лоно  природы
вовсе не является бегством от собственной совести, олицетворенной теперь
Аллой Петровной, которую он так по-свински подвел, но это ему  не  очень
удалось. Называется, сделала приятное соседу."
   Ну и ладно, подумал он. Ну, сбежал. Мальчишество, конечно,  но,  если
разобраться, умнее ничего  и  не  придумаешь.  Извиняться,  конечно  же,
придется, но к тому времени она уже успеет остыть. Да может,  она  и  не
сердится. Что я сделал-то? Ну, поспорили чуток на тему нравственности  в
современной  литературе.  Редкостное,  кстати,  сочетание:   современная
литература и нравственность. Необычное.
   Постепенно  мысли  его,  двигаясь   по   расширяющейся   спирали   от
воспоминания  о  вчерашней  ссоре  с  литератором,  вполне  естественным
образом  переключились   на   соседку.   Сначала   Иллариону   почему-то
вспомнились ее руки, потом улыбка, а потом и  все  остальное.  Некоторое
время он с удовольствием разглядывал воспроизведенный памятью образ Аллы
Петровны, отчетливо осознавая, что злостно нарушает  одну  из  заповедей
Христовых, в которой  упоминается  жена  ближнего.  "Жестокая  штука,  -
подумал он про заповеди. - "Не возжелай...", "Не укради...", "Не  убий."
- это понятно и, в общем-то, довольно легко выполнимо. В  первом  случае
надо просто не работать в торговле, а во втором - не служить в спецназе.
А вот насчет "не возжелай" посложнее. Ну, вот что делать, если желается?
На Тверскую бежать?
   Так это вроде  дурацкой  идеи,  что  можно  бросить  курить,  заменяя
сигареты леденцами. Зубы испортишь, вот и весь эффект. Это леденцами.  А
на  Тверской  еще  и  не  то  можно  испортить.  И  потом,  сказано:  не
прелюбодействуй. Н-да, положеньице..."
   Он фыркнул, а потом  рассмеялся:  нашел  себе  проблему.  Забродов  в
значительной степени был фаталистом и полагал, что все  равно  рано  или
поздно все встанет на свои места и будет так, как должно быть, а усилия,
направленные на то, чтобы изменить предначертанный  ход  событий,  ведут
лишь к умножению проблем и ускоренному износу нервной системы.
   С Аллы Петровны мысли Иллариона  перескочили  на  ее  мужа.  Забавный
коротышка Сергей Дмитриевич в  последнее  время  как-то  вдруг  перестал
казаться  Забродову  забавным.  Они  все  так  же  вежливо  здоровались,
встречаясь каждое утро на лестнице. Шинкарев всякий  раз  поднимал  свою
смешную допотопную шляпу и улыбался, но теперь  он  при  этом  почему-то
отводил глаза, а  улыбка  стала  напоминать  предсмертный  оскал  убитой
Илларионом в подвале у Пигулевского крысы.
   "Может быть, он меня в чем-то подозревает?  -  подумал  он.  -  Может
быть, соседки напели что-нибудь насчет меня и его  драгоценной  супруги?
Ведь в тот раз, когда она взяла у меня  Честертона,  мы  довольно  долго
болтали. Да и вчера утром, когда приносила пригласительный билет на  эту
чертову презентацию, она застряла у меня минут на  десять.  Может  быть,
дело в этом?
   Ну, а я-то тут при чем? Я ведь ни сном ни духом,  а  всякие  мыслишки
идут в счет только на Страшном Суде.
   Пусть с женой разбирается, если недоволен..."
   Ему вдруг  подумалось,  что  Шинкарев,  вполне  возможно,  уже  начал
разбираться с женой: на днях, когда он по своему  обыкновению  приподнял
шляпу,  здороваясь  с  Илларионом,  тот  заметил  у  него   над   виском
здоровенную  шишку,  залепленную  пластырем.  А  может  быть,   у   него
неприятности? На  работе,  например.  Или,  скажем,  хулиганы  побили...
Поговорить с ним, что ли? И что сказать?
   Илларион пожал плечами: какая разница, что говорить.  Порой  человеку
достаточно просто того, что с ним заговорили. Зачастую интонация  важнее
слов,  это  он  знал  по  собственному  опыту.  Надо  поговорить,  решил
Забродов. Посидим по-холостяцки, бутылочку раздавим...  Может  быть,  он
просто обижается. Вот я к нему на новоселье не  пошел,  он  ходил-ходил,
улыбался, здоровался, а потом вдруг задумался: а что это сосед новоселье
мое проигнорировал? Не уважает? Взял и обиделся.
   Очень даже запросто. Чужая душа - потемки.
   "Лендровер"  свернул  с  шоссе  и  некоторое  время,  довольно  урча,
перемалывал высокими  колесами  непролазную  грязь  проселочной  дороги,
которая, петляя и кружа, шла по лесу. Впереди, метрах в  пятидесяти,  на
дорогу  выскочил  здоровенный  заяц  и  сел   столбиком,   подозрительно
разглядывая приближавшуюся машину.
   Заяц нисколько не напоминал забавного зверька  из  детских  книжек  с
картинками или из мультфильма, и это было хорошо. Он был какой-то  очень
настоящий, и при взгляде на него Илларион в очередной  раз  ощутил,  что
все проблемы, казавшиеся неразрешимыми в городе, на самом деле не  стоят
выеденного яйца.
   Он дал короткий сигнал, и  заяц  одним  прыжком  скрылся  в  лесу.  У
Иллариона при этом сложилось впечатление, что  он  не  очень  торопился:
прыжок вышел каким-то ленивым, словно косой просто решил поддержать свою
репутацию труса. Нате, мол, подавитесь.
   Возле приметной сосны с раздвоенным стволом Илларион свернул налево и
повел вездеход прямо через лес, без дороги. Машина  двигалась  медленно,
не ломая подлесок, а пригибая его к земле, так что  он  почти  сразу  же
поднимался,  скрывая  след  "лендровера".   Забродов   выбирал   дорогу,
ориентируясь по давно знакомым  приметам:  поваленное  дерево,  поросший
молодыми елками бугор, большой муравейник,  который  за  то  время,  что
Илларион здесь не бывал, сделался еще больше. Вскоре в  просветах  между
деревьями тускло, потаенно блеснула темная вода, и "лендровер" выкатился
на плоский берег лесного озера. Вода в озере по цвету напоминала  крепко
заваренный чай из-за множества  гнивших  на  дне  древесных  стволов,  и
рыбачить здесь надо было с умом, иначе крючков не напасешься.
   "А смокинг-то я Мещерякову так  и  не  вернул,  -  подумал  Илларион,
разгружая машину. - Ничего, приеду - верну.  Все  равно  его  в  починку
нести надо".
   Он немедленно забыл и о смокинге, и о Мещерякове.
   Мещеряков - это еще куда ни шло, но вот смокинг в  окружающий  пейзаж
совершенно не вписывался.
   Утренний клев, скорее всего, уже закончился, но  Илларион  все  равно
разобрал снасти и забросил удочки: не сидеть же до вечера просто так!  А
с удочками появляется иллюзия, будто ты чем-то занят. Глядишь, и на  уху
между делом наберется.
   Действуя  быстро  и  сноровисто,  он  разбил  старенькую  одноместную
палатку и натаскал сушняка для костра. Хворост был лишь слегка  влажным,
и Забродов не сомневался, что сможет без труда развести огонь. "Все-таки
у нас, в средней полосе, на удивление мирная,  одомашненная  природа,  -
подумал он. -  Даже  какая-то  игрушечная,  что  ли...  Сногсшибательных
красот  здесь  нет,  зато  к  человеку  она   относится   помягче,   чем
какая-нибудь Ниагара или, скажем, тропики. Погибнуть, сражаясь  с  нашей
природой, может только полный идиот или безнадежно городской человек. Ни
тайфунов, ни цунами, ни гор, ни  пропастей...  Вулканы  не  извергаются,
водопады не падают, носороги не бегают, львы не  прыгают,  крокодилы  на
тебя из-под воды с аппетитом не поглядывают  -  живи  и  радуйся!  И  то
недовольны: зимой им холодно, а летом, видите ли, комары".
   Он поймал себя на том,  что  рассуждает,  как  какой-нибудь  егерь  с
сорокалетним трудовым стажем, и беззвучно рассмеялся. "А что, -  подумал
он, -  чем  я  не  егерь?  Вот  надоест  в  городе  торчать,  наймусь  в
какое-нибудь лесничество. Голову даю на отсечение, что через мой участок
мышь не проскользнет. Я их научу природу охранять"
   Он представил себе, как будет жить в  большом  и  чистом  деревенском
доме с мансардой, в котором обязательно построит камин и где вдоль  стен
будут тянуться простые, сколоченные из крепких  сосновых  досок  книжные
стеллажи. Днем будет обходить участок  и  ущучивать  браконьеров,  а  по
вечерам садиться у камина и читать... "Точно, - подумал он. - А по ночам
отстреливаться от односельчан, которые придут  с  топорами  и  бензином,
чтобы пустить по ветру за то, что ты не разрешаешь им воровать дрова. Ну
и, разумеется, за то, что по вечерам ты читаешь, а не глушишь  вместе  с
ними самогон. Развеселая пойдет у нас жизнь..."
   Он сел на берегу, возле своих удочек,  закурил  и  стал  смотреть  на
воду, в которой отражалось небо и деревья, стеной окружавшие озеро.  Ему
было немного грустно.
   Порой Иллариону казалось, что он какой-то урод, потому  что  какая-то
частичка его души напрочь отказывалась взрослеть. Обычный  человек,  как
правило, перестает бредить такими понятиями, как добро и справедливость,
самое позднее, годам к двадцати пяти. Плетью обуха не перешибешь  -  это
аксиома, и Забродов отлично понимал, что она верна и  неопровержима.  Но
вот смириться с этим почему-то не мог и по-прежнему искренне  огорчался,
в очередной раз обнаружив, что у каждой палки  два  конца  и  невозможно
совершить что-нибудь хорошее, не натворив при этом бед.  Взять  хотя  бы
тех же гипотетических сельчан,  которые  воруют  дрова.  Конечно,  дрова
можно отстоять, и очень даже запросто, причем малой кровью.., но  кровью
все-таки! Дать кому-то по шее, наложить штраф, может быть, упечь кого-то
для острастки на пару лет... Это их-то - забитых, от рождения обделенных
всем на свете, встающих  с  петухами  и  идущих  пахать  землю,  которую
ненавидят и которая ненавидит их, а потом беспробудно пьющих, потому что
- тоска. Да черт с ними, с дровами! Пусть рубят. И будут рубить, и через
полвека рубить будет уже нечего. Это по мелочи. А если копнуть глубже?
   Илларион всухую сплюнул на землю. Копать глубже он не хотел  -  копал
уже, и не раз. Ему все чаще приходило в голову, что  ответ  можно  найти
разве что в церкви, и он знал, каким  будет  этот  ответ.  Ты  живешь  в
царстве дьявола, скажут ему. Будь  чист,  кроток  и  терпелив,  подставь
другую щеку, и твое будет Царствие Небесное. "И это правильно, наверное,
- подумал Илларион, глядя на застывшие в неподвижной  воде  поплавки.  -
Это как в зоне. Тамошние порядочки тоже далеки  от  идеала,  и  рыпаться
бесполезно. Надо просто терпеливо мотать свой срок, и в конце концов это
кончится.  Может  быть,  тебя  даже  досрочно  освободят  за   примерное
поведение. Только как быть,  если  родился  солдатом  и  сызмальства  не
приучен подставлять другую щеку?"
   Хорошо Мещерякову, подумал он, прикуривая новую  сигарету  от  окурка
предыдущей. Он такими вопросами, похоже, не задается. Для него все ясно:
интересы государства превыше всего. Ай эм джаст э  солджиер,  и  никаких
гвоздей. Их бин зольдат, иначе говоря. А  насчет  всяких  там  аппаратов
насилия - это он проходил в училище и благополучно  выбросил  из  головы
вместе  со  всем  остальным  марксизмом-ленинизмом.   Зачем   ему   это?
Философствующий солдат - это же нонсенс, и мне на это указывали всю  мою
жизнь разные люди и в разных выражениях.  Ломать,  крушить  и  рвать  на
части - вот это жизнь, вот это счастье...
   Из задумчивости его вывел какой-то звук - очень привычный и в  то  же
время совершенно неуместный  на  берегу  этого  тихого  лесного  озерца.
Илларион недоумевающе огляделся и только после этого понял,  что  слышит
чириканье оставшегося в машине мобильника. "Вот черт, - подумал он, -  и
здесь достали. Зачем я его вообще взял?"
   У него возникло желание  не  подходить  к  телефону,  а  то  и  вовсе
зашвырнуть трубку в озеро - пускай рыбы разговаривают, - но он встал  и,
недовольно ворча, побрел к машине: мало ли что? Шел он медленно,  втайне
надеясь, что,  если  звонят  по  какому-нибудь  пустяковому  поводу,  то
телефон замолчит прежде,  чем  он  до  него  доберется.  Но  телефон  не
умолкал, и трубку пришлось взять.
   - Ну? - неприветливо сказал он в трубку.
   - Хрен гну, - немедленно откликнулась трубка голосом Мещерякова. - Ты
куда провалился? В бега подался, что ли?
   - Какие, к дьяволу, бега? От тебя спрячешься...  Чего  тебе  надобно,
старче? Генерала, наконец, дали?
   - Пока нет. На складе красная  тесьма  кончилась,  лампасы  к  брюкам
никак  не  пришьют,  так  что  задержка  только  за  этим,  -  отшутился
Мещеряков. - Вот видите, - сказал он куда-то  в  сторону,  -  я  же  вам
говорил".
   - С кем это ты там, полковник?
   - С кем надо. Ты где, Илларион?
   - На рыбалке. Рыбка плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну.
   - Слушай, - Мещеряков на секунду замялся, и эта  заминка  насторожила
Иллариона, - тебя тут ищет один...
   - Зачем?
   - Это он пускай тебе сам скажет. Передать трубочку?
   - Ну, передай. Тебе на месте виднее...
   Мещеряков вместо ответа тяжело,  протяжно  вздохнул,  и  в  следующее
мгновение в трубке раздался другой голос, показавшийся Иллариону  смутно
знакомым.
   - Алло.
   - Алло, -  не  слишком  ласково  отозвался  Илларион,  которому  этот
странный звонок нравился все меньше с каждой минутой. - И что дальше?
   - Это майор Гранкин.
   - А-а, то-то я смотрю, что голос знакомый. Чем могу служить, майор?
   - Мне нужно вас допросить. Вы сами приедете,  или  прислать  за  вами
вертолет? Учтите, мы вас запеленговали, так что не пытайтесь скрыться.
   Тон у майора был такой, что Илларион завелся с пол-оборота.
   - Плевать я хотел на ваш пеленг, майор, - сказал он. -  Там  рядом  с
вами сидит полковник Мещеряков, спросите его, если мне не  верите.  Если
будете разговаривать в подобном тоне, то вам придется изрядно  попотеть,
прежде чем вы убедитесь,  что  у  вас  руки  коротки  меня  поймать.  Я,
конечно, приеду, зачем же вертолет впустую гонять... Только вы уж будьте
добры, окажите мне ответную любезность: скажите, зачем  это  я  вам  так
срочно понадобился?
   - Для допроса, - сухо ответил Гранкин. - Это  все,  что  я  могу  вам
сейчас сказать. Сколько времени вам нужно на то, чтобы вернуться?
   - Часа полтора, - сказал Илларион, - ну, два...
   - Значит, через два часа встретимся у вас дома.
   Учтите, если вас к этому времени не будет, я объявлю розыск.
   - Фу ты, ну ты, - сказал Забродов. - Ладно, не кипятитесь. Еду.
   Выключив телефон, он выругался  и  стал  сворачивать  палатку.  Когда
очередь дошла до удочек, он заметил, что одного поплавка  не  видно.  На
крючке сидел молодой окунек. Илларион осторожно извлек крючок и  опустил
окуня в воду.
   - Плыви, дурак, - сказал он. - Твое счастье.
   Он пошел к машине, борясь с неприятным ощущением, что сам, как окунь,
сидит на крючке.

***

   Возле  поста  ГАИ  (Илларион  никак  не  мог   привыкнуть   к   новой
аббревиатуре - ГИБДД, в ней ему чудился намек на погибель, гиблое дело и
прочие неприятные вещи) за ним увязался неприметный потрепанный  "форд".
Илларион сделал пару ненужных поворотов и петель,  но  "форд"  висел  за
спиной, как привязанная к собачьему хвосту консервная банка, и  Забродов
понял, что майор Гранкин решил взяться за него всерьез. Он никак не  мог
взять в толк, почему из всего многомиллионного населения  столицы  майор
привязался  именно  к  нему,  и,  несмотря  на  раздражение,  решил   не
хулиганить и дать себя допросить, чтобы  попутно  узнать,  что  все-таки
понадобилось от него настырному майору.
   Ведя машину одной рукой, он взял с приборного щитка трубку и  большим
пальцем набрал номер.
   - Мещеряков?
   - Да.
   Мещеряков отвечал коротко  и  односложно,  и  Илларион  сразу  понял,
почему.
   - У тебя что, опять совещание?
   - Да.
   - Этот долдон Гранкин уже ушел?
   - Да.
   - Черт возьми, какая увлекательная беседа. Слушай, ты не знаешь,  что
ему от меня надо? Что-то он развоевался не на шутку. Вертолеты какие-то,
пеленги... Он это что, серьезно?
   - Да.
   - Ну что  ты  заладил,  как  попугай:  "да,  да"?  Ты  можешь  толком
объяснить, в чем дело?
   - Нет.
   - Ну вот, уже какое-то разнообразие. Хотя хрен редьки не слаще...
   - Извините, - сказал Мещеряков в сторону.  -  Слушай,  ты,  клоун,  -
яростно зашипел он в трубку. - Ты опять во что-то  влип  по  самые  уши.
Если причастен к атому делу, лучше беги без оглядки.
   - Да к какому делу?! - взорвался Илларион.  -  Что  ты  меня  пугаешь
неизвестно чем? Ни к чему я не причастен, успокойся, чумовой!
   - Да? Ну, тогда у меня все, - нормальным голосом сказал  Мещеряков  и
положил трубку.
   Илларион  пожал  плечами,  бросил  телефон  на  соседнее  сиденье   и
посмотрел в зеркало. Он стоял на светофоре, и замызганный "форд"  торчал
тут  же,  почти  прижимаясь  передним   бампером   к   заднему   бамперу
"лендровера". Сквозь забрызганное стекло Забродов разглядел, что  машина
набита людьми под завязку - в ней сидели пять человек. Что бы ни пытался
пришить ему Гранкин, это было, судя по всему, очень серьезно,  и  майор,
похоже, был на все сто процентов уверен в собственной правоте.
   - Долдон, - убежденно повторил Илларион, борясь с искушением  рвануть
через перекресток на красный свет и поиграть с  ментами  в  догонялки  -
просто для того, чтобы сорвать злость. Секунду  он  размышлял  над  этой
перспективой  и  пришел  к  прежнему  выводу:  лучше  не  хулиганить,  а
употребить  время,  оставшееся  до  встречи  с  майором,  на  то,  чтобы
хорошенько подумать.
   Он законопослушно дождался смены сигналов и не спеша повел  машину  в
сторону центра, время от  времени  проверяя,  на  месте  ли  "хвост",  и
безуспешно пытаясь думать. Беда была в том, что он решительно  не  видел
за собой никаких прегрешений, из-за которых стоило бы заваривать всю эту
кашу  с  пеленгаторами,  вертолетами  и   почетным   эскортом,   который
совершенно неприкрыто пытался его конвоировать.  "Чертовня  какая-то,  -
думал   он.   -   "Эскортируемый   почетным   эскортом   на   автомобиле
"форд-эскорт",  подозреваемый  двигался  по  городу".  Надо  бы  продать
фразочку какой-нибудь газете, им  понравится...  А  кстати,  не  мои  ли
знакомые из свободной прессы накатали на  меня  телегу?  Забродов,  мол,
пихается локтями, ущемляя тем самым свободу  слова...  Или,  к  примеру,
Старков решил все-таки дать мне по морде, только другим способом? Да ну,
чепуха какая. При чем здесь тогда вертолет?  Тоже  мне,  преступление  -
облаял литератора. Во всероссийский розыск мерзавца! Литераторы  -  цвет
нации, и мы никому не позволим... Н-да. Вот тебе и поразмыслил".
   Он свернул в  знакомую  арку  и  припарковал  машину.  Во  дворе  его
встречали по всем правилам: здесь стояла черная  "Волга",  микроавтобус,
возле которого курили какие-то серьезные люди в штатском,  и  "уазик"  с
омоновцами.
   - Ни фига себе, - сказал  Илларион,  с  трудом  открыл  изуродованную
дверцу и вышел из машины, высоко  задрав  руки,  как  сдающийся  в  плен
немец. - Нихт шиссен! - жалобно воскликнул он. - Гитлер капут!
   Угрюмые  омоновцы  дали  ему  понять,  что  его  шуточки   совершенно
неуместны,  распластав  на  капоте  "лендровера"  и  с  профессиональной
сноровкой ощупав с головы до ног. Илларион  хотел  сказать,  что  боится
щекотки, но не стал:  кто-нибудь  сгоряча  мог  дать  по  шее,  и  тогда
торжественная встреча неизбежно была  бы  омрачена  безобразной  дракой.
Учитывая масштабы  встречи,  Забродов  опасался,  что,  если  он  начнет
драться, его просто пристрелят - похоже,  парни  были  настроены  весьма
серьезно и ожидали от него всяких фокусов.
   Закончив обыск, омоновцы расступились. Илларион обернулся и  оказался
лицом к лицу с майором Гранкиным.
   - Что это за цирк, майор? - резко спросил он. - Я же сказал вам,  что
приеду. Зачем было валять дурака на виду у всего  дома?  Мне  здесь  еще
жить да жить, между прочим.
   - Это  не  цирк,  -  так  же  резко  ответил  Гранкин,  -  Существует
определенный порядок, которому я должен следовать при  задержании  особо
опасного преступника, и я ему следую. А насчет  соседей  не  волнуйтесь.
Вряд ли вы с ними скоро увидитесь.
   - М-да, - сказал Илларион, обводя взглядом ряды окон. Почти  во  всех
окнах торчали заинтересованные лица: суббота, все сидели по домам и были
рады бесплатному представлению. - Особо опасного, говорите?  Все