да  его  оставят  в
покое.
   -  Наверное,  скандал  сегодня  все-таки  будет,  -  покачал  головой
Хоботов, неприязненно глядя на Машу.  -  Если  сейчас  меня  не  оставят
одного, я вытолкаю вас взашей.
   - Пошли, - сказала Маша, - он и в самом  деле  может  врезать.  Когда
работает, то невменяемый, прямо маньяк какой-то. Лучше его  не  трогать,
еще зашибить может, - она взяла сумку и заспешила к выходу.
   Болотова  поспешила  за  ней.  Еще  не  захлопнулась  дверь,  а   уже
послышались удары глины о стол, звук стоял такой, словно отбивают  мясо.
Затем, когда Болотова с Машей уже стояли на крыльце,  переводя  дыхание,
из мастерской донесся рев музыки.
   - Вот так всегда, - сказала Маша, -  когда  работает,  лучше  его  не
трогать. Зверь в нем  просыпается,  человек  засыпает.  Он  сумасшедший,
невменяемый, - спокойно сообщила дочь о своем отце, - мать  из-за  этого
от него и ушла. Я,  слава  богу,  с  ней  осталась.  Нельзя  же  жить  с
сумасшедшим, согласись?
   - Согласна. Но человек он интересный.
   - Если смотреть со стороны, то интересный, а  если  жить  с  ним  под
одной крышей, то это невыносимо. Пошли куда-нибудь?
   Маша зашагала по улице, Болотова шла рядом с ней.
   - Он раньше, когда я была маленькой, нам с матерью  спать  не  давал.
Вскочит среди ночи, часа в два, и начинает по квартире  бегать,  сшибает
все, что под руку не попадется, орет, рычит, как зверь какой-то.
   Мы к стене прижмемся, сидим, смотрим, а он вопит:
   - Чего смотрите? Что я вам должен?
   - Ты, Маша, уверена, что мне стоит об этом знать?
   - Всякая информация может пригодиться... А затем оденется и исчезнет.
Иногда дня три, четыре, а то и неделю дома не появляется. А потом придет
измочаленный, упадет прямо в одежде на кровать и спит часов  пятнадцать.
А  мы  к  нему  подойти  боимся,  даже  одеяло  поправить  страшно.   Он
вскакивает, дергается и кричит. В общем человек он абсолютно дикий.
   - А он что, всегда таким был? - спросила Болотова,  аккуратно  обходя
лужу.
   - Он и сейчас такой. Правда, с нами не живет уже пять лет.
   - А мать вышла замуж?
   - Да что ты! За кого это она выйдет? Она же его любит, скульптуры его
рассматривает, меня в мастерскую засылает. А потом расспрашивает, как  и
что. А что я ей могу рассказать? Я в его скульптурах ни хрена не смыслю.
Работает - говорю.
   И Болотова пожалела, что не успела сфотографировать дочь в мастерской
отца.
   - Хочешь, я тебя сфотографирую?
   - Не-а, не хочу, - спокойно сказала девчонка.  -  А  ты  для  журнала
пишешь или для газеты?
   - Для журнала, - сказала Болотова и произнесла название.
   - А, знаю, знаю, у отца такие по мастерской валяются, правда,  он  их
не читает. И, честно признаться, он никогда не  читает  то,  что  о  нем
пишут, ему это безразлично. Меня удивляет то, что он вообще тебя к  себе
в мастерскую пустил, ты, наверное, какой-то удивительный человек. Почему
он тебя уважает, ведь он даже друзей в мастерскую не водит?
   - А у него есть друзья? - спросила Болотова.
   - Какие друзья! Водку вместе пьют, орут, скандалят.  Но  он  уже  лет
пять в мастерскую приглашает их только тогда,  когда  работа  закончена.
Покажет, продаст, пару дней попьет, а потом опять закроется в мастерской
и ни одной живой души не пускает к себе.  В  общем,  он  странный,  хотя
по-своему интересный. Знаешь, - призналась Маша, - когда я с ним иду  по
улице, то вообще никого не боюсь. Он же сильный, как трактор,  он  двумя
пальцами  может  монету  согнуть.  Сила  у   него   невероятная.   Когда
разозлится, может схватить меня и одной рукой к потолку забросить. Боюсь
а его очень, когда он вне себя.
   - Понятно, - сказала Болотова, сообразив, что узнала о Хоботове  и  о
его образе жизни даже больше, чем следовало.
   Теперь она смотрела на скульптора, о котором писала  большую  статью,
другими глазами. Хоботов предстал перед ней как несчастный  человек  без
семьи, без друзей, всецело занятый собой и своими  странными  видениями,
трансформирующимися в пугающие фигуры, до поры до  времени  скрытые  под
мокрой мешковиной.
   - Кошмары он всякие лепить любит. Я, признаться, боюсь. Как-то пришла
в мастерскую вечером, его не было. Щелк свет  -  и  чуть  в  обморок  не
грохнулась, прямо на пол. Он такой  кошмар  слепил  -  полуразложившийся
труп  сделал,  как  живой.  Лежит  посреди  мастерской,   развороченный,
сгнивший. Жуть меня взяла, я выскочила из мастерской, даже дверь закрыть
забыла.
   - А ключи он тебе дал?
   - Да, в минуты хорошего настроения. Он мне уже их раз десять давал  и
раз десять забирал. Так что я к этому  привыкла.  Однажды  целый  час  в
окошко к нему стучала. Знаю, что он в мастерской, вижу,  а  он  на  меня
даже внимания не обращает. Промокла, продрогла, а он, сволочь, так и  не
открыл.
   - Работал?
   - Нет, не работал, - сказала Маша, - сидел на диване,  курил  и  свои
руки рассматривал. Представляешь, целый час!  Одну  сигарету  за  другой
курит и на ладони смотрит, словно книгу  читает.  Дышит  на  них,  трет,
мнет... Странный он человек, хотя  хороший.  Видишь,  денег  дал.  Пойду
что-нибудь куплю, шмотку какую-нибудь, и матери что-нибудь куплю, окажу,
мол, отец подарил, пусть порадуется.
   - А где она у тебя работает?
   - В музее  работает  экскурсоводом.  Только  не  думай,  музей  не  с
искусством связан, а в зоологическом.
   Про всяких там  рептилий,  хищников,  птеродактилей  рассказывает.  В
детстве я любила там бывать. Но в детстве мне и в  мастерскую  нравилось
приходить.
   - Отец натурщиц никогда не приглашал?
   - Я уже лет пять их у него не видела. Как-то раньше  лепил,  а  потом
сказал, что все натурщицы напоминают ему дохлых ощипанных  кур.  Похоже,
да, выражается старик?
   - Похоже, - сказала Болотова.
   - Мне сюда, - дойдя до перекрестка, бросила Маша,  -  тебе  со  мной,
смотрю, не интересно.
   - Почему не интересно, интересно. Думаю, еще встретимся.
   - Может, и встретимся, - и девчонка заспешила по своим делам.
   Болотова осталась стоять, размышляя о  том,  что  услышала  от  этого
ребенка, девочки, уже считающей себя взрослой. Ей  почему-то  захотелось
вернуться, подойти к окну и посмотреть, как работает Хоботов,  хотя  она
понимала, это  может  вызвать  ярость  скульптора,  и  он  вполне  может
запустить чем-нибудь тяжелым в окно, не пожалев стекла.
   "Нет, сейчас я к нему не пойду. Пройдет день, два, созвонюсь, а потом
наведаюсь. Не выгонит же он меня?
   А если и выгонит, все равно, материалов у меня на толковую статью уже
предостаточно. Как бы даже его внутренний портрет сложился".
   Болотова перехватила из правой руки, уже уставшей,  в  левую  тяжелую
сумку с аппаратурой.  Стоило  пойти  домой,  избавиться  от  уже  лишней
тяжести. И, взяв с собой лишь пленки, вновь выйти в город, отдать  их  в
проявку. Сделать самые маленькие, какие только можно, контрольные снимки
и по ним отобрать нужные кадры.
   "Так и сделаю. Немного передохну и снова отправлюсь по делам".
 
Глава 8 
 
   Илларион Забродов впервые после ремонта спал у себя в квартире, а  не
в загородном домике-даче. Еще пахло лаком, краской, поэтому на  ночь  он
оставил окно открытым. Но что такое холод для  бывалого  человека?  Если
понадобится, то бывший инструктор спецназа ГРУ Илларион Забродов мог  бы
спать и на снегу, закутавшись в плащ-палатку.
   Он проснулся рано. Еще не взошло солнце, но в  центре  города  всегда
светло, хватает фонарей, чей блеск  отливал  сейчас  на  золоте  книжных
корешков. Больше половины книжных  стеллажей  еще  зияли  пустотой.  Все
привезенные вчера  книжки  заняли  свои  места  на  полках,  но  их  еще
предстояло раз десять переставить. Ведь Забродов сортировал книги не  по
алфавиту, а предпочитал всем  известным  человечеству  свою  собственную
систему. Книги должны стоять так, чтобы самые нужные всегда  оказывались
под рукой.
   Оставив службу, Илларион не хотел менять привычек.  Физическую  форму
легко потерять, восстановить же сложно. А чтобы чувствовать себя  бодрым
и сильным, не так уж много и  надо  -  поступиться  одним-двумя  часами,
потраченными на физические упражнения. Даже довольно просторная квартира
была мала для тех упражнений, к которым привык Забродов.
   Если метать ножи в квартире еще можно, то в ней  не  постреляешь,  не
совершишь кросс на несколько километров, не поставишь настоящий турник.
   Уж  чем,  а  комплексами  Илларион  не  страдал.  Он  мог  заниматься
физическими упражнениями на глазах у тысячи людей так же  спокойно,  как
делал бы это в одиночестве. Спортивную одежду он не  любил,  предпочитая
ей полевой камуфляж, кроссовкам - армейские ботинки. Он так сроднился  с
военной формой, что чувствовал себя в ней как нудист на пляже.
   Ключи от квартиры легли в  маленький  кармашек  на  штанине,  который
прикрывал  клапан  с  липучкой,  и  Забродов  легко  сбежал  со   своего
последнего этажа. Вышел на улицу и легко побежал, не торопясь и в то  же
время быстро. Редкие утренние прохожие оборачивались, как мужчины, так и
женщины. Мужчины с завистью, женщины с восхищением.  В  каждом  движении
Иллариона Забродова чувствовалась независимость. Он бежал так, как может
бежать сильный дикий зверь по лесу, не обращая внимания на  ту  мелюзгу,
которая попадается ему по пути.
   Утро  выдалось  морозное,  и  оттаявший  за   вчерашний   день   снег
превратился в ледяную корку, которую не повсюду дворники успели посыпать
песком. Но Забродов не сбавлял скорости, когда оказывался  на  льду.  Он
умудрялся бежать по нему так же ровно, как и по сухому асфальту.
   Пробежав квартала два, Илларион заметил машину, следовавшую за ним от
самого дома.  Он  усмехнулся;  этот  автомобиль  он  знал,  как  знал  и
человека,  сидевшего  за  рулем.  Расстояние  между  ним  и  автомобилем
медленно сокращалось.
   Наконец боковое стекло опустилось, и полковник Мещеряков крикнул:
   - Эй, Илларион, ты что! Бежишь, бежишь, а меня не видишь?!
   - Привет, я делом занят.
   - Садись, поговорим.
   - Я бегу. Хочешь - пристраивайся.
   Машина медленно ехала рядом.
   - Да ты что, очумел, почему не останавливаешься?
   - Хочешь - пристраивайся.
   Злясь, Мещеряков ехал рядом. Машина ползла как черепаха,  а  Илларион
бежал и бежал. Вести автомобиль медленно, куда труднее,  чем  быстро,  а
потому Мещеряков устал куда больше бывшего инструктора,  когда  Забродов
свернул на аллейку небольшого скверика.
   - Эй, погоди!
   Забродов бежал, не останавливаясь. Чертыхаясь и  матерясь.  Мещеряков
припарковал машину, закрыл дверцу и заспешил вслед  за  своим  знакомым,
который уже нарезал круг  за  кругом  возле  старого  фонтана.  Рядом  с
Забродовым Мещеряков смотрелся нелепо - в длинном плаще, в начищенных до
блеска ботинках, в костюме и при строгом галстуке.
   - Ты можешь остановиться?
   - Нет. Пристраивайся, будем делать зарядку вместе. Приседания.
   Прохожие поглядывали на странную пару. И хотя не таким, как  все  был
Забродов в своем камуфляже,  но  странно  для  них  смотрелся  почему-то
полковник Мещеряков, мерно расхаживающий рядом с  приседающим  на  одной
ноге Илларионом.
   - У тебя крыша поехала.
   - Думаешь, я со службы ушел и, как все пенсионеры, умом тронулся?
   - Похоже на то.
   - Ошибаешься, я всегда был  нормальным  и  теперь  не  изменяю  своим
привычкам.
   От приседаний Забродов перешел к отжиманиям.
   Он отжимался от края фонтана, от камня, покрытого ледяной коркой.
   - Давай на спор, кто больше отожмется!
   - Ты же уже раз сорок отжался.
   - Не страшно, начинай вместе со мной, все равно выиграю.
   - Ты бы хоть домой меня пригласил.
   - Не могу, ремонт, все в побелке.
   - Брось, ты же там сегодня ночевал.
   Закончив  считать  отжимания  на  цифре  шестьдесят,  Забродов  резко
выпрямился и тут же принялся боксировать с невидимым противником,  резко
уклоняясь от воображаемых ударов.
   - Ты как сумасшедший смотришься!
   - Мне плевать.
   - Тобой начальство интересуется.
   - Мещеряков, добавь, твое начальство, а  не  мое.  Я  теперь  человек
свободный. Что им от меня надо?
   - Просто так, хотят узнать как жив-здоров.
   - Врешь.
   - Консультация им твоя нужна.
   Забродов на время опустил руки и ровно, будто до  этого  стоял  целую
вечность, сказал:
   - Передай моему бывшему начальству, что никаких консультаций Забродов
давать не может.
   - Это еще почему?
   - Передай, что я пребываю в глубоком  маразме,  что  у  меня  поехала
крыша, возникла мания  преследования.  Скажи,  что  я  по  всему  городу
собираю бродячих котов и селю их у себя в квартире. И они  все  уже  так
загадили, что потолок у соседей снизу протек.
   Мещеряков отступил на шаг и осмотрел Забродова с ног до  головы.  Тот
говорил с таким видом, будто бы излагал сущую правду.
   - А может,  ты,  Илларион,  в  самом  деле  котов  бродячих  и  собак
насобирал?
   - Да, да, я в глубоком маразме. Видишь, глюки у меня начинаются, -  и
он вновь принялся боксировать с невидимым противником.
   - Сволочь ты, Забродов! - в сердцах бросил  Мещеряков.  -  Я  к  тебе
приехал не потому, что мне от тебя что-то надо. Знаю, день рождения твой
приближается, поздравить хотел, узнать, как отпраздновать собираешься.
   - Вот же, гады,  нашли,  с  чем  подкатиться!  -  продолжая  занятия,
отрывисто говорил Илларион Забродов.  -  Нашли-таки,  чем  меня  купить.
Внимание всегда приятно, а день рождения  -  как  граната  с  выдернутой
чекой,  в  карман  не  спрячешь.   Придется   праздновать.   Только   не
рассчитывайте, что я вас в ресторан приглашу или домой  к  себе  позову.
Дома ремонт, а ресторан - не моя территория. Пусть там всякие бандиты  и
бизнесмены с рэкетирами свои праздники справляют, я всех вас приглашу на
природу в Завидовский заповедник. Культурную программу и еду с  выпивкой
обеспечиваю, но только чтобы там все прошло без официальной  части,  без
грамот, без наград. Форма  одежды  полевая,  вот  такая,  -  и  Забродов
хлопнул себя ладонями по груди, - камуфляж.
   - Ты это серьезно?
   - Абсолютно.
   - В лесу еще снег лежит, - напомнил Мещеряков.
   - Это и хорошо. Раз прохладно, значит, никто не перепьется. Приглашаю
всех, кто не сделал мне в жизни гадостей, идет?
   - Я, надеюсь, среди приглашенных? - съязвил Мещеряков.
   - И ты тоже. Человек двадцать наберется. Не хочу видеть на своем  дне
рождения  ни  одного  подлеца,  только  приличных  людей.  С   женщинами
приезжайте.
   - Ты хотел сказать, с женами? Ты же не женат?
   - Как хотите. Чисто мужская компания мне уже на Службе опостылела. На
природе оно вольготнее праздновать.
   Мещеряков понял, день рождения Иллариона Забродова запомнится ему  на
долго и не масштабами гулянки, а ее необычностью.
   - Остановись, Илларион, хоть ненадолго.
   - Мы с тобой договорились?
   - Да.
   Забродов подошел к Мещерякову и протянул руку.
   - Здравствуй, все-таки, - ответил он  на  недоуменный  взгляд  своего
друга.
   - Да, да, мы даже рукопожатием не обменялись.
   - И до свидания. Все решено. Я всех сам обзвоню.
   Мещерякову ничего не оставалось  как  вернуться  к  машине.  Сидя  за
рулем, он еще наблюдал за тем, как Забродов усердствует возле фонтана, и
понял, что у него самого никогда не хватит силы духа каждый день  делать
зарядку  по  полной  программе,  посвящая  этому  целый  час.   Найдутся
какие-нибудь дела, которые сперва кажутся важными, а назавтра о них и не
вспомнишь.
   Полковник  Мещеряков  взглянул  на  часы:  близился  час   совещания,
назначенного у генерала Мальцева.
   "Вот же, черт, умеет Илларион в жизни устраиваться.  На  все  у  него
времени хватает, разве что не хватило времени на то, чтобы жениться.  Да
и то, захотел бы, нашел себе жену самую умную и  самую  красивую",  -  в
сердцах подумал Мещеряков, запуская двигатель.
   Он призадумался. Еще ни разу ему не приходилось  видеть  Забродова  в
компании некрасивой или глупой женщины.
   "С переводчицей Мариной приедет, небось", - подумал он и усмехнулся.
   Хоть в чем-то одном он сумел Забродова обскакать, собственноручно три
дня тому назад подписывал командировку переводчице с фарси Марине сроком
на десять дней в Таджикистан. Мещеряков еле  удержался  от  того,  чтобы
бросить руль и радостно  потереть  ладони,  и  тут  же  его  лицо  стало
грустным.
   "Сволочь же, Забродов, если он захочет, то Марину привезет и отправит
ночью назад на каком-нибудь военном транспортном самолете, как на такси.
Такое уже случалось не один раз. Он переиграет всех, выкрутится из любой
ситуации, из любой западни выберется.
   Да, хитер Забродов, умеет жить, умеет  решать  проблемы,  причем  так
быстро, так элегантно, что даже из начальства, захоти  кто  подкопаться,
подцепить его, и то не удастся. Ведь бывало же такое и не один раз.
   Хвать, Забродова нет. "Где этот инструктор?"  -  кричит  какой-нибудь
полковник или генерал. А  Забродов  в  это  время  находится  где-нибудь
километрах в трехстах, и связи с ним  никакой.  А  генерал  орет:  "Если
группа не будет готова, если ваш долбаный инструктор не  появится  и  не
подпишет бумаги, я его в порошок сотру!" И самое главное,  к  подписанию
бумаг, к погрузке группы в вертолет или в самолет  Забродов  появляется,
словно из-под земли, со  своей  всегдашней  улыбочкой.  Стоит,  потирает
руки, бумаги лежат в  планшете,  люди  готовы.  Да,  умеет,  тут  уж  не
отнять".
   Забродову не повезло, причем, сразу, с утра. Он  набрал  Марину  едва
выбрался из душа и растерся полотенцем, даже не  успел  растереться  как
следует.  Телефон  молчал.  Он  позвонил  ей  на  работу,  там   никакой
информации о Марине не дали, сказали лишь, что ее сегодня нет,  а  когда
появится, неизвестно.
   Можно было позвонить Мещерякову, начальник  все-таки,  должен  знать,
где его подчиненные. Но здесь была задета профессиональная гордость: что
же он за гээрушник, если не получит информацию  в  обход  Мещерякова?  И
тогда Илларион позвонил в  бухгалтерию,  слава  богу,  телефон  знал  на
память. Его по голосу узнавали. К каждой женщине-офицеру у  него  имелся
свой подход. Пококетничав минут семь, узнав, что  у  него  на  депоненте
лежат какие-то деньги, Забродов незаметно перешел  к  делу.  И  одна  из
замов бухгалтера, находившаяся в таком же звании, как  и  он,  в  звании
капитана, сообщила ему  все,  что  его  интересовало,  правда,  не  дала
телефон, по которому Марину можно отыскать, так как сама этого  телефона
не знала.
   Забродов прикинул, что за три дня можно попробовать выцарапать Марину
из Таджикистана, а затем отправить назад. Но по его разумению овчинка не
стоила выделки. Виделись они с ней давно, и какими будут  отношения,  он
не знал, тем более, что расстались они в последний раз странновато, даже
не попрощавшись и  не  договорившись,  хотя  бы  об  обмене  телефонными
звонками.
   "Ладно, ну ее. Появится, найду. Лучше мы встретимся с ней случайно. А
сейчас у меня еще есть дела.
   Надо съездить к Пигулевскому, забрать книги, расставить их на полках,
как солдат в шеренге, по одному мне известному ранжиру,  по  важности  и
доступности.
   А затем можно готовиться ко дню рождения".
   Он сбежал вниз, вскочил в джип и погнал на Беговую. Он  знал,  старик
всегда на месте и будет ему рад.
   По дороге Илларион купил две пачки замечательного чая  -  одну  себе,
вторую Пигулевскому. Ведь старик,  Так  называл  его  Илларион,  был  не
равнодушен лишь к двум вещам - к хорошим книгам и к хорошему чаю.
   "И самое интересное, Пигулевский  Марат  Иванович  ничему  не  отдает
предпочтение, а любит говорить, что хороший чай и хорошая  книга  должны
жить в доме, должны быть всегда под рукой. Тогда и не  стыдно  встретить
дорогого человека, дорогого гостя".
   Правда, гости у антиквара  своеобразные,  порой  собирались  грязные,
зачумленные, немытые, но в книгах разбирающиеся, причем  настолько,  что
даже Иллариону приходилось обращаться к ним за консультацией.  И  ответы
он всегда получал точные.