А
толпу ничем не проймешь.  Иное  дело  -  отдельно  взятый  человек.  Большим
усилием воли он заставил себя преодолеть отвращение и  стал  вглядываться  в
заполнявшую салон  "Икаруса"  толпу,  стараясь  выделить  из  нее  человека,
который не только нуждался в помощи, но и был ее достоин. Это было сложно  и
даже мучительно, но, в конце концов, ему всякий  раз  приходилось  проходить
через это, когда он хотел сделать кого-то счастливым и разделить это счастье
со своим избранником.
   Процесс выбора действительно был сложным. Кто? В самом деле, кто? Вот эта
толстуха с огромным,  круглым,  как  глобус  в  планетарии,  туго  обтянутым
шелковым сарафаном брюхом? Огромная обвисшая грудь, изуродованные  варикозом
ноги, широкое,  лоснящееся  от  пота,  густо  подмалеванное  глупое  лицо  и
небритые подмышки, из которых  со  страшной  силой  разит  потом  пополам  с
дезодорантом... Нет, ей уже ничем не поможешь. Она не примет  помощи;  более
того, она ее недостойна. Ей всего хватает,  она  всем  довольна  и  не  ищет
никаких новых радостей,  кроме  тех,  что  привычны  и  доступны:  очередной
бразильский сериал по телевизору, возможность  пожаловаться  кому-нибудь  на
жизнь и выслушать встречную жалобу, сочувственно кивая и тряся всеми  своими
подбородками. Ну и, конечно же, жратва - насквозь пропитанное канцерогенными
веществами,  жирами   и   ядовитыми   пищевыми   добавками   тухлое   месиво
промышленного производства, которым завалены прилавки магазинов  и  торговые
ряды рынков."
   Или, может быть, вот этот - тощий, лысый,  с  огромным  унылым  носом  на
загорелом дочерна лице? В руке потертый портфель  из  натуральной  кожи,  на
потной  морщинистой  шее  строгий  однотонный   галстук   -   интеллигент...
Интересно, где это он успел так загореть? У себя в конторе? Да нет, вряд ли.
Наверняка  на  даче,  с  лопатой  и  граблями  в   руках,   под   присмотром
фундаментальной, как пирамида Хеопса,  горластой  и  непоколебимой  супруги.
Зачем ему помощь?  Это  давным-давно  не  человек,  а  обыкновенная  рабочая
скотина,  которой  суждено  подохнуть  лет  через  десять  от   разрыва   не
выдержавшего нагрузок сердца. Произойдет это почти наверняка все на  той  же
даче - скорее всего, при  попытке  взвалить  на  плечо  мешок  картошки  или
стронуть с места до отказа нагруженную вонючим навозом тачку...
   Бойкая старушенция в очках и с полным ртом  железных  зубов,  навьюченная
авоськами, из которых во все стороны выпирает какая-то вялая зелень...  Этой
можно было помочь лет пятьдесят, а то и все семьдесят назад.
   Или этот - крепкий, широкий, квадратный, чуть ли не кубический, с  гладко
выбритым, похожим  на  крупный  булыжник,  непроницаемо  надменным  лицом  и
сверкающей лысиной? Сидит у окна и  смотрит  прямо  перед  собой  ничего  не
выражающим взглядом, положив короткопалые, поросшие жестким  черным  волосом
ладони на стоящий на коленях старомодный пластиковый  кейс  Пахнет  от  него
дорогим одеколоном и хорошим табаком. И даже не вспотел... Этот  все  знает,
все понимает и ничего не хочет. У него все схвачено и расписано до  мелочей,
все просчитано  на  двадцать  пять  ходов  вперед.  Не  человек,  а  ходячий
калькулятор с вакуумным насосом вместо сердца и парой микросхем  в  черепной
коробке. Если ему и понадобится какая-нибудь помощь, то  оказать  ее  сможет
разве что хороший механик.
   Он устало смежил горящие веки за темными стеклами очков. Подумать только,
полный автобус народу, и ни одного человеческого лица! Рожи, морды,  кабаньи
рыла, потные куски несвежего мяса с мутными стекляшками  лишенных  выражения
глаз...
   "Не нужно было мне сегодня ехать в город, - подумал он.  -  Зачем  я  это
сделал? Помнится, в тот момент мне казалось, что существует какая-то причина
для этой поездки, но  вот  какая?  Если  бы  вспомнить!  Может  быть,  тогда
сделалось бы хоть немного легче..."  Что  же  это  -  начинаются  провалы  в
памяти? Плохо. Это очень плохо - провалы  в  памяти.  Он  сейчас  не  в  том
положении, чтобы позволить себе роскошь не помнить, где был и что делал.
   Это была  правда.  Он  всей  кожей,  каждым  нервным  окончанием,  каждой
клеточкой своего тела ощущал приближение опасности. Охотники шли за  ним  по
пятам, смерть летала над ним, сужая круги, и  за  каждым  углом,  за  каждым
деревом его подстерегала  засада.  До  сих  пор  ему  удавалось  уходить  от
опасности, путая следы, но это не могло продолжаться  бесконечно.  Это  было
дьявольски тяжело: думать о вечном, помогать людям обрести покой и  гармонию
со Вселенной и при этом все время помнить о голодных псах, рыщущих в темноте
у него за спиной.
   Что ж, подумал он, тут ничего не поделаешь. Такова участь всех, кто несет
свет в этот несчастный, погрязший в пороке и  заблуждениях  мир.  Каждый,  у
кого хватает смелости выпрямиться во весь рост, каждый,  кто  рискует  иметь
собственное мнение, собственный взгляд на вещи, обречен. Это нужно принимать
как данность, потому что рано или поздно псы настигнут тебя и самый  быстрый
и свирепый  из  них  прыгнет  тебе  на  плечи,  повалит  и  вонзит  клыки  в
беззащитную шею. И надо приучить себя к мысли, что это будет не боль и ужас,
а наивысшее блаженство, доступное человеческому существу...
   Ближе к конечной остано