ько
мастерству Сорокина, сколько его полковничьему авторитету.  Дверь  открылась
без скрипа.
   - Смелость города берет, - подбодрил  Илларион  полковника,  указывая  на
открытую дверь.
   - Смелость и наглость - разные вещи, -  огрызнулся  Сорокин  и  ступил  в
прихожую.
   Илларион вошел следом, закрыл за собой дверь и сразу же остановился, едва
не налетев на широкую спину Сорокина. Полковник  стоял  посреди  прихожей  и
откровенно принюхивался. Илларион тоже принюхался  и  сразу  же  поморщился:
запах был не сильный, но весьма откровенный. Так иногда пахло в уничтоженных
артиллерийским огнем аулах, где под развалинами домов и дувалов  разлагались
на сорокаградусной жаре трупы людей и  животных,  которые  некому  было  как
следует похоронить. Здесь запах был в десятки раз слабее, но ошибиться в его
природе было невозможно.
   Забродов огляделся. Квартира была обставлена довольно богато, хотя  и  не
так вычурно, как логово  Ярослава  Велемировича  Козинцева.  Повсюду  висели
картины, принадлежавшие, по всей видимости, кисти хозяина. Видимо, это  было
то, что он писал для себя,  не  выставляя  на  продажу.  Во  всяком  случае,
Илларион сильно сомневался, что кто бы то  ни  было  смог  бы  прокормиться,
пытаясь сбыть эти унылые и мрачные абстрактные композиции, сплошь  утыканные
сочащимися кровью глазами и костлявыми конечностями неприятного зеленоватого
оттенка.
   Равнодушный к живописи Сорокин уже вовсю орудовал на кухне и в  кладовой.
Он вернулся через две минуты, убирая в карман носовой платок, который,  судя
по  всему,  только  что  прижимал  к  лицу.  Иллариону  показалось,  что   с
возвращением полковника вонь усилилась, как будто где-то в  недрах  квартиры
Сорокин подобрал дохлую крысу и не придумал ничего умнее, как положить ее  в
карман.
   - Ты прав, - сдавленно сказал он. -  Надо  вызывать  группу  и  объявлять
этого мерзавца в розыск. Ты знаешь, что у него в кладовой?
   - Не знаю и знать не желаю, - ответил Илларион. - Я, пожалуй, пойду.
   - Консервация! - с отвращением произнес Сорокин, не обратив на его  слова
ни малейшего внимания.
   Выговорившись и дав, таким  образом,  волю  своим  чувствам,  он  схватил
трубку стоявшего в прихожей телефона и стал звонить на Петровку.
   ...Когда Илларион загнал машину во двор и  выбрался  из-за  руля  на  еще
хранивший  дневное  тепло  асфальт,  уже  совсем  стемнело.  Он  с   хрустом
потянулся, с лязгом  захлопнул  дверцу  "Лендровера"  и  двинулся  к  своему
подъезду, чувствуя себя  как  никогда  усталым  и  разбитым.  "Приму  душ  и
завалюсь спать, - решил он. - Ну, может быть, сначала немного почитаю. Нужно
же, в конце концов, чем-то перебить впечатление! А то так, пожалуй, до  утра
не уснешь..."
   Он немного лукавил. Перебить нужно было не впечатление, а  отвратительный
запах мертвечины, который, казалось, прилип  к  ноздрям,  насквозь  пропитал
одежду и покрыл все тело тонкой липкой пленкой. В квартире Коломийца не было
спрятанных в шкафах и под половицами трупов; там просто  испортился  набитый
мясом холодильник. Другое дело, что мясо в этом холодильнике было не  совсем
обычным...
   Илларион поднялся к себе на пятый этаж.  Лестничная  площадка  была  ярко
освещена. Вставляя ключ в замочную скважину, Илларион краем глаза  покосился
на чердачный люк. Обитые  жестью  тяжелые  створки  были  плотно  закрыты  и
заперты на висячий замок. Забродов  невесело  усмехнулся,  вспомнив  пуганую
ворону. "Нет, - подумал он, - это исключено. Он же долго за мной наблюдал  и
знает, что меня голыми руками не возьмешь. Жажда мести - сильная штука, но в
данном случае инстинкт самосохранения просто обязан оказаться  сильнее.  Мой
коллега-каннибал, наверное, уже очень далеко и с каждой секундой  становится
все дальше. А ведь ему будет очень непросто, - мстительно подумал  Забродов.
- Он ведь не урка и не привык жить в бегах. Он у нас художник, корифей духа,
гигант мысли. Ловить таких - одно удовольствие для железнодорожных ментов. А
еще в пути ему  придется  питаться  чем  попало,  ночевать  где  придется  и
шарахаться от каждой форменной фуражки. Человек, впервые в жизни  подавшийся
в бега, как правило, уверен, что каждый встречный и поперечный знает  его  в
лицо и мечтает на него донести".
   "Так тебе и надо, - подумал Забродов.  -  Чтоб  ты  подавился  вокзальной
котлетой, на пятьдесят процентов состоящей из хлеба  и  на  пятьдесят  -  из
панировочных сухарей. Чтоб ты сдох от этой котлеты, срань поганая! Чтоб тебя
прирезали бомжи, польстившись на твой  замшевый  пиджак.  Чтоб  тебя  сожрал
настоящий каннибал, который разнообразит свое меню человечиной не из идейных
соображений, а просто потому, что хочет есть. Вот это самый  логичный  конец
для каннибала - быть съеденным другим каннибалом, пусть не таким идейным, но
зато более проворным".
   - Ом мани падме хум, - пробормотал Илларион,  нырнув  в  прихожую,  и  на
всякий случай осенил  себя  крестным  знамением.  -  Господи,  прости  меня,
грешного, - добавил он по-русски, - но,  если  быть  до  конца  откровенным,
иногда я тебя не понимаю. Куда ты смотришь?
   Он немного постоял в темной прихожей, словно  и  впрямь  ожидал  получить
ответ, ничего не дождался и включил свет.
   Первым делом он внимательно осмотрел квартиру, заглянув во все  закоулки.
Как и следовало ожидать, квартира была пуста. Маньяк-каннибал трясся  где-то
в электричке или в кабине попутного грузовика, удаляясь от  Москвы  со  всей
скоростью, на которую был способен. Илларион попытался разобраться  в  своих
чувствах, но не смог. Он не понимал, испытывает ли  облегчение  оттого,  что
эта история закончилась,  или,  наоборот,  горькое  разочарование.  В  конце
концов он  пришел  к  философскому  выводу,  что  все  делается  к  лучшему.
Коломийцу все равно не уйти, а он, бывший инструктор спецназа  ГРУ  Илларион
Забродов, и так сделал больше, чем вся столичная милиция, вместе взятая.  Он
нашел маньяка, и этого более чем достаточно. Не хватало  еще  руки  об  него
марать...
   На ходу стаскивая с себя пропотевшую рубашку, он направился в  ванную,  и
тут зазвонил телефон. Невнятно выругавшись, Забродов  изменил  курс  и  снял
трубку.
   - Слушаю, - сказал он. - Да, Забродов. После этого он замолчал и довольно
долго вслушивался в то, что бормотала телефонная трубка. Брови его при  этом
находились в непрестанном  движении,  то  высоко  задираясь,  то  сходясь  к
переносице. В конце концов они утвердились  в  позиции,  выражавшей  крайнюю
степень озабоченности и неудовольствия.
   - Ну, хорошо, - сказал Забродов. - Не знаю, зачем тебе это  понадобилось,
но я приеду. Да, один и без оружия. Но учти, дурак: если с его головы упадет
хотя бы один волосок... Да нет, приятель, я не угрожаю. И оскорблять тебя  я
не намерен. Ты обыкновенный дурак. Да еду я, еду... Тут недалеко.  Ты  же  в
курсе. Только помни, о чем я тебя предупредил. Все, отбой.
   Он повесил трубку и стал напяливать обратно  наполовину  снятую  рубашку.
Как выяснилось, день еще не закончился и радость Иллариона по  поводу  того,
что ему удалось не замарать рук, тоже оказалась преждевременной.
 
Глава 16 
 
   Коломийцу повезло: он подъехал к больнице уже после  того,  как  поднятая
"Лендровером" Забродова пыль осела на асфальт. Изумленному и  настороженному
взору Владимира Эдгаровича предстала довольно необычная картина: на  широком
больничном  крыльце,  широко  расставив  ноги  в  высоких  ботинках,   сидел
здоровенный омоновец. Его  круглая  физиономия  имела  нездоровый  синеватый
оттенок, черный  берет  свалился  с  остриженной  наголо  головы  и  валялся
поодаль. Омоновец одной рукой держался за шею, морщась при этом от  боли,  а
другой придерживал у рта увесистый брусок портативной рации. В двух шагах от
него люди в белых халатах  суетились  вокруг  какого-то  штатского,  который
очумело вертел головой во все стороны, растянувшись во весь  рост  на  рыжих
метлахских плитках крыльца.
   На  заднем  плане  маячило  знакомое  лицо.  Увидев  Анну   Александровну
Сивакову, Коломиец шарахнулся было назад, но тут же взял себя в  руки:  теща
участкового, который закончил свой жизненный путь в кастрюле  с  пельменями,
не знала его в лицо. Тем не менее присутствие ОМОНа и  Сиваковой  показалось
Коломийцу заслуживающим самого пристального внимания. В  больнице  творилось
что-то не то, и умнее всего было бы туда вовсе не соваться.
   - Я не виноват, - пробормотал себе под нос Владимир Эдгарович. - Вы  меня
сами заставляете, неужели не ясно?
   Он опустил руку в карман своего  замшевого  пиджака  и  двинулся  вперед,
стараясь идти не слишком, быстро. Пальцы в кармане  сомкнулись  на  рукоятке
пружинного ножа, который одно время был украшением его  коллекции,  пока  не
уступил пальму первенства более утонченному  и  изящному  изделию.  Коломиец
чувствовал себя разведчиком, ползущим в темноте по минному полю прямиком  на
выставленное противником проволочное заграждение.  Сердце  билось  где-то  в
глотке, и каждый его удар гулко отдавался в ушах, сотрясая все тело; по всем
кровеносным сосудам циркулировал  чистый  адреналин.  Тело  было  ледяным  и
невесомым, глаза бегали из стороны в сторону, как камеры слежения.
   На  него  никто  не  обратил  внимания.  В  дверях   Коломийцу   пришлось
посторониться,  чтобы  пропустить   санитаров,   которые   с   двух   сторон
поддерживали штатского, только что отдыхавшего  на  крыльце.  Поддерживаемый
выглядел неважно и тоже потирал шею под нижней челюстью.
   "Господи, - подумал Коломиец, входя  в  прохладный  вестибюль,  -  что  я
делаю? Ведь невооруженным глазом видно, что  это  настоящее  осиное  гнездо!
Бежать, бежать без оглядки!"
   Нечеловеческим усилием воли  он  взял  себя  в  руки.  Тюху  было  просто
необходимо  заставить  замолчать.  А  омоновец...  Ну,  мало  ли  в   Москве
омоновцев? Да они же, если приглядеться, торчат на  каждом  углу,  в  каждой
подворотне, возле каждой коммерческой палатки! Это ведь вовсе  не  означает,
что все они охотятся на Владимира Эдгаровича Коломийца, правда?
   Он отлично осознавал то, о чем думал  несколько  часов  спустя  Забродов:
имея привычку  прятаться  и  нападать  из  засады,  он  не  умел  убегать  и
скрываться.  Вынужденный  каждую  минуту  ожидать  нападения  и  ареста,  он
нервничал по самым  ничтожным  поводам  и  пугался  каждой  тени.  Неопытным
беглецам всегда кажется, что на них все смотрят и  показывают  пальцем:  вот
он, держи вора! На самом-то деле это далеко не  так,  и  Владимир  Эдгарович
понимал это - увы, умом, а не сердцем. "На воре шапка горит",  -  с  горечью
думал он, подходя к стоявшему в углу вестибюля столику,  на  котором  лежали
списки больных.
   Он быстро отыскал папку  с  надписью  "Травматология",  но  тут  возникло
затруднение: фамилия Тюхи была ему неизвестна. В  списках  больных  не  были
обозначены ни диагноз, ни год рождения -  только  фамилия,  инициалы,  номер
палаты  и  короткое  описание  состояния  больного:  "ср.   тяж.",   "тяж.",
"норм."...    Владимир    Эдгарович     мысленно     проклял     собственную
непредусмотрительность и углубился в пристальное изучение списков.  Поначалу
он просто пробежал списки  глазами,  обращая  внимание  только  на  фамилии,
которые начинались с буквы "Т". Здесь были какие-то Татарниковы,  Темляковы,
Тарасовы и даже один восточный человек по фамилии Темирбулатов, но  ни  одна
из этих фамилий не сокращалась до Тюхи. Коломиец  вздохнул  и  начал  читать
список подряд, подумав между делом,  что  прозвище  "Тюха"  могло  не  иметь
никакого отношения к  фамилии  своего  обладателя.  Он  видел  Тюху,  и  ему
показалось, что эта кличка подходит ему как нельзя лучше.
   В тот самый миг, когда он уже отчаялся найти Тюху в списке и решил  пойти
по коридору, заглядывая подряд во все палаты, на глаза ему попалась  фамилия
Пантюхин. Судя  по  списку,  этот  Пантюхин  один  занимал  целую  палату  и
находился в состоянии, которое врачи определяли  как  "ср.  тяж.".  Владимир
Эдгарович почесал переносицу под дужкой очков и решил, что начать,  пожалуй,
следует именно с него. Пантюхин отлично сокращался до Тюхи, и,  кроме  того,
звериное чутье каннибала подсказывало Владимиру Эдгаровичу, что  это  именно
тот человек, ради которого он предпринял столь рискованную вылазку.
   Он самым законопослушным  образом  получил  в  гардеробе  белую  накидку,
которая не показалась ему ни стерильной, ни  даже  по-настоящему  чистой,  и
решительно  двинулся  к  цели,  ориентируясь   по   стрелкам   с   надписями
"Травматология".
   Там, в длинном коридоре, под лампами дневного света, его  ждал  настоящий
удар: возле палаты, в которую он направлялся, на старомодном фанерном  стуле
сидел человек в сером милицейском камуфляже. Второй омоновец  -  тот  самый,
что пару минут назад сидел  на  крыльце,  -  стоял  рядом  с  ним,  все  еще
продолжая массировать шею. Только теперь Владимир Эдгарович обратил внимание
на то, что оба омоновца  вооружены  дубинками,  наручниками,  пистолетами  и
баллончиками со слезоточивым газом. Вряд ли они явились сюда в  таком  виде,
чтобы навестить больного приятеля;, скорее всего, они  охраняли  мирный  сон
лежавшего за закрытой дверью палаты Пантюхина.
   Он прошел мимо, не чуя под собой ног, еще раз повернул за угол и оказался
в тупике, в торце которого было большое, зачем-то забранное  снаружи  густой
металлической сеткой окно. Здесь было всего две двери: в какую-то палату и в
мужской туалет. Из двери туалета несло хлоркой и табачным дымом.
   Дальше дороги не было. Коломиец заставил себя остановиться и подумать.  У
него еще оставалась слабая надежда на то, что Пантюхин и Тюха - разные люди,
но он уже чувствовал, что это не так. Противник  с  неожиданной  и  пугающей
резвостью опередил его как минимум на один ход,  а  может  быть,  и  больше.
Ощущения Коломийца в данный момент были сродни  ощущениям  оказавшегося  под
шахом черного короля: куда ни посмотри, кругом  одни  белые  фигуры,  а  над
головой уже нависла тень неминуемой гибели. Еще один  ход  белым  ферзем,  и
партия будет бесславно проиграна.
   "К черту шахматы, - подумал он. - Речь идет не о какой-то там партии, а о
жизни. О моей жизни, черт бы ее побрал!"
   В туалете с ревом обрушилась выпущенная на волю из смывного  бачка  вода.
Щелкнула задвижка. Коломиец вздрогнул: он ничуть не удивился бы, если бы  из
сортира, на ходу застегивая ширинку и  поправляя  пояс  с  тяжелой  кобурой,
выбрался еще один омоновец. Но ему снова повезло:  из  распахнувшейся  двери
показалась сначала закованная в гипсовую броню,  торчащая  под  углом  сорок
пять градусов к полу нога, потом  два  облупленных  алюминиевых  костыля,  а
следом за  костылями  из  сортира  выдвинулся  некий  небритый  гражданин  в
полосатой пижаме, от которого со страшной силой  разило  табачищем.  У  него
были живые глуповатые глаза  и  большой  рот,  которому  явно  не  терпелось
открыться и поболтать.
   - Я извиняюсь, - сказал ему  Коломиец,  -  что  это  у  вас  тут  милиции
столько? Шишку какую-нибудь привезли?
   - Сам не  пойму,  -  охотно  отозвался  человек  на  костылях.  -  Пацана
какого-то караулят. Вроде с мотоцикла он сверзился.  Может,  переехал  кого,
вот они его и пасут, чтоб когти не рванул.
   - А-а-а, - умело разыгрывая разочарование, протянул Владимир Эдгарович, -
а я-то думал...
   Обладатель костылей и гипсовой ноги  был  не  прочь  поговорить  еще,  но
Коломиец, недолго думая, нырнул в туалет и заперся там на задвижку. В тесном
сортире было сине от табачного дыма, а насыщенный испарениями хлорки  воздух
разъедал глаза. Окна здесь не  было  вовсе,  зато  на  месте  дверной  ручки
имелось небольшое отверстие с разлохмаченными  краями.  Коломиец  присел  на
корточки  и  приник  к  отверстию  глазом.  Через  дырку  была  видна  часть
противоположной стены и угол узкого подоконника.  Некоторое  время  на  фоне
стены нерешительно маячил краешек полосатой пижамы, но вскоре  он  исчез,  и
Коломиец расслышал удаляющееся постукивание костылей.
   Тогда он покинул свое убежище, напустил на себя деловой вид и  решительно
двинулся к выходу. Омоновцы, караулившие Пантюхина, окинули его равнодушными
взглядами и отвернулись.
   Он выбрался из больницы без  приключений,  испытав  при  этом  облегчение
человека, благополучно перебежавшего  дорогу  прямо  перед  носом  у  бешено
мчащегося грузовика. Впрочем, облегчение немедленно сменилось разочарованием
и испугом: Пантюхин был недоступен, и оставалось  только  гадать,  по  какой
причине его решили взять под охрану.
   Уже подняв руку, чтобы проголосовать проезжавшему  мимо  такси,  Коломиец
вдруг вспомнил вычитанное в каком-то детективном романе правило: никогда  не
садиться в первую подвернувшуюся машину. Может  оказаться,  что  эта  машина
подвернулась тебе совсем не случайно...
   Он резко опустил руку и отвернулся, делая вид, что это не он  только  что
голосовал. Таксист, который уже включил указатель поворота и перестроился  в
крайний правый ряд, пожал плечами и, пробормотав:  "Чертов  придурок!",  дал
газ.
   Владимир Эдгарович добрался до дома пешком. Он понимал, что это  глупо  и
расточительно в смысле траты драгоценного времени, но ничего не мог с  собой
поделать: общественный транспорт  пугал  его  еще  сильнее,  чем  такси,  на
которые  он  уже  не  мог  смотреть  без  содрогания.   Милиционеры   всегда
маскируются под таксистов, когда выслеживают жертву, это аксиома.  Сядешь  к
такому в машину, назовешь ему адрес, а он отвезет тебя прямиком на Петровку,
38. А по дороге, естественно, обнаружится, что  на  дверях  изнутри  нет  ни
одной ручки...
   По дороге он пытался размышлять,  но  его  отвлекали  проносившиеся  мимо
машины и пешеходы, которые, как нарочно, все время путались  под  ногами  со
своими сумками, собаками на поводках и детишками,  перемазанными  мороженым.
Троллейбусы выли,  как  заблудшие  души  в  чистилище,  велосипедные  звонки
назойливо лезли в уши, дробя на куски тишину, в  которой  он  так  нуждался.
Проклятое солнце  слепило  даже  сквозь  темные  стекла  очков,  мир  вокруг
Владимира Эдгаровича тонул в пестром хаосе бестолково перемешанных цветов  и
излишне резких звуков.
   Потом стало немного легче, и он понял, что  солнце  спряталось  за  крыши
многоэтажных домов. Транспортный поток заметно поредел, да  и  пешеходов  на
тротуаре  становилось  все  меньше.  Коломиец  почувствовал,  как  гудят  от
непривычной нагрузки ноги, и свернул к автобусной остановке.
   В автобусе уже почти не осталось пассажиров, и он проехал две  оставшиеся
остановки в покое и уединении. Это дало ему возможность немного собраться  с
мыслями.
   Игра действительно была проиграна. Белые фигуры стояли стеной, в  которой
не осталось ни одной бреши. Пантюхина взяли под охрану неспроста: он  что-то
знал и наверняка уже успел поделиться своим знанием с ищейками. Да,  Пятнова
нужно было убрать сразу же, как только он выполнил  поручение,  буквально  в
тот же вечер. Ведь это было так просто!  Что  стоило  размозжить  ему  череп
молотком и бросить труп посреди улицы? Ошибка. Ах, какая это была  ошибка  -
оставить его в живых! Сопляк, конечно же, проболтался приятелю, и теперь все
рушилось буквально на глазах.
   Коломиец едва не застонал, осознав, что погубил себя собственными руками.
Один неверный ход следовал за другим, а он  все  тешил  себя  иллюзией,  что
противник  намного  глупее  и  что  все  еще  можно   исправить.   Противник
действительно казался глупым, но за сплошным фронтом круглоголовых пешек все
это время стремительно и  бесшумно  перемещался  белый  ферзь  -  невидимый,
грозный, неумолимый и такой хитрый, что поначалу тоже выглядел  обыкновенной
пешкой. А он, Коломиец, самонадеянно  и  небрежно  передвигал  свои  фигуры,
жертвуя одну за другой, пока не оказался в полном  одиночестве  перед  лицом
неотвратимо надвигавшейся гибели.
   Теперь он прозрел, но прозрение пришло сл