В остывшей за ночь машине было зябко и неуютно. За  окном  из  серенького
предутреннего полумрака выступали унылые корпуса панельных девятиэтажек,  по
пояс утонувшие  в  казавшейся  при  таком  освещении  угольно-черной  зелени
разросшихся деревьев. По крыше и  капоту  автомобиля  размеренно  постукивал
дождь, по стеклам сползали капли. Усеянное бусинками капель стекло напомнило
Чеку старенькое бра, которое когда-то висело в  маминой  спальне.  Абажур  у
него был сделан в форме цилиндра, склеенного  из  небольших,  не  правильной
округлой формы зернышек какого-то прозрачного пластика с вкраплениями желтой
пластмассы. Это было красивое бра, но однажды Чек  безнадежно  загубил  его,
накрыв красным шерстяным платком  -  для  создания  интима,  как  они  тогда
говорили. Свет действительно получился интимным, красноватым и приглушенным,
но потом абажур нагрелся и потек, наполняя квартиру удушливой вонью  паленой
пластмассы.
   Вспомнив этот абажур, Чек подумал, что не мешало бы  навестить  маму.  Он
попытался припомнить, какой сегодня день, и понял,  что  еженедельный  визит
мамы в его холостяцкую берлогу состоялся вчера.  Она  же,  наверное,  с  ума
сходит, с раскаянием подумал Чек. Приехала, постояла под дверью, посидела на
лавочке во дворе и отправилась  домой.  Потом,  конечно,  стала  звонить  по
телефону: сначала ему, а  потом  по  всем  больницам,  моргам  и  отделениям
милиции. Всю ночь, наверное, глаз не сомкнула...
   Он представил себе, как мама растерянно топчется на  лестничной  площадке
перед  его  запертой  на  два  замка  дверью   -   сухонькая,   сгорбленная,
преждевременно поседевшая, навьюченная двумя пудовыми сумками со жратвой для
ненаглядного сыночка, которые она кое-как приволокла сюда  из  Медведково  и
которые теперь придется волочь обратно, - и ему стало по-настоящему плохо.
   "А ведь я впустую потерял время, - вдруг понял он,  нащупывая  справа  на
рулевой колонке головку ключа зажигания. - Метался по  городу,  жег  бензин,
недосыпал, жрал, как бродячий пес, что попало и когда придется,  а  ключ  ко
всей этой истории все время лежал у меня в  кармане.  Ведь  достаточно  было
поехать к маме и спросить у нее, как было дело. Это был бы не  самый  легкий
для нас обоих разговор, но я имею право знать, как умерла Анна,  а  мама  не
должна нести эту ношу в одиночку. Хватит  уже  обо  мне  заботиться,  и  так
вынянчила дебила, который дальше собственного носа ничего не видит..."
   Он повернул ключ зажигания и  удивленно  поднял  брови:  стартер  молчал,
словно за ночь успел каким-то  неизвестным  науке  способом  превратиться  в
булыжник. Это уже было что-то новенькое, прежде за его  ?хондой?  такого  не
водилось. Пожав плечами, Чек нашарил под приборной панелью скобу, с  помощью
которой высвобождалась защелка капота, потянул ее на себя и вышел из  машины
под моросящий дождь.
   Обширное  пространство  под  капотом  ?хонды?  было  до   отказа   забито
непролазной  мешаниной  проводов,  пластиковых  крышек  и  литых   дюралевых
деталей. Больше привыкший  копаться  в  потрохах  системных  блоков,  чем  в
автомобильных двигателях, Чек озадаченно  почесал  макушку.  Он  любил  свою
?хонду?, но по сравнению даже с самым примитивным из  компьютеров  она  была
просто тупым куском железа, и Чек никак не мог взять в  толк,  почему  такая
элементарная   задача,   как   обеспечение   поступательного   движения    в
горизонтальной плоскости, требует такого множества хитроумных приспособлений
и агрегатов.
   Задумчиво насвистывая, Чек запустил в двигатель свои музыкальные  пальцы.
Врожденное чутье не подвело его и на этот раз, позволив очень быстро найти и
устранить пустяковую  неисправность:  один  из  проводов,  присоединенных  к
плюсовой клемме аккумулятора,  каким-то  образом  ухитрился  переломиться  у
самого наконечника.
   Рассеянно вытирая испачканные пальцы взятой в багажнике тряпкой, Чек  сел
за руль и попытался еще раз трезво обдумать  принятое  решение.  Съездить  к
маме было, конечно же, необходимо, но целесообразность задуманного разговора
вызывала у Чека некоторые сомнения. Не натворить бы дел, с тревогой  подумал
он. У мамы слабое сердце, а тут я со своими вопросами... И вообще, стоит  ли
ворошить то, что давно похоронено и забыто? Я уже привык, что Анны нет,  это
уже почти  не  болит...  Разве  легче  мне  станет  от  того,  что  я  узнаю
подробности ее смерти? Да нет, пожалуй, не легче, а наоборот, тяжелее. Тогда
какого дьявола мне надо? Правды? А кому  она  нужна,  правда?  Кому  от  нее
хорошо? Приятной правды вообще не бывает, а если и бывает, то  очень  редко.
Это потому, что приятные вещи случаются гораздо реже, чем всякие гадости.
   Возьмем меня. Допустим, я с кем-то знакомлюсь и  говорю:  я  программист.
Мне отвечают: прекрасно. А вот если я скажу, что на днях  забрался  в  мозги
компьютера ГРУ, собеседник подскочит и заорет: ?Правда?!? Вот и выходит, что
правда - это что-то старательно скрытое  от  человеческих  глаз,  да  еще  и
присыпанное землицей, чтобы не воняло... Почему большинство людей  не  любит
журналистов и следователей? Да потому, что правда - их бизнес, так  же,  как
дерьмо - бизнес ассенизаторов.
   Он затолкал тряпку в карман  на  спинке  сиденья,  запустил  двигатель  и
отъехал от бровки тротуара. Через полчаса он уже остановил  машину  напротив
знакомого до боли подъезда кирпичной пятиэтажки, до второго  этажа  закрытой
высокими кустами сирени, под которыми разросся непролазный шиповник. Он знал
здесь каждую тропинку, каждое дерево, каждую трещинку на фасаде...
   Он уже взялся за дверную ручку, готовясь выйти  из  машины,  но  тут  его
взгляд невзначай упал на вмонтированные в приборную панель электронные часы.
Мерцающие красноватым светом цифры показывали двадцать  минут  шестого.  Чек
заколебался было, прикинув, что время чересчур  раннее  даже  для  сыновнего
визита, но тут же спохватился: если дела обстояли так, как он предполагал  -
а у него не было никаких оснований думать иначе, -  то  мама  все  равно  не
ложилась. Так, наверное, и  просидела  всю  ночь  у  телефона.  Чек  испытал
мимолетную вспышку раздражения: какого дьявола, что я, маленький?! - но  тут
же устыдился ее и, кряхтя от неловкости, полез из машины.
   Поднявшись на  третий  этаж  по  лестнице,  навеки,  казалось,  пропахшей
кошками и жареным салом, Чек позвонил в обитую обшарпанньм, во многих местах
порезанным и аккуратно залатанным дерматином дверь. Хрипатый  звонок  внутри
квартиры издал знакомую с детства заполошную трель, и  сразу  же  за  дверью
послышались торопливые шаркающие  шаги,  а  в  следующее  мгновение  дверной
глазок потемнел, заслоненный изнутри.
   "Так и есть, - с чувством, близким к отчаянию, подумал Чек. - Не  то  всю
ночь не ложилась, не то вскочила ни свет ни заря. И все, между прочим, из-за
меня.
   Свинья я все же..."
   Он подвигал лицом, разминая  его,  как  гончар  разминает  перед  работой
неподатливую глину, и когда дверь открылась, выдал на-гора самую  широкую  и
радостную из своих улыбок.
   Ему сразу же стало ясно, что мама действительно очень волновалась и  вряд
ли спала этой ночью. Вид у нее был совсем нездоровый,  а  в  квартире  густо
пахло корвалолом. Этот  запах  очень  не  нравился  Чеку,  поскольку  служил
неизменным спутником болезни.
   - Коленька пришел! - обрадовалась мама. - Проходи, сынок, у меня  сегодня
оладушки.
   Мама была единственным человеком, который помнил, как его зовут. У Чека к
горлу  подкатил  тугой  комок  и  словно  стальным  обручем  стянуло  грудь.
?Оладушки...? И, главное, ни  о  чем  не  спрашивает:  где  был,  почему  не
позвонил... И не спросит. Если сразу не спросила, значит, не спросит.  Будет
делать вид, что ничего не произошло, а когда он уйдет, станет пить  корвалол
и уговаривать себя, что это в порядке вещей: сын вырос, повзрослел,  у  него
свои дела и даже, может быть, девушки - наконец-то, давно пора...
   - Мам, - окликнул он, - а яду у тебя случайно нет?
   - Зачем тебе яд? - спокойно, как ни в чем не бывало, спросила  она.  -  У
тебя что, тараканы завелись?
   - Да нет, - сказал Чек, -  это  не  для  тараканов.  Для  меня.  Оладушки
посыпать.
   Мама помолчала, звякая посудой и поминутно хлопая  дверцей  холодильника.
На столе, словно по волшебству, одна за другой возникали  разные  вкусности:
масло в памятной с  детства  хрустальной  масленке,  вазочка  с  земляничным
вареньем, старенький сливочник, в который мама всегда переливала сметану  из
пакетов и, наконец, огромная  тарелка  с  пышными  оладьями,  до  которых  в
детстве Чек был большим охотником. Чек вдруг понял, что голоден как волк.
   - Совсем ты у меня вырос, - сказала  наконец  мама,  возясь  у  плиты.  -
Вырос, возмужал и научился странно шутить. Раньше твои шутки не были  такими
мрачными. У тебя что, несчастная любовь?
   - В некотором роде, - ответил Чек и  с  ходу  перестроился  на  привычный
шутовской  тон,  которым  пользовался  всякий  раз,  когда  хотел   избежать
серьезного разговора. - Я по уши влюбился в американского президента - того,
чей портрет на стодолларовой купюре,  -  а  этот  негодяй  не  отвечает  мне
взаимностью. Как быть, а?
   - Попробуй накрасить губы, - в том же тоне ответила мама и села  напротив
него.
   - Кому? - с набитым ртом спросил Чек, испытывая  огромное  облегчение  от
того, что разговор ушел в сторону от его неприятностей.
   - А это как тебе больше нравится, - сказала мама. - Можешь себе, а можешь
портрету президента.
   - Накрашу портрету, - решил Чек, - а то меня с подмалеванными  губами  на
работе не поймут.
   Он немедленно пожалел  о  сказанном:  упоминание  о  работе  давало  маме
возможность  задать  вопрос,  ответ  на  который   мог   послужить   началом
неприятного для них обоих разговора. Чек знал, что разговора не  избежать  -
за этим он сюда и пришел, - но хотел сам выбрать подходящий  момент.  Сейчас
такой момент еще не настал.
   - А что нового на работе? - конечно же, спросила она.
   - На работе новостей сколько угодно, - в прежнем легком тоне ответил Чек,
- но, боюсь, тебе они покажутся скучными. Мне поставили новую машину. Машина
- зверь. Два процессора, оперативная память втрое  больше,  чем  у  прежнего
моего компьютера, видеокарта с...
   - Да, - перебила его мама, - этих новостей мне не  понять.  Скажи  лучше,
дождусь ли я когда-нибудь внуков? Чек поскучнел и даже перестал жевать.
   - Ну, мама, - протянул он. - Ну, к чему опять этот  разговор?  Зачем  нам
обоим эта  морока?  Да  еще,  того  и  гляди,  с  невесткой  характерами  не
сойдетесь, а я мучайся  между  двух  огней...  Ну,  хочешь,  я  подарю  тебе
компьютер и запрограммирую виртуальных невестку  и  внука?  С  невесткой  ты
будешь делить кастрюли, а внука воспитывать. И никаких проблем. А?
   - Виртуальный шалопай, - сказала мама.
   - Какой есть, - ответил Чек и снова налег на оладьи.  После  завтрака  он
оттер маму от раковины, вымыл посуду и выразил готовность слетать в магазин.
   - Лучше посиди со мной, - попросила  мама.  -  Фуражиром  ты  всегда  был
никудышным. Обязательно купишь дороже, чем покупаю я.
   - Мама, - сказал Чек, - сейчас в любом магазине всего навалом - на  любой
вкус и по любой цене. Время фуражиров и очередей за маслом по талонам  давно
прошло.
   - Да, - грустно сказала мама, - все прошло. Странное это ощущение, сынок:
понимать, что жизнь прошла. Вот уже и умирать скоро...
   - Вот еще, - бодряческим тоном,  от  которого  ему  самому  стало  тошно,
сказал Чек и невольно отвел глаза. Запах корвалола упорно лез в ноздри  даже
здесь, на кухне, где, по идее, хватало других запахов. - Тебе  еще  жить  да
жить. Ты у меня крепкая, ты еще меня переживешь.
   - Не дай тебе бог когда-нибудь пережить своих детей, - сказала мама таким
тоном, что у Чека по спине забегали мурашки.
   Момент назрел. Чек глубоко вздохнул, пошуршал сигаретной пачкой,  закурил
и посмотрел на маму.
   - Послушай, - сказал он, - почему ты никогда  не  рассказывала  мне,  как
умерла Аня?
   Мама не вздрогнула и не изменилась в лице, из чего Чек сделал вывод,  что
она ждала этого вопроса давно - может быть, все долгие одиннадцать лет.
   - Во-первых, ты не спрашивал, - ответила  она.  -  А  во-вторых,  мне  не
хотелось тебя травмировать. Эта история не из тех,  что  рассказывают  детям
перед сном, - Я уже давно не ребенок, - мягко напомнил Чек.
   - Это тебе так кажется, - грустно сказала мама. - А впрочем, как  знаешь.
Может быть, ты прав и тебе это нужно.., хотя бы для того, чтобы повзрослеть.
   Чек кивнул. Обычно такие, выпады не вызывали в нем ничего, кроме глухого,
не вполне осознанного раздражения, но сегодня мамины слова  не  встретили  в
нем сопротивления: возможно, он действительно начал взрослеть.
   - Расскажи мне, - попросил он. - Для меня это важно.
   - Ну, если так... Дай-ка и мне сигарету.
   - Твое сердце...
   -  Если  мое  сердце  смогло  пережить  смерть   дочери,   то   несколько
миллиграммов никотина оно переживет и подавно,  -  оборвала  его  мама.  Чек
протянул ей пачку, чиркнул зажигалкой,  и  она  закурила,  старательно,  как
прилежная ученица, зажав  сигарету  между  пальцами  левой  руки  и  неумело
выпуская дым изо рта. - Ей было девятнадцать, - продолжала  мама,  -  и  она
решила, что уже достаточно взрослая, чтобы обходиться без моих советов.  Это
теперь каждый школьник,  у  которого  есть  хотя  бы  капля  ума,  стремится
получить образование, чтобы не пропасть  в  будущем,  а  тогда  было  другое
время. Ты должен помнить, ты тогда был уже большой.
   - Эра нигилизма, - подсказал Чек. - Перемен требуют наши сердца,  перемен
требуют наши глаза... А работать на дядю мы не хотим, и катитесь вы все в..,
гм.., в общем, подальше.
   - Верно, - согласилась мама. - Все тогда словно с ума посходили.
   - Процесс разрушения гораздо привлекательнее созидания, -  нравоучительно
заметил Чек, чтобы немного разрядить обстановку.
   Это замечание вызвало на маминых губах бледную тень улыбки.
   - Да, - сказала она. - Ты извини меня  за  долгое  вступление,  просто..,
просто мне тяжело об этом говорить.
   Чек опять кивнул, начиная чувствовать себя  чем-то  наподобие  китайского
болванчика.
   -  В  общем,  -  продолжала  мама,  -  она  бросила  институт   и   стала
самоутверждаться  в...  Короче  говоря,  в  компаниях.   Вот...   Это   была
предыстория. А  сама  история  совсем  коротенькая.  Однажды  она  пошла  на
вечеринку, и там ее изнасиловали и убили.  Забили  насмерть  голыми  руками,
насколько я поняла... Потом завернули в простыню, выбросили  из..,  из  окна
третьего этажа, погрузили в багажник машины и попытались вывезти в  укромное
место.
   - Их поймали? - спросил Чек. Он видел, что маме трудно говорить - похоже,
воспоминания причиняли ей  сильную  боль,  но  ему  просто  необходимо  было
выяснить все до конца.
   - Не их, - сказала мама, - его... Поймали, конечно. Поймали  и  посадили.
Надеюсь, он там умер.
   "Зря надеешься?, - хотел сказать Чек, но решил, что  это  будет  чересчур
жестоко.
   Спускаясь по лестнице несколькими часами позже, он машинально выглянул  в
окно на площадке между вторым и третьим этажами и замер. Поначалу он даже не
понял, что именно заставило его насторожиться. История была самая что ни  на
есть привычная, давно успевшая  набить  оскомину:  какой-то  гомо  игнорамус
ухитрился  так  поставить  на  стоянку  свой  потрепанный  ?жигуленок?,  что
полностью перекрыл его ?хонде? выезд на проезжую часть. Глядя  в  окно,  Чек
привычно прикинул  последовательность  действий,  которые  потребуются  ему,
чтобы вывести машину из этой западни, и тут  заметил,  что  салон  ?жигулей?
вовсе не пуст. За рулем сидел мужчина лет  тридцати,  и  на  заднем  сиденье
смутно  виднелись  чьи-то  фигуры.  Сидевшие  в   ?жигулях?   люди   бросали
внимательные взгляды то на дверь подъезда, то  на  его  машину,  над  крышей
?жигулей? торчала длинная антенна.
   Чек ахнул: он совсем позабыл  об  Аверкине.  Не  стоило  забывать  о  том
мальчишеском   вызове,   который   он   по   недомыслию   бросил    Главному
разведывательному управлению Генштаба Вооруженных Сил. Судя по тому, что Чек
увидел сейчас из окна, вызов был принят, и не привыкший  сдаваться  без  боя
противник уже нанес ответный удар.
   Чек тряхнул головой. Сложись подобная  ситуация  на  экране  монитора  во
время компьютерной игры, он точно знал бы, как поступить: послушный его воле
виртуальный герой-одиночка всегда бил наповал и стрелял без промаха. Там,  в
сконструированном виртуальном мире он был непревзойденным бойцом, но  здесь,
в реальной Москве, его мог без труда сшибить  любой  амбал  с  незаконченным
средним образованием, не говоря  уже  о  хорошо  обученном,  натренированном
оперативнике. Здесь он даже не мог с полной уверенностью сказать,  противник
перед ним или просто парочка  случайных  ротозеев,  поджидающих  у  подъезда
своего приятеля.
   Чек рассеянно затушил сигарету о подоконник, не сводя глаз с  потрепанных
жизнью ?жигулей? и пытаясь сообразить, как  ему  быть  дальше.  Позвонить  к
соседям, поздороваться - сколько лет, сколько зим, как ты  подрос,  Чек,  ну
как дела, Чек? - извиниться,  пройти  через  квартиру  и  сигануть  из  окна
второго  этажа  в  палисадник  за  домом?  Но  в  машине  осталось  все  его
оборудование.  Если  аппаратуру  найдут,  его  причастность   к   незаконным
манипуляциям с чужими секретами можно будет считать доказанной, и Канаш, при
всем его расположении к Чеку, не упустит случая подсунуть прокуратуре  козла
отпущения. Штрафом тут не  обойдешься,  а  маму  такой  конец  блистательной
карьеры единственного и горячо любимого сына убьет наверняка. Что же делать,
черт подери?!
   Чтобы прийти в себя, Чек изо всех сил стукнул костяшками кулаков  друг  о
друга. Острая боль немного прояснила сознание,  и  в  этот  момент  водитель
?жигулей?, повернувшись назад, что-то сказал своему пассажиру.  Тот  кивнул,
старенькая ?шестерка? фыркнула выхлопной трубой и укатила.
   Чек  еще  немного   постоял   на   лестничной   площадке,   прислонившись
разгоряченным лбом к холодной шершавой стене  и  медленно  приходя  в  себя.
Потом, все так же стоя с опущенной головой, поднял руку и посмотрел на часы.
Именно сегодня  должна  была  состояться  встреча  между  президентом  ?Эры?
Рогозиным и его хромым приятелем. До назначенного  времени  оставалось  чуть
больше часа. Никто не давал Чеку поручения присутствовать при этой  встрече,
но он знал, что будет там во что бы то ни стало и на сей раз ни  за  что  не
упустит хромого, даже если тот порвет глотку десятку Канашей.
   Ему было просто необходимо поговорить с этим человеком.
   Нетвердо ступая на подгибающихся, внезапно потерявших всю силу ногах,  он
спустился во двор, завел машину и повел ее навстречу своей судьбе.

Глава 8

   Начальник временно прекратившей  свою  деятельность  службы  безопасности
концерна ?Эра? Валентин Валерьянович Канаш припарковал свой ?чероки? в тихой
боковой улице и вышел из машины,  прихватив  стоявший  на  соседнем  сиденье
плоский пластиковый кейс. На  улице  снова  накрапывал  дождик,  и  Валентин
Валерьянович со щелчком раскрыл  над  собой  широкий  черный  автоматический
зонт, предохраняя от влаги свой строгий деловой костюм - непременный атрибут
его широкоплечей фигуры. Во внешнем облике Валентина  Валерьяновича  в  этот
теплый пасмурный день наблюдалась одна-единственная  оплошность:  Канаш  был
без  галстука.  Это  объяснялось  тем,  что  воротник  белоснежной   рубашки
Валентина Валерьяновича не сходился на забинтованной шее.  Толстая  марлевая
повязка была кокетливо замаскирована  пестрым  шейным  платком,  и  даже  то
обстоятельство, что Канашу было тяжело ворочать головой, как-то скрадывалось
каменным выражением его лица: казалось, что иначе и быть не может.
   Канаш неторопливо двинулся по улице, небрежно помахивая кейсом, который с
виду казался пусты