Какие там у тебя дела, аферист, - проворчал Марат Иванович.
   В это время в дверь вежливо постучали. Пигулевский крикнул: "Войдите!", и
дверь распахнулась,  пропустив  невысокого,  но  довольно  крепкого  с  виду
человека лет сорока пяти или пятидесяти, одетого  и  причесанного  так,  как
одеваются и причесываются люди, стремящиеся подчеркнуть свою  принадлежность
к творческой интеллигенции. Его темные с проседью волосы были зачесаны назад
и  не  лишенной  некоторой  волнистости   гривой   ниспадали   на   воротник
старомодного замшевого пиджака песочного цвета. Спереди эта грива уже начала
заметно редеть, образовав глубокие залысины, которые открывали высокий  лоб.
У вошедшего был крупный, красиво вылепленный нос и  маленький  твердый  рот.
Впечатление немного портил мелкий, по-черепашьи скошенный назад  подбородок,
под которым болтался дряблый кожаный мешок, какие бывают у некоторых ящериц.
Под  распахнутым  воротом  черной  рубашки  виднелся  мастерски   повязанный
шелковый шейный платок нейтральной расцветки. Идеально отутюженные  кремовые
брюки были стянуты в талии узким кожаным ремешком и  свободно  ниспадали  на
коричневые, несколько  старомодные  туфли.  Иллариону  подумалось,  что  лет
двадцать назад такой наряд был бы  уместным  и  даже,  наверное,  роскошным.
Теперь же он  несколько  резал  глаз,  подчеркивая  консервативность  своего
хозяина.
   - Здравствуйте, Марат Иванович, - тихим интеллигентным  голосом  произнес
пришелец, протягивая Пигулевскому небольшую аккуратную ладонь. На  Иллариона
он при этом почему-то даже не взглянул. Забродов тут же подумал, что визитер
Марата Ивановича либо болезненно застенчив, либо  отвратительно  воспитан..,
либо и то и другое. - А я снова к вам. Простите, что  без  звонка.  Пробегал
мимо и решил заглянуть, узнать, как дела.
   Губы  Марата  Ивановича  раздвинулись  в  приветливой  улыбке,   которая,
впрочем, не затронула его  глаз.  Внешне  Пигулевский  был  само  радушие  и
гостеприимство, но Забродов знал старика не первый год и отлично видел,  что
посетитель ему, что называется, не в жилу.
   Илларион  очутился  в  довольно  затруднительном   положении:   уйти   не
попрощавшись он не  мог,  а  новый  посетитель  с  ходу  завладел  вниманием
Пигулевского.  Кроме  того,  обладатель  замшевого  пиджака  и   черепашьего
подбородка стоял точнехонько в дверях, загораживая Забродову выход. Илларион
немного подождал, всем своим видом выражая желание выбраться из кабинета,  а
потом пожал плечами и снова сел.
   Посетитель завел с Пигулевским какой-то  деловой  разговор.  Илларион  не
вслушивался в их беседу, целиком уйдя  в  изучение  одной  из  приобретенных
Маратом  Ивановичем  книг.  Книга  была  великолепна,  и  Забродов  мысленно
уговаривал себя, что завидовать нехорошо.
   Спешить ему было некуда, но бесцеремонность обладателя замшевого  пиджака
вызывала раздражение. Тут Илларион очень кстати вспомнил, что у него есть  к
Пигулевскому срочное дело, и в мыслях поблагодарил бесцеремонного посетителя
за непредвиденную задержку. Дело было мелкое,  но  щепетильное:  нужно  было
отдать Марату Ивановичу деньги за подаренный  Пантюхину  перстень.  Конечно,
подарок был сделан зря. Тогда Иллариону казалось, что Тюха  и  его  приятели
могли знать что-то, что помогло бы ему выйти на каннибала. Они могли сами не
придавать значения ценной информации, которой владели,  могли  не  понимать,
что держат в руках путеводную нить... Теперь Илларион убедился, что напрасно
приваживал подростков, осторожно развращая  их  неискушенные  умы  варварски
надерганными из священных писаний и  мистических  сочинений  всех  времен  и
народов цитатами: мальчишки ничего не знали, и то,  что  именно  Пантюхин  и
Пятнов  в  марте  нашли  самый  первый  труп,  все-таки  было   обыкновенным
совпадением.
   "Вот опять, - с отвращением подумал Илларион. - Сколько  можно?!  Хватит,
хватит уже! Моя миссия  закончена  -  пусть  бесславно,  но  окончательно  и
бесповоротно. Пусть теперь у Сорокина по этому поводу голова болит.  Ему,  в
конце концов, за это деньги платят, а  я  кто  такой?  Я  -  так,  свободный
художник, артист погорелого театра, военный пенсионер..."
   - Нет уж, Марат Иванович, - внезапно проник в  его  сознание  подчеркнуто
вежливый, с оттенком превосходства голос посетителя, - это вы меня извините.
Я, несомненно, уважаю ваш вкус, но, как говорится, истина дороже.  Этот  ваш
ландшафтик - бездарная мазня,  буквалистская  попытка  слепо  копировать  не
поддающуюся копированию природу.  Для  этого,  в  конце  концов,  существует
фотоаппарат. И потом, обратите внимание на гамму. Это  же  черт  знает  что!
Знаете, на что это похоже? На подгорелую яичницу, плавающую  в  подсолнечном
масле. Нет, я бы еще понял, если  бы  это  была  работа  кого-то  из  старых
мастеров, но я же отлично вижу в углу подпись и  дату  -  девяносто  девятый
год! Только не пытайтесь меня убедить, что это  тысяча  восемьсот  девяносто
девятый...
   - Да нет, зачем же, - подозрительно спокойно сказал Пигулевский. - Тысяча
девятьсот... Не знаю, право, Владимир Эдгарович, чем вы недовольны.  На  мой
взгляд, автор - очень талантливый молодой человек, подающий большие надежды.
В наше время редко встретишь  молодого  художника,  который  не  гонится  за
внешним эффектом  и  не  спешит,  как  они  теперь  выражаются,  нашинковать
побольше капусты, а пишет так, как ему подсказывает душа...
   - Какая там душа! - отмахнулся посетитель со странным отчеством.  -  Душа
душой, милейший  Марат  Иванович,  но  существуют  же  какие-то  объективные
критерии!
   - Черта с два, - неожиданно для себя самого вмешался в разговор  Илларион
Забродов. - Какие еще объективные критерии? Откуда в  искусстве  объективные
критерии? Где вы вообще видели знатока или любителя искусства,  который  был
бы объективным?
   Посетитель не спеша повернул к Иллариону удивленное лицо, бегло  осмотрел
его, как водитель осматривает внезапно упавшее  поперек  проселочной  дороги
дерево, и снисходительно заявил:
   - Простите, но вы явно не относитесь к категории знатоков.
   Выпустив этот уничтожающий залп, он снова повернулся к Марату Ивановичу.
   - Простите и вы меня, - сказал ему в спину непотопляемый Забродов,  -  но
мне кажется, что большинство сегодняшних так называемых  знатоков  -  просто
болтливые дармоеды. Настоящих знатоков единицы. Ну, десятки или даже  сотни.
Это те, кто способен с первого взгляда отличить работу  старого  мастера  от
подделки и назвать рыночную стоимость - разумеется,  только  в  том  случае,
когда вообще может идти речь о продаже. Вот они  объективны.  А  те,  кто  с
пеной у рта спорят о том, какой способ наложения мазка лучше, а какой никуда
не  годится,  -  просто  хорошо  оплачиваемые  болтуны,  паразитирующие   на
художниках. Сто раз пытался их слушать и даже читать, и ничего  не  выходит.
Мне все время мешает один вопрос: откуда этим умникам известно,  что  именно
хотел сказать художник? А художники не говорят, они пишут. А  если  художник
начинает болтать, то  это  уже  не  художник,  а  пушкарь,  как  справедливо
подметил один веселый сын турецко-подданного.
   Последнее замечание, похоже, задело Владимира Эдгаровича за живое.  Он  с
неохотой повернулся к Забродову лицом и сказал:
   -  Ну,  хорошо.  Допустим,  объективных  критериев   оценки   живописного
произведения не существует. А какие же, по-вашему, существуют?
   - Чисто субъективные, - быстро ответил Илларион. - Вам нравится, а мне не
нравится, и наоборот. А окончательную точку в таких спорах  может  поставить
только время. Халтура недолговечна. В конечном итоге техника  живописи  мало
что решает в судьбе картины. Если вещь написана от души, она рано или поздно
получит признание. А выполненная на высоком  техническом  уровне  халтура  в
лучшем случае принесет своему создателю энную сумму в твердой валюте.
   Владимир Эдгарович открыл рот, чтобы ответить, но вдруг захлопнул  его  и
несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь удалить  попавшую  туда
пыль.
   - Это все, конечно, довольно банально, - закончил Илларион. - Извините за
непрошеное вмешательство в разговор. Просто  эта  картина  лично  мне  очень
нравится, - он указал на осенний  пейзаж,  ставший  причиной  спора.  -  Вот
нравится, и все! А то, что мне нравится, я привык защищать. Хотя эта вещь, -
он снова указал на картину, - в моей  защите  не  нуждается.  Она  попала  в
хорошие руки, и, думается мне, еще послужит доброму имени своего создателя.
   Пигулевский за спиной Владимира Эдгаровича отвесил Иллариону иронический,
но тем  не  менее  довольный  полупоклон.  Обладатель  замшевого  пиджака  и
благородной  гривы  некоторое  время  смотрел  на  Забродова  остановившимся
взглядом, словно пытаясь поточнее  сформулировать  ответ,  а  потом  холодно
улыбнулся и пожал плечами.
   - Извините и  вы  меня,  -  произнес  он.  -  Мы  с  вами  затеяли  самый
безнадежный  спор   из   всех   возможных   -   спор   о   вкусах.   Вопреки
распространенному мнению, в спорах очень редко рождается истина. В спорах об
искусстве она не рождается никогда.
   - Согласен, - снова поднимаясь, сказал Илларион. - Это, кстати, к вопросу
о наличии объективных критериев в искусстве.  Что  ж,  не  буду  мешать.  До
свидания, Марат Иванович. До  свидания,  -  кивнул  он  своему  оппоненту  и
покинул кабинет, мысленно ругая себя последними словами за несдержанность.
   "В самом деле, - думал он, садясь в машину и поспешно открывая все  окна,
чтобы проветрить раскалившийся на солнце салон, -  какого  черта  я  к  нему
привязался? Пигулевский справился бы с ним без моего  вмешательства.  Что  я
понимаю в искусстве? Да ни при чем тут искусство, если честно. Просто мне не
понравился этот тип. Тоже мне искусствовед! Владимир Эдгарович... Интересное
отчество. Скажите, вы не сын Эдгара Алана По? Тьфу!
   Литовец, наверное. Или латыш. Хотя  на  прибалта  не  очень-то  похож.  И
потом, Владимир все-таки. Да ну его к дьяволу, нашел о ком думать!"
   Уже подъезжая к своему дому, он вспомнил, что так  и  не  расплатился  за
подаренный Тюхе перстень, но возвращаться не стал. "Успеется, - решил он.  -
Позвоню старику, извинюсь, а в следующий раз отдам деньги".
   Несмотря на стычку  с  Владимиром  Эдгаровичем,  настроение  у  Иллариона
впервые за много дней было превосходное - совсем как  у  несовершеннолетнего
правонарушителя, вернувшегося из удачного набега на соседский огород.
 
Глава 13 
 
   "Хонда"  была  похожа  на  воплощенную  мечту.  Она  была  компактная   и
обтекаемая и, как мокрая галька, поблескивала  темно-серой  с  металлическим
отливом краской. Передний обтекатель напоминал нос реактивного  истребителя,
толстая никелированная труба  глушителя  была  залихватски  задрана  кверху,
удобно изогнутое кожаное седло манило в дорогу. Блок цилиндров сверкал,  как
зеркало, на высоко поднятом заднем крыле уже красовалась новенькая  табличка
с регистрационным номером. Мотоцикл стоял у  края  тротуара,  свернув  набок
переднее колесо с литым титановым диском и глубоким протектором непривычного
рисунка.
   Тюха в четвертый раз обошел вокруг "Хонды", осторожно трогая ее пальцем и
изнывая от черной зависти. Это была вещь настолько роскошная, что  для  Тюхи
она казалась почти одушевленной. Это был не просто мотоцикл, а оживший идол,
посланец высшего разума, прибывший из неведомых краев, а то и вовсе с другой
планеты.
   Пятый  стоял  поодаль  и,  прея  в  кожаном  мотоциклетном   прикиде,   с
удовольствием наблюдал за Тюхой. Его раскрасневшееся от  жары  лицо  в  этот
момент было довольно глупым, как у всякого, кто изо всех сил, но без особого
успеха пытается сдержать расползающиеся в торжествующей  ухмылке  губы.  Под
мышкой он держал пластиковый шлем того же цвета, что и  мотоцикл,  с  черной
лицевой пластиной и выдававшейся вперед подбородочной дугой. На руках у него
были тонкие кожаные  перчатки  с  обрезанными  пальцами,  в  зубах  дымилась
сигарета.
   Необмятая кожанка-косоворотка и такие же штаны,  заправленные  в  высокие
мотоциклетные  ботинки,  стояли  колом,   придавая   Пятому   дурацкий   вид
провинциального манекена в универмаге. Ни Пятый, ни Тюха этого не  замечали:
первый был ослеплен своим триумфом, а второй - завистью.
   Мимо них по дороге проезжали редкие автомобили. Многие водители  и  почти
все пассажиры поворачивали головы направо, с интересом разглядывая новенький
импортный мотоцикл и нелепую фигуру в  черной  коже,  торчавшую  на  газоне.
Поглощенный  своими  переживаниями,  Тюха  этого  не  замечал,  зато   Пятый
чувствовал, что вот-вот лопнет от гордости. Его так  и  подмывало  напомнить
приятелю тот вечер на  берегу  пруда,  когда  Тюха  так  неожиданно  лихо  и
непривычно жестоко осмеял его, но он  решил  проявить  милосердие,  дабы  не
ломать кайф: задетый за живое  несвоевременным  напоминанием,  Тюха  мог  не
стерпеть очередного унижения и сказать что-нибудь обидное про мотоцикл. Это,
кстати, было вполне возможно: при всех своих достоинствах  "Хонда"  все-таки
значительно уступала американской легенде - "Харлею".
   Пятый побаивался испытывать терпение Тюхи  еще  по  одной  причине.  Этой
причиной был памятный ужин у каннибала, во время которого у туповатого  Тюхи
почему-то хватило ума отказаться от угощения, а вот у него, Пятого,  -  нет.
Пятый до сих пор не понимал, как такое могло  случиться.  Ведь  он  сам  все
время поддразнивал увальня Тюху, намекая на то, что Колдун -  людоед.  Более
того, он в этом почти не сомневался, а в  тот  вечер  почему-то  без  задней
мысли цапнул с блюда самый большой кусок... Словно затмение  нашло,  честное
слово! Тюха, спасибо ему, до сих  пор  воздерживался  от  болтовни,  но  кто
знает,  сколько  он  еще  продержится?  Особенно  если   его   как   следует
разозлить... Именно поэтому Пятый, зарегистрировав и всего  разок  опробовав
мотоцикл, сразу же позвонил Тюхе, отлично понимая при  этом,  что  совершает
вульгарный подкуп.
   Дело уже шло к вечеру, но Тюха оказался дома и прибежал по первому  зову.
Далеко бежать ему не пришлось: Пятый с  шиком  подкатил  прямо  к  подъезду,
самолично напялил на стриженую Тюхину башку второй шлем с  черным  забралом,
усадил приятеля за спину и дал газ.
   Они остановились  на  окраинной  улице,  которая  опоясывала  микрорайон,
отделяя его от леса, и вот теперь Пятый дал Тюхе возможность в  полной  мере
оценить свое приобретение.
   Тюха был именно тем человеком, который мог оценить  его  в  полной  мере.
Глаза у него горели, а руки, которыми он бережно  поглаживал  стальные  бока
мотоцикла и пластиковый обтекатель, заметно дрожали. Тюха был в восторге; он
благоговел. На какое-то время он даже потерял дар речи и  только  по-коровьи
вздыхал и цокал языком.
   Окончательно взопревший  в  своей  кожаной  экипировке  Пятнов  аккуратно
положил на землю шлем и расстегнул куртку. Вжиканье стальной "молнии" вывело
Тюху из ступора.
   - Блин, - сказал он и облизал губы. - Блин, Пятый, ну, ты даешь! Я думал,
ты гонишь, а ты в натуре! Вот это зверь! Сколько стоит?
   - Сколько надо, - уклонился от ответа Пятый. Он сказал так не потому, что
стоимость мотоцикла представляла собой какую-то тайну за семью  печатями,  а
потому, что чувствовал:  такой  сдержанный,  уклончивый  ответ  придаст  ему
дополнительный вес в глазах приятеля. - Много стоит. На мороженом столько не
сэкономишь.
   - Ну, блин, в натуре, дает! - льстиво засмеялся  Тюха.  -  На  мороженом!
Ясный хрен, на мороженом не выйдет ни хрена... Ну, зверюга! Полный атас!
   Пятый выплюнул окурок в сорную траву, которой зарос газон,  и  прищурился
на низкое уже солнце. С того  самого  момента,  как  он  вывел  мотоцикл  из
фирменного салона "Хонды", в голове у него  роились  планы  один  заманчивее
другого. Кое-какие деньжата еще остались, новенький мотоцикл манил в дальнюю
дорогу и, по идее, не должен был барахлить. Впереди были еще  два  с  лишним
месяца солнца, тепла и свободы. Даже  три  месяца,  если  считать  сентябрь.
Работа? Ну, с хозяином можно договориться. Не зверь же он, в  конце  концов,
чтобы заставлять человека вкалывать все лето! Ну, пусть  не  три  месяца,  а
две-три недели он как-нибудь потерпит!
   Пятый мигом вообразил себе картину, словно целиком выдранную из какого-то
голливудского фильма: берег моря, закат, ласковая прозрачная волна с шорохом
лижет галечный пляж,  на  котором  стоит  новенький  мотоцикл.  Вдоль  линии
прибоя,  держась  за  руки,  идут  двое:  Пятый,  гораздо  более   стройный,
мускулистый и загорелый, чем в реальной жизни, и длинноногая,  с  головы  до
ног покрытая ровным золотистым загаром сероглазая блондинка  с  волосами  до
талии. На блондинке белоснежный купальник, такой маленький, что его почти не
видно. Она смотрит на Леху Пятнова с обожанием и восторгом, прямо  как  Тюха
на мотоцикл, а он снисходительно отвечает на  ее  болтовню,  обнимая  ее  за
горячие, покрытые крупинками морской  соли  плечи.  С  наступлением  темноты
Пятый разводит небольшой костерок, а потом они любят друг друга в  маленькой
красно-желтой палатке...
   В этом месте Пятый, как обычно, пришел в себя. Лицо длинноногой блондинки
расплывалось, никак не желая  попасть  в  фокус.  Причина  такого  странного
явления была Пятому хорошо известна: в данный момент у него  на  примете  не
было ни  одной  длинноногой  блондинки,  которая  согласилась  бы  ехать  за
тридевять земель, чтобы любить его,  Леху  Пятнова,  на  красном  от  заката
пляже. На худой конец сошла бы, пожалуй,  и  брюнетка,  но  и  с  брюнетками
сейчас было туго: напуганные людоедом мамаши сразу же по окончании  учебного
года разослали своих дочерей в разные концы  страны,  а  то,  что  осталось,
никак не вписывалось в представления Пятого о красоте и привлекательности. А
что за радость  кувыркаться  на  колючей  гальке  в  обнимку  с  толстозадым
крокодилом?
   - Слышь, Пятый, - заискивающим тоном сказал Тюха, - прокатиться-то дашь?
   - А ху-ху не хо-хо? - автоматически отреагировал Пятнов, думая о своем.
   - Ну, Пятый, это уже западло! - заявил Тюха. - Крутым заделался, что  ли?
Морда клином, пальцы веером, да?
   Пятый спохватился.
   - А ты заплачь, - насмешливо  сказал  он  и  плаксивым  детским  голоском
продекламировал:
   - Забирай свои игрушки и не какай в мой горшок, папа купит мне козу, а  я
тебе не показу! Катайся, мне не жалко, - сказал  он  уже  обычным  тоном.  -
Только сразу подумай, чем расплачиваться будешь, если мотоцикл расковыряешь.
   - Да кинься! - радостно воскликнул Тюха, хватая обеими руками свисавший с
рукоятки газа второй шлем. -  С  чего  это  я  стану  его  расковыривать?  Я
осторожно, гадом буду! Отвечаю, Пятый!
   Пятый пожал кожаными плечами, звякнув пряжкой свободно  свисавшего  пояса
куртки. Он подошел к мотоциклу и кратко проинструктировал Тюху: что крутить,
куда нажимать и как переключать передачи. "Да знаю я, знаю",  -  нетерпеливо
бормотал во время этой лекции Тюха. Голос  его  звучал  глухо  из-за  шлема,
который он уже успел напялить на  голову.  Наконец  Пятый  махнул  рукой  и,
надеясь больше на удачу, чем на Тюхино мастерство, отступил на газон.
   Тюха запустил  двигатель,  выжал  сцепление,  ногой  включил  передачу  и
плавно, как учил Пятый, дал газ. Мотоцикл сорвался с места. Он не ревел и не
стрелял глушителем, как отечественные драндулеты, а мягко  урчал.  Его  было
почти не слышно, но скорчившаяся за  обтекателем  фигура  Тюхи,  похожего  в
старенькой футболке, линялых джинсах и закрытом черном шлеме на маскарадного
космонавта, скрылась из виду с фантастической скоростью.
   Пятый немного потоптался на  пыльном  газоне,  посмотрел  по  сторонам  и
наконец присел на корточки, чувствуя себя довольно глупо в кожаных  доспехах
и со шлемом в руке, но без мотоцикла. Он сунул в зубы сигарету,  со  щелчком
откинул крышечку своей латунной "Зиппо", прикурил, еще раз щелкнул крышечкой
и некоторое в