риборная  панель  засветилась
уютным зеленым светом.  Муха  включил  печку,  и  в  кабину  с  гудением
устремился поток теплого воздуха Несмотря  на  это,  Муху  била  крупная
дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до
него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на
месте,  в  то  время  как  противник  наверняка  стянет  вокруг   района
непроницаемое  кольцо   оцепления.   Процедив   сквозь   зубы   матерное
ругательство, он врубил заднюю передачу  и  вырулил  со  стоянки,  Через
несколько минут он уже свернул с Ленинградского шоссе на Беломорскую,  а
оттуда на Петрозаводскую. В тот  самый  момент,  когда  сосед  Снеговой,
держась за свой нос, который был вовсе не сломан, а только  основательно
разбит,  по  просьбе  капитана  милиции  Нагаева  приступил  к  описанию
встреченного  им  на  лестничной  площадке  убийцы,  Муха   с   огромным
удовольствием врезал Кораблеву в солнечное сплетение, а потом, не  давая
подельнику перевести дух, - прямо по нахальному поросячьему носу и рыжим
тараканьим усам.
   - За что? - хлюпая кровавыми  соплями,  спросил  Кораблев,  не  делая
попытки  встать  на  ноги,  -  За  все  хорошее,  -  ответил   Муха   и,
размахнувшись, пнул его в ребра.
 
Глава 3 
 
   Ровно за два с половиной  месяца  до  состоявшихся  на  Ваганьковском
кладбище  умеренно   пышных   похорон   Антонины   Андреевны   Снеговой,
организованных ее друзьями и  поклонниками,  среди  которых  встречались
весьма высокопоставленные персоны, егерь Завидовского заповедника  Федор
Григорьевич Нефедов вышел из дома ни свет ни заря.
   Солнце еще не взошло, но небо над верхушками леса уже посветлело, и в
сереньком  предутреннем  свете  Федор  Григорьевич  без  труда  различил
надворные постройки, изгородь из ошкуренных сосновых  жердей  и  высокую
деревянную раму с  развешанным  для  просушки  сеном.  Бренча  карабином
ошейника, к нему подбежал бестолковый и добродушный дворовый пес  Бубен,
которого Нефедов кормил исключительно  из  жалости,  поскольку  проку  в
хозяйстве от Бубна было как с козла молока. Федор  Григорьевич  похлопал
пса по лопоухой голове и оттолкнул в сторону  -  он  не  любил  телячьих
нежностей. Дурак Бубен, как всегда,  решил,  что  с  ним  играют,  боком
скакнул в сторону, замотал хвостом и радостно гавкнул.
   - Тихо ты, дурак, - прикрикнул на него Нефедов. - Я те гавкну!
   Стоя на крыльце, он неторопливо продул беломорину, хорошенько  размял
ее, еще раз продул, особым образом сплющил мундштук и, соблюдя, наконец,
все тонкости ритуала, закурил.
   Синеватый дымок без следа растаял  в  чистом,  как  горный  хрусталь,
насыщенном  кислородом  и  запахами   леса   утреннем   воздухе.   Федор
Григорьевич спустился с крыльца и напрямик пошел  к  сараю,  оставляя  в
сизой от холодной августовской росы траве двойной темный след.
   Лес еще молчал - роса в конце августа и вправду холодна, и  птицы  не
торопятся покидать нагретые за ночь гнезда. Нефедов поймал себя на  том,
что сравнивает тишину спящего леса с тишиной пустого  храма,  в  котором
вот-вот начнется служба, и скептически усмехнулся: говоря по совести,  в
церкви он не был лет с десяти и никогда не  отличался  набожностью,  так
что пришедшее ему на ум сравнение было, пожалуй, довольно странным.
   "А ничего странного, - подумал Федор Григорьевич, с  натугой  отворяя
осевшие ворота сарая. - Где ж еще богу молиться, как не в лесу? Неужто в
нашей церкви?
   Так ведь бог, ежели он есть, в сторону нашей церкви и не  смотрит.  А
чего смотреть? Как ни глянешь,  а  там  отец  Геннадий  перед  старухами
распинается, рассуждает о вреде алкоголя, а  сам  на  ногах  еле  стоит.
Даром, что ли, у него в позапрошлом  году  курятник  от  молнии  сгорел?
Видно, кончилось терпение у небесного начальства, да в последний  момент
рука дрогнула, и вместо попа куры погорели. А лес - он чистый, и человек
в нем чище становится. Правда, не всякий."
   Выводя из сарая своего  мерина-трехлетку,  Федор  Григорьевич  слегка
нахмурился. В последнее время что-то очень  уж  много  развелось  людей,
которым было глубоко плевать, в храме они, в лесу или у себя в нужнике.
   Вот и сегодня из-за этих городских  ухарей  вместо  рутинного  обхода
участка ему  предстояла  чуть  ли  не  боевая  операция.  Разбираться  с
браконьерами и прочими нарушителями Федор Григорьевич не любил, и  вовсе
не потому, что боялся нарваться  на  заряд  картечи.  Боялся  он  совсем
другого: не удержаться и в одночасье взять грех на душу. Встречались ему
такие люди, которые словно просили, чтобы их  пристрелили,  не  сходя  с
места, и сдержаться пожилому егерю стоило больших усилий.
   Мерин был молодой,  с  норовом,  и,  седлая  его,  Федор  Григорьевич
изрядно намучился.
   - Да стой ты, зараза лупошарая, - сердито приговаривал он,  затягивая
ременную подпругу. -  Стой,  говорю,  спокойно,  волчья  сыть,  травяной
мешок.
   Подобрав мокрые от росы  полы  линялого  брезентового  дождевика,  он
одним махом,  как  молодой,  поднялся  в  седло  и  поправил  за  спиной
старенькую  тульскую  двустволку.  Вчера  вечером  из  деревни  прибегал
внучонок бабки Козлихи и сказал, что в излучине Лоби, километрах в  пяти
от Зинцово, разбил лагерь какой-то городской на машине. Известно,  зачем
городские становятся лагерем  на  берегу  лесной  реки  в  самом,  можно
сказать, сердце Завидовского заповедника. Динамит - это,  конечно,  вряд
ли,  но  вот  сети  при  них  есть  наверняка,  а  то  и  того  чище   -
электроудочка. Федор Григорьевич покачал головой: это  ж  надо  было  до
такого додуматься!
   Строго говоря, сети и электроудочки его не касались, это была вотчина
рыбнадзора, но где сети, там вполне  может  обнаружиться  и  ружьецо,  а
рыбинспектор Злобин все равно третий день подряд  мается  брюхом,  и  на
браконьеров ему сейчас нас.., в самом прямом смысле слова.
   Нефедов тронул коленями теплые бока мерина  и  покинул  кордон,  дымя
зажатой  в  зубах  беломориной  и  по-хозяйски   глядя   вокруг   из-под
треснувшего лакового козырька старенькой форменной фуражки.
   Спустя час с  небольшим  он  приблизился  к  месту,  где,  по  словам
козлихиного внука, расположился лагерем заезжий  браконьер.  Солнце  уже
встало,  высушив  росу,  лес  звенел  от  птичьих  голосов,  и   Нефедов
ухмыльнулся в усы: если залетный москвич  и  впрямь  решил  побаловаться
рыбкой, то сейчас ему было самое время сортировать улов, попивая водочку
и подбрасывая сушняк в костер.
   Привязав мерина к березе так, чтобы он мог дотянуться  до  травы  под
ногами, Нефедов снял с плеча ружье и двинулся через лес в сторону  реки,
стараясь производить как можно меньше шума. Наконец лес впереди поредел,
и  в  просветах  между  деревьями  засветилось  небо.  Егерь  пошел  еще
осторожнее - меньше всего ему хотелось, чтобы  браконьер,  услышав  шум,
спрятался или, того хуже, сиганул в  машину  и  газанул  куда  подальше.
Гоняйся потом за иномаркой верхом на мерине!
   Он уже собрался раздвинуть кусты и выйти  из  укрытия,  когда  позади
раздался повелительный, с металлическими нотками окрик:
   - Хальт! Хенде хох!
   Федор Григорьевич не успел повоевать в регулярной армии, но оккупацию
и партизанку помнил хорошо, хоть и был в ту пору  пацаном.  Он  даже  не
успел удивиться тому, что браконьер обратился  к  нему  по-немецки:  тон
приказа был таким  недвусмысленным,  что  Нефедов  понял  бы  его,  даже
заговори браконьер по-китайски  или,  к  примеру,  на  санскрите.  Егерь
остановился, как вкопанный, и рефлекторно вскинул руки к небу.
   - Страфстфуй, руски партизан!  -  с  утрированным  немецким  акцентом
произнес голос сзади. - Ти хотель мне пу-пу?
   Федор Григорьевич медленно опустил руки, смачно плюнул на землю и все
так же медленно обернулся, изо всех сил хмурясь, чтобы сдержать улыбку.
   - Чтоб тебе пусто было! - с чувством сказал он. -  Старый  ты  дурак!
Голова седая, а ума, что у дитяти.
   - Ага, - сказал  голос,  обладатель  которого  по-прежнему  оставался
невидимым, - наложил в штаны, следопыт? Вспомнил свое детство золотое?
   - Надрать бы тебе уши, - сказал Федор Григорьевич, больше не  пытаясь
сдержать улыбку, - да боюсь, не получится. Ну, где ты там, вылезай!
   - Насчет ушей, это ты прав  -  руки  коротки,  -  сказал  его  старый
знакомый, вставая с земли в метре  от  Федора  Григорьевича.  Нефедов  с
трудом сдержал желание тряхнуть головой и протереть глаза: секунду назад
он готов был поклясться, что перед ним ничего  нет,  кроме  относительно
ровного участка  лесной  почвы,  поросшего  травой  и  густо  усыпанного
сосновой хвоей. - Ну, здравствуй, Федор Григорьевич!
   Нефедов шагнул вперед и с размаха, с треском впечатал  свою  твердую,
как дерево, ладонь в ладонь гостя.
   - Здравствуй, Илларион, - сказал он. - И что ты за нечистая сила? Год
тебя не было, и вдруг - на тебе! - как снег на голову. И все  со  своими
шуточками.
   - Ну, а чего ты крадешься, как повар к курице? - стряхивая с живота и
колен налипшие сосновые иголки, спросил  Илларион  Забродов.  -  Сначала
прешь через лес верхом, как танк, а потом  подползаешь  чуть  ли  не  на
брюхе... Откуда мне было знать, что это ты?  Кто  это,  думаю,  за  мной
охотится? Еще шарахнут картечью из кустов, потом со штопкой  замучишься.
Ну, а когда разглядел... Тут  уж,  извини,  бес  попутал.  Уж  очень  ты
потешно крался, прямо как в кино.
   - Кино, - проворчал егерь, забрасывая ружье за  спину  и  возобновляя
ритуал прикуривания папиросы. - Тут, брат, иногда такое  кино  творится,
что впору у начальства пулемет выпрашивать. Так ведь все равно не дадут!
   - Н-да, - сказал Илларион, трогая пальцем полу брезентового дождевика
Федора Григорьевича, сомнительно украшенную созвездием мелких, тщательно
заштопанных дырочек. - А кучно пошла!
   Нефедов посмотрел на свой плащ, хмыкнул и пожал плечами.
   - Еще бы не кучно! С пяти-то метров...
   Он  наконец  раскурил  свою  беломорину,  поправил  на  плече  ремень
двустволки  и  вместе  с  Забродовым  вышел  на  пологий   берег   Лоби,
предварительно продравшись сквозь густые заросли малинника.
   Федор Григорьевич провел в лесу всю жизнь, знал здесь каждую звериную
тропку, не говоря уже о тех, что были проложены людьми, а  книгу  следов
читал так же легко, как букварь своего внука. Он  умел  ходить  по  лесу
тихо, не нарушая покой своего храма. Но  то,  как  двигался  его  давний
знакомец и, можно сказать, приятель Илларион Забродов, всегда  приводило
его в состояние опасливого удивления. "Гляди ты, - думал он, краем глаза
косясь на невысокую, ладно скроенную фигуру в камуфляжном костюме, легко
и бесшумно скользившую рядом, - и годы его не  берут.  Ведь  не  мальчик
уже, всего-то на десяток-полтора моложе меня, а идет - ветка за  ним  не
шелохнется. И как это он меня услыхал? Специально ведь мерина взял, а не
мотоцикл, чтобы шума поменьше было. А вылез  как?  Ей-богу,  как  из-под
земли, прямо на ровном месте. Старею я, что ли? Хорошо, что  таких,  как
он, мало. Не дай бог  встретить  такого  браконьера!  Его,  пожалуй,  не
арестуешь..."
   Берег открылся целиком. Лес в этом месте немного отступал от  берега,
оставляя небольшой травянистый  лужок,  полого  спускавшийся  к  полоске
белого песка, вдоль которой тихо плескалась темная вода лесной речки. По
мнению Федора Григорьевича, это было одно из самых красивых мест если не
во  всем  заповеднике,  то  на  его  участке  наверняка.   Он   невольно
поморщился, увидев тяжелый оливково-зеленый "лендровер" с укрепленной на
капоте запаской, но машина была  поставлена  аккуратно,  с  краю,  возле
самой опушки, и  никакого  безобразия  вокруг  нее  не  усматривалось  -
никаких банок, склянок и бумажек, не  говоря  уже  о  пролитом  бензине.
Поодаль к небу поднимался легкий белый дымок догорающего костра,  но  на
сей раз егерь даже не поморщился, издали разглядев, что костер  разложен
в специально выкопанной ямке. Снятый дерн лежал поодаль, и можно было не
сомневаться, что его в ближайшее время вернут на  место,  предварительно
засыпав кострище землей. Забродов, как всегда, не  оставлял  после  себя
никаких следов: вот он есть - а вот его нет, и ничто не напоминает о его
недавнем присутствии.
   - Грамотно устраиваешься, - похвалил Федор Григорьевич. - Аккуратно.
   - Привычка, - рассеянно ответил Илларион, присаживаясь на корточки  у
кострища. Он вынул из  нагрудного  кармана  линялой  камуфляжной  куртки
сигареты, вставил  одну  в  уголок  своего  насмешливого  рта,  прутиком
выкатил из догорающего костра уголек, прикурил сигарету и бросил  уголек
обратно в костер.
   - Хорошо у тебя здесь, Федор Григорьевич! - протянул  он,  вытирая  о
траву испачканные углем пальцы. - Даже уезжать жалко.
   - Здрасьте-пожалуйста, -  опешил  егерь.  -  Только  приехал,  и  уже
уезжать? Что так сразу?
   - Ну, почему же сразу? - Забродов пожал плечами.  -  Пару  дней,  как
всегда, погощу. Но уезжать-то все равно придется. А когда помру, и вовсе
сюда не попаду.
   О! - вдруг оживился он. - Идея! Напишу завещание, и в  нем  отдельным
пунктом: так, мол, и так, желаю быть похороненным  на  кладбище  деревни
Зинцово, что в Завидовском заповеднике...
   - Ну,  как  есть  дурак,  -  проворчал  Нефедов,  тоже  опускаясь  на
корточки. - Кто же о таких вещах говорит? Да и рановато  тебе  о  смерти
думать.
   - А я, Федор Григорьевич, о ней лет  с  двадцати  думаю,  -  серьезно
ответил Илларион. - Работа у меня такая.., была. Одно  время,  помнится,
даже и не надеялся, что в своей земле похоронят.
   - Как же ты живешь-то? - глядя на переливы красного жара от пепелища,
спросил егерь. - С такими мыслями?
   - Хорошо живу, - спокойно ответил Илларион. - Ты пойми,  Григорьевич:
помнить о смерти и бояться ее - разные вещи. Когда  все  время  помнишь,
что ты не вечен, живешь как-то.., полнее, что ли. Больше успеваешь, да и
чувствуешь острее.
   - И не боишься? - недоверчиво переспросил егерь.
   Илларион пожал плечами.
   - Да как тебе сказать. Не то, чтобы боюсь, а.., ну, не хочу, пожалуй.
Организм, он ведь дурак, ему ничего не втолкуешь.  Ему,  бедняге,  дико:
как же это - все останется, а меня не будет?
   - И как же ты справляешься? - с неподдельным интересом спросил  Федор
Григорьевич. Ему действительно  было  интересно.  Илларион  непостижимым
образом ухитрялся повернуть любой, самый мимолетный  и  пустой  разговор
так, что собеседник потом долго чесал в затылке и удивлялся: как же  это
ему самому не пришло в голову? Вот и  сейчас  Федор  Григорьевич  поймал
себя на том, что, оказывается, прожил всю жизнь с таким чувством, словно
впереди у него тысяча лет. А ведь, если  задуматься,  осталось-то  всего
ничего...
   - Как справляюсь? - переспросил Илларион. - Да  как  все,  так  и  я.
Голова на что? Не могу же я позволить скелету собой командовать.
   - Какому скелету? - удивился егерь.
   - Да своему скелету, какому же еще!
   - Ох, и здоров же ты  языком  чесать,  -  проворчал  Нефедов,  бросая
окурок в горячую золу. Бумажный мундштук  сразу  потемнел,  задымился  и
вдруг весело вспыхнул по всей длине, в считанные секунды сгорев дотла. -
Ты мне лучше скажи, только без обид: с чего это  козлихин  пацан  решил,
что ты браконьер?
   - А, - оживился Илларион, - доложили, значит!
   Ну, пойдем.
   Они подошли к  машине,  и  Забродов  распахнул  дверцу  багажника.  В
багажнике влажной спутанной грудой  громоздилась  сеть.  Нефедов  поднял
брови: сеть как-то  совершенно  не  вязалась  с  тем,  что  он  знал  об
Илларионе.
   - Это он, наверное, подсмотрел,  как  я  сеть  вытаскивал,  -  сказал
Забродов. - Не хмурься, Григорьевич, рыбы в ней почти  не  было.  Видно,
недавно поставили.
   Надеюсь, ты не думаешь, что это мое хозяйство? ;
   - Не волнуйся, - проворчал Нефедов. - Хозяйство  знакомое.  У  нас  в
деревне только козлихин зять такие плетет. Что-то Колька мудрить  начал.
Мальчонку подослал...
   - Колька - это такой здоровенный, белобрысый? - уточнил  Илларион.  -
На глазок лет тридцать - тридцать пять, немного косолапит... Он?
   - Вылитый, - сказал удивленный Нефедов.
   - Ну, так он, наверное, заболел. Рука у него болит, и еще челюсть.  И
шея наверняка не ворочается. Можешь пойти,  навестить  больного.  А  вот
это,  -  Забродов  нырнул  в  салон  машины  и  вернулся  с  обшарпанным
одноствольным дробовиком в руках, - вот  это  ему  гостинец.  Я  бы  его
ленточкой перевязал, да взять ее негде.
   - Ну, стервец, - принимая дробовик, сказал Нефедов.
   - Надеюсь, не я? - испуганно спросил Илларион.
   Глаза его при этом смеялись.
   - Не ты, не ты... Ах, стервец! Предупреждал ведь я его... Да что  тут
предупреждать! Жить-то надо.
   - Это точно, - сказал Забродов. - Жить надо прямо сейчас,  а  на  то,
что будет через полсотни лет, наплевать.
   - Представь себе,  -  буркнул  Нефедов,  переламывая  ружье  и  нюхая
патронник.
   - Патрон - вот, - сказал Илларион, вынимая из кармана ядовито-зеленый
картонный цилиндрик и протягивая  его  егерю.  -  Не  нюхай,  не  нюхай,
выстрелить он не успел.
   - Теперь  ясно,  почему  ты  в  кустах  сидел,  -  откликнулся  Федор
Григорьевич, со щелчком ставя ствол на место и  пряча  патрон  в  карман
дождевика.
   - Да не сидел я в кустах! Лежал себе на травке...
   Ты мне, между прочим, чуть руку не оттоптал.
   - Лежал он... Интересно, где  тебя  научили  так  лежать?  Да  ладно,
ладно, это я так... Знаю, что все равно не скажешь. В разведке, что  ли,
служил?
   - Ну, вот видишь, - сказал Илларион, - ты сам  ответил  на  все  свои
вопросы.
   - Неужто догадался? - обрадовался егерь.
   - А вот это я не знаю, - виновато ответил Забродов.
 
*** 
 
   Через три дня бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ Илларион
Забродов вышел на крыльцо сторожки, в которой обитал егерь Нефедов, и  с
удовольствием потянулся, хрустнув суставами.
   Было начало шестого, солнце еще  не  взошло,  и  предутренний  воздух
приятно холодил обнаженный торс отставного спецназовца. Илларион глубоко
вдохнул и резко выдохнул, сбежал с крыльца, высоко подпрыгнул и бросился
бежать по грунтовке, которая начиналась  сразу  за  подворьем  Нефедова,
взяв  с  места  убийственно  быстрый  темп.  Откуда-то  с  веселым  лаем
вывернулся бестолковый  Бубен  и  помчался  рядом,  норовя  ухватить  за
штанину. Этот бездельник сразу сдружился с Забродовым.
   "Два  сапога  пара",  -  сказал  по  этому   поводу   суровый   Федор
Григорьевич.
   Километра через полтора пес отстал, вернувшись на  кордон,  и  дальше
Забродов побежал один. Бежать по лесу было  легко  -  воздух  здесь  был
гораздо чище, чем на Малой Грузинской, и  вдоволь  напоенные  кислородом
мышцы, казалось, совсем не чувствовали усталости. Добежав до деревенской
околицы и всполошив собак, Илларион повернул  обратно,  с  удовольствием
ощущая, как последствия вчерашнего прощального ужина  покидают  организм
через открытые поры.
   Ему было хорошо. Сейчас он переживал один из очень редких в его жизни
моментов. Его устраивало все без исключения: погода,  воздух,  вчерашний
ужин, сегодняшняя пробежка, состояние природы и собственного  организма,
и  даже  предстоящее  возвращение  в  Москву,  по   которой   он   успел
соскучиться. Его ждали книги и неторопливые беседы  за  чаем  со  старым
антикваром Пигулевским, а также язвительные споры со старинным другом  и
сослуживцем Андреем Мещеряковым, который все никак не мог дослужиться до
генерала, и огни вечерней Москвы - все то, из-за чего он не мог покинуть
город и окончательно перебраться в какую-нибудь лесную сторожку.
   Даже ставшее  за  последние  годы  привычным  ощущение  ненужности  и
бесцельности собственного существования, с которым Иллариону приходилось
бороться днем и ночью, отошло куда-то  на  задний  план,  уступив  место
простой и незатейливой радости жизни. "Все живое - трава", - вспомнилось
Иллариону название прочитанного когда-то давным-давн